Отчуждение

ма), в действительности сами ценностные модели как духовные основания разнородных оценочных систем, конечно же, не исчезли, а лишь трансформируются на наших глазах.

Радикальные изменения коснулись и субъекта оценочной жизнедеятельности. Если судить о тенденции этих изменений на примере западной цивилизации, то их существо выразилось в признании преобладающей роли индивида среди всей совокупности частных субъектов оценочной активности. Противоречивость этой ситуации схватил и метафорически выразил Ортега-и-Гассет в образе “восстания масс”: суверенитет индивида укоренился в сознании заурядных людей, людей без индивидуальности, которые “во все лезут и всегда с насилием”. Концентрированный смысл этих изменений обнаруживается в кризисе морали и ее универсального образца — “золотого правила” нравственности. Евангелическое увещевание “Во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними”, ставшее в XIX в. максимой кантовского категорического императива, в XX в. все более превращается в благое пожелание, утрачивающее всеобщую нормативную силу и действительный оценочный смысл. На теоретическом уровне этот сдвиг выразился в переходе мыслителей от этики к метаэтике. Зародившись в первые годы XX в. (Дж. Мур) и представив в ходе последующих модификаций промежуточные варианты радикального (А. Айер, Р. Карнап) и умеренного (И. Стивенсон) эмотивизма, метаэтика вступила в свою новейшую стадию, наиболее четко выраженную Р. Хеаром. Основной методологический принцип метаэтики — ее изначальный выход за пределы одной лишь морали в сферу понятий “добра вообще”, “императива вообще”, “правильного вообще”, т. е. в сферу широко понятой аксиологии. Универсальным языком аксиологии и моральным языком, в частности, по Хеару, является прескриптивный язык, отвергающий претензию на истинность и придающий О. характер приказа или рекомендации. И в том и в другом варианте

==633

ПАМЯТЬ КОЛЛЕКТИВНАЯ

речь идет о способности О. непосредственно влиять на выбор и решения человека, т. е. ориентировать на будущее напрямую, не обращаясь за санкцией к сакральной сфере. Между теоретическим поиском метаэтики и повседневностью с ее “недовольством культурой” (3. Фрейд), “восстанием масс” и квалификацией XX в., как “века толп” (С. Московичи); между кажущейся непонятностью успеха тоталитарных режимов и дискредитацией командных методов управления — между этими и иными амбивалентными процессами со всей их собственной сложностью и разнонаправленностью просвечивает во многом еще неясная стихийная корреляция в сфере ценностей и О. Снижение нормативной силы О. как максимы “всеобщего закона” и усиление рекомендательного смысла О. как таковой, конечно, влияют на кризис О., но, с другой стороны, открывают и новые перспективы: возрастающая гамма модальностей О. (хорошее, недостаточно хорошее, допустимое, нейтральное, бездоказательное и т. д.) позволяет идти к соглашению гораздо более широким фронтом, чем когда бы то ни было.

Существенные перемены происходят ныне и в отношении предметного содержания оценочных суждений. Показательна в этом отношении ситуация с О. научных суждений. Образ науки на всем протяжении нового времени вплоть до XX в. оставался эталоном строгости, точности и объективной истинности научных суждений. Первые симптомы перемен появились, правда, еще в конце XIX в. в связи с необходимостью различить науки о природе и о культуре. Но науки о природе и после этого остались образцом приверженности всех ученых к одним и тем же оценочным стандартам. В XX в. центральной проблемой становится несогласие между учеными в науке как таковой. Вначале периодические вспышки разногласий оценивались философами науки в качестве временных и преходящих. Затем обнаружился факт приверженности ученых существенно различающимся методологическим пра-

вилам и оценочным стандартам. И, наконец, в последние десятилетия масштабы насыщения науки полемикой, многозначность истолкования одних и тех же фактов и разноречивость в понимании самой “фактичности” стали настолько впечатляющими, что практически вся наука стихийно оказалась в сфере действия аксиологической проблематики, от которой она решительно открещивалась еще в XIX в. Причем одни ученые (например, Т. Кун) считают ситуацию возрастания разногласий нормальной и свои усилия направляют на поиск все более полного набора критериев, достаточных для квалификации некоторой теории в качестве “хорошей” (точность, непротиворечивость, простота, преде казательная сила, широта применения и т. д.); другие же, например Л. Лаудан, считают эту ситуацию кризисной, а само будущее науки связывают с поиском консенсуса и обязательным учетом различных аксиологий.

Анализ перемен, происходящих ныне в оценочной сфере, позволяет сделать вывод о том, что О. все более становится универсальным способом углубляющейся аксиологизации родовой жизни, показателем возрастающей релятивности ценностных разграничений между людьми и формой концентрации внимания индивидов вокруг наиболее значимой для современной эпохи проблемы будущего как такового.

В. И. Плотников

00.htm - glava18

Π

ПАМЯТЬ КОЛЛЕКТИВНАЯ - совокупность действий, предпринимаемых коллективом или социумом, по символической реконструкции прошлого в настоящем. Изучение данного феномена осуществляется в следующих направле

==634

ПАМЯТЬ КОЛЛЕКТИВНАЯ

ниях: прочтение содержаний коллективной памяти с использованием методологического анализа текста; учет  культурных Предпочтений, норм и “болевых точек”, .(которые определяют структуру и состав памяти; социальное конструирование реальностей прошлого. В связи с этим немаловажно, что субъекты сохранения Коллективной памяти (сотрудники архивов, музеев, мемориалов и пр.) руководствуются в качестве идеала своей деятельности неким конструктом, который деятельно отстаивают, особенно в ситуации, когда в социуме фигурирует и конкурирует несколько версий прошлого. П. к. тесно связана с формированием индивидуальной и коллективной идентичности, проблемами легитимности политических режимов, идеологического манипулирования, с моральными аспектами прошлого.

Для современного социологического осмысления этой проблемы характерно увязывание понятий “П. к.”, “памятник”, “культурное наследие” с процессом взаимодействия различных социальных групп. По мнению А. Левинсона, “выходящая на общественную арену социальная группа или сила, как правило, приносит с собой собственную трактовку общего прошлого”. При этом выдвижение на первый план какого-либо события тесно связано с забвением других событий, относящихся к обществу в целом или к данной группе. Память данного коллектива (группы, силы) возобладает в общем социальном дискурсе в случае, если данный коллектив будет доминировать. Эта закономерность особенно заметна в периоды социальной трансформации. В частности, одной из причин драматических процессов, связанных с обретением этнической и национальной идентичности народами Восточной Европы, складыванием национальной идентичности в объединенной Германии, явилось именно предпочтение одних вариантов коллективной памяти другим.

я      В то же время неустранимость из социального сознания иных, чем доминирующие, версий тех или иных событий, сосуществование нескольких “образов”

прошлого свидетельствуют о том, что в отношении к прошлому проявляется своего рода объяснительный плюрализм. Так, Уотергейтский скандал в США, приведший к оставке президента Р. Никсона, породил соперничество нескольких интерпретаций происшедшего. Аналогичным образом, в разных социальных кругах и профессиональных группах фигурирует несколько историй убийства президента Д. Кеннеди. Значительное число исследователей, политиков участвовало в напряженных публичных дебатах по поводу мемориала участникам Вьетнамской войны в Вашингтоне, отстаивая различные о нем представления (с т. зр. мужчин и женщин, сторонников символического либо репрезентативного воплощения памяти о данном событии).

Одной из сильных сторон современной российской социологии и историографии является описание связи процессов складывания и закрепления П. к. с “памятниками”, т. е. “объектами, предназначенными для фиксации всеобщего (т. е. охватывающего все значимые группы, части общества) согласия с определенной... ценностной трактовкой всеобщего прошлого” (А. Левинсон). Иными словами, возведение “памятника” (монумента, мемориала, памятной доски либо знака, а также создание музея либо академического института, написание книги) возможно лишь в случае, если определенная версия прошлого вольно или невольно признается всем обществом.

Объектом рефлексии феномен П. к. становится сравнительно поздно, в период общества модерности. Сохранение прошлого, в традиционном обществе задаваемое самим его укладом, в обществе модерности становится специальной задачей, тесно связанной с тем, что ценность прошлого, культуры, традиции резко повышается по мере того, как становится источником легитимации тех или иных социальных групп.

Понятие П. к. сформировалось во французской социологической школе и получило  широкое  распространение благодаря исследованиям М. Халбуоча, который сделал “коллективную память”

==635

объектом социологического исследования. Согласно его труду “Коллективная память” (1978), память как доступ к реальностям прошлого весьма ненадежна, но тем не менее она образует основу социального порядка. (Халбуоч настаивает на том, что “вся социальная мысль есть по существу память”, и показывает, что ни одно общество не могло бы жить без коллективного “фонда воспоминаний”, ибо религия и семья, профессиональные организации и социальные институты удерживаются вместе ничем иным, как коллективными воспоминаниями. Будучи последователем Э. Дюркгейма, М. Халбуоч был убежден, что задача социолога — вносить вклад в общественную солидарность посредством понимания источников социального сцепления, социальной связи.

Характеризуя П. к. в качестве социального феномена, мыслитель подчеркивает ее избирательность. Личные воспоминания склонны к исчезновению в случае, если они не повторяются, не вызываются в памяти вновь и вновь. Вероятность их повторения зависит от того, наделяет ли их коллективной функцией “социальная рамка памяти”. Так, автобиографические воспоминания могут выжить лишь в случае, если они отвечают каким-то институциональным нуждам. Но, по Халбуочу, те воспоминания, которые стали достоянием коллективного сознания, совсем не обязательно ненадежны в том, как они изображают события прошлого. Скорее дело заключается в том, что некоторые события, переработанные коллективной памятью, приобретают как бы вечное значение и в силу этого вспоминаются чаще и дольше по сравнению с огромными массивами происшествий, которые обречены на забвение, а отчасти — и за счет этого забвения. Память о некоторых событиях обладает “аурой трансцендентности”, которая не есть эманация самих событий как воплощений каких-то вечных ценностей, но есть скорее результат того статуса, который эти события получают в отношении других событий в ходе совокупного процесса коллективных памяти/ забывания. Иначе говоря, мыслитель до-

пускал, что коллективное запоминание и забвение зависят друг от друга и взаимно друг друга конституируют.

В основании размышлений Халбуоча лежала не проблема фактичности прошлого, которую он, будучи представителем французского позитивизма, под вопрос не ставил, но скорее его интерес к привилегированному статусу особых моментов прошлого. Так, размышлял он в работе “Социальные рамки памяти”, если мы рассмотрим различные компонента христианского культа, мы обнаружим, что каждый из них есть по существу напоминание о периоде либо событии жизни Христа. Он пытается показать, что ключевые моменты христианского календаря связаны с памятью об историческом Иисусе, и задается вопросом: “Но как мы можем объяснить, что христианская религия — полностью сориентированная на прошлое, как и все религии — может тем не менее представлять себя в качестве постоянного института, заявляя о своем вневременном статусе и что христианские истины могут быть и историческими и вечными?” Философ предполагает, что вкус вечности, связанный с памятью о Христе, возникает в силу игры различий в рамках сознания времени, в силу изоляции религиозной памяти от общего потока постоянно меняющегося человеческого опыта. Но в этом случае, “если объект религии, кажется, избегает закона изменения, если религиозные репрезентации являются устойчивыми, в то время как все другие понятия и традиции, образующие содержание социальной мысли, развиваются и трансформируются — то это не потому, что они находятся вне времени, но потому, что время, к которому они относятся, отстранено, если не от всего того, что ему предшествовало, то, по крайней мере, от всего, что за ним последовало... Между тем, что дается раз и навсегда, и тем, что является только переходным, есть различие не в степени, но по природе. Мы можем понять, как это различие в рамках религии переводится в радикальное противостояние. Поскольку вся остальная социальная жизнь развивается внутри хода времени или длительности,

==636

это и является причиной, почему религия изымает себя оттуда. Это составляет источник идеи, что религия переносит нас в другой мир, что ее объект вечен и неизменен... даже если и происходит в определенном месте и в определенный день”. Этот отрывок характерен в том отношении, что демонстрирует специфику метода мыслителя: он предлагает объяснение тому, каким образом конкретное событие в рамках социальной памяти приобретает статус вечного. Согласно его взглядам, память обладает способностью превращения “различия” в “радикальную противоположность” так, что в итоге в сознании субъекта памяти различные события приобретают различный онтологический статус. Но это различие восходит не к фактам об этих событиях, но есть чисто дискурсивное и психологическое различие, не имеющее основания в прошлом. Наиболее эвристичными моментами теории Халбуоча являются следующие. Во-первых, мыслитель обратил внимание на то, что П. к. позволяет избежать неопределенности повседневного существования, рассматривая прошлое сквозь призму простых дихотомий, в частности, подразделяя в прошлом сакральное и профанное (сегодня такой дихотомией может быть “прошлое жертв” и “прошлое палачей”). Второй момент состоит в обрисовке функционирования механизма П. к.: превращая то или иное событие в источник нравственной рефлексии, в средоточие нравственных уроков будущих поколений, отрицая самое возможность сопоставления данного события с любыми другими историческими происшествиями, П. к. наделяет это событие статусом позитивности и сакральности. Мемориалы сегодня становятся местом поклонения “беспрецедентному” и “неописуемому” ужасу, испытанному тем или иным народом, но сам факт, что на “беспрецедентность” и “неописуемость” процесса собственной виктимизаЦии претендуют многие социальные и этнические группы, проблематизирует их претензию на уникальность происшедших с ними событий.

Наряду с французской социологией

и историографией в постижение феномена П. к. существенный вклад внесен историками еврейского народа, в частности, исследованиями по Холокосту, а также германской историографией, редакцией и авторами журнала “История и память” (“History and Memory”).

Феномен П. к. сближает между собой профессиональное и массовое историческое сознание, поскольку, как бы ни были аналитически сориентированы профессиональные историки, их первоначальный интерес к истории возникает в результате некритического контакта с коллективными воспоминаниями. Посредством П. к. возникает эмоциональная вовлеченность в прошлое. Так, культивируемое почти в каждом социуме широкое знакомство детей с такими компонентами П. к., как памятные места, религиозные ритуалы, фольклор, семейное древо, призвано пробудить в них чувства исторической укорененности, уважения к прошлому Из эмпатии происходит любопытство, стремление больше узнать о тех или иных исторических фигурах либо событиях, и это любопытство становится основанием индивидуального интереса к истории, при этом неважно, насколько критическим может стать данный интерес в последующем. В то же время некритическое восприятие социальной памяти может блокировать самостоятельные исторические интересы, поскольку мифы, образующие фундаментальный компонент П. к., дают настолько полную и завершенную картину прошлого, что вряд ли могут побудить что-нибудь в нее привнести. Усилению интереса к П. к. может способствовать сосуществование в социуме взаимоисключающих картин недавнего прошлого. Осознание глубины несоответствий между разными версиями прошлого может привести к пониманию того, что прошлое можно постигнуть только на основе критики наиболее доступных источников, а также через культивирование дистанции по отношению к “достоверным” воспоминаниям непосредственных участников тех или иных событий. Другим источником интереса может явиться несо-