Память коллективная

ответствие между теми версиями исторического прошлого какой-либо этнической либо социальной группы, которые фигурируют внутри и вне ее. Реальность прошлого, как она проявляется в индивидуальной памяти, не есть просто копия социально доступных описаний, но часто возникает внутри более или менее широких общностей и групп, объединенных памятью о тех или иных событиях.

Особую проблему образует тот компонент П. к., который связан с осмыслением недавнего прошлого. В этой связи описан синдром т. н. “запаздывающей памяти”, состоящий в том, что крупные исторически события, сильно травмирующие историческое сознание, подвергаются относительному забвению или вытеснению примерно в течение пятнадцати лет. Так, гражданская война в Америке не отмечалась до 1880-х гг. Исследования Холокоста историками, философами, психологами, теологами, как в Израиле, так и на Западе, начались не ранее, чем в 1960-е гг. Военные воспоминания ветеранов Вьетнама также замалчивались около пятнадцати лет, пока не стали объектом идеологической манипуляции и весьма произвольного использования.

В тех странах, на историю которых непосредственно повлиял национал-социализм, события 1933 — 1945 гг. породили целую серию сохранившихся в памяти либо вытесненных переживаний, фундаментально повлиявших на образ мыслей, чувствования и поведения людей в последующие (вплоть до наших дней) годы. В связи с этим в наши дни исследуется широкое разнообразие способов, которыми события II мировой войны вошли в послевоенные культуры трех западноевропейских стран — Германии, Франции и Италии, а также России и стран Восточной Европы, а именно, каким образом эти события были сконструированы и реконструированы в публичных и частных дискурсах этих обществ: от перформативного публичного символизма политических демонстраций и церемоний — через более сложное и многоуровневое их осмысление истори-

ей, художественной литературой и кинематографом — до приватного воссоздания пережитого в дневниках и автобиографиях. Другая черта воссоздания ближайшего прошлого в памяти народов заключается в тесном совмещении публичного и приватного, психологическиэкзистенциального и политического Именно потому, что они связаны с ближайшим прошлым, память о котором имеет своих непосредственных носителей, процессы пересмотра и переинтерпретации истории не сводятся к более или менее объективной переоценке документальных свидетельств или смене теоретических парадигм. Они вовлекают индивидов в процесс пересмотра своей прошлой жизни, мотивации, в переопределение своей идентичности, а иногда (как в случае молодого поколения) и в процесс конфронтации с родительским наследием. В частности, в Германии, в течение двенадцати лет нацистского правления, значительные слои населения были захвачены нарциссической идентификацией с грандиозными замыслами своего лидера, эта коллективная идентификация впоследствии была разрушена, что породило сложные экзистенциальнопсихологические коллизии, тесно связанные с политико-идеологическими процессами в данной стране и Европе в целом.

Среди символических структур, формирующих переживание людьми тех или иных событий, придавая последним смысл и помещая их в общее содержание индивидуальной и коллективной памяти, особое место занимают современные мифы, в частности, те, что были созданы и распространялись в течение 1933 — 1945 гг.: мифы “крови и почвы”, культивируемые нацистскими идеологами, мифы сопротивления и освобождения, распространившиеся в Италии и Франции в течение последних лет войны, мифы политического и культурного обновления, возникшие с коллапсом нацистского режима. Часть этих мифов, в особенности мифы сопротивления и мифы обновления стали фундаментальными для складывания послевоенного европейского

==638

ПАМЯТЬ КОЛЛЕКТИВНАЯ

дознания. Тем не менее эти мифы составляют лишь часть куда более сложных и гетерогенных повествований, посредством которых индивидуумы и группы, в особенности, интеллектуалы, стремились переосмыслить воспоминания и событиях II мировой войны и связать их с изменяющимся восприятием своей последующей жизни.

Если историки и мыслители послевоенной Франции стремились провести отчетливую границу между П. к. (как не рассчитанным на критическое восприятие конгломератом представлений, призванным формировать позитивный облик нации) и историей, в рамках которой к прошлому относятся не как к достижению, но как к проблеме, то историки и аналитики Германии не нуждаются в противопоставлении национальной памяти и истории. Во-первых, страна в ее сегодняшнем виде сложилась относительно поздно, поэтому лишена памяти о своем былом величии. Во-вторых, неизбежный и неустранимый момент национальной истории составляет государство Третьего Рейха, к чему в мире относятся, как правило, с осуждением. Некоторые немецкие националисты склонны отрицать, что эта часть их прошлого вообще имела место. В то же время критически настроенные интеллектуалы настаивают на памяти и “оплакивании” национальной трагедии. Поэтому если французские постмодернисты стремятся деконструировать память о национальных триумфах, то немецкие интеллектуалы склонны к упрочению памяти о национальной трагедии.

Существенный вклад в осмысление П. к. внесен Франкфуртской школой, и прежде всего Т. Адорно. Послевоенное складывание коллективной памяти в Германии было подчинено необходимости осмыслить ближайшее прошлое. Беспрецедентность Освенцима породила устойчивые переживания вины и стыда, избавление от которых часто сопровождалось перечеркиванием индивидуальных и коллективных воспоминаний о национал-социалистской эре и тем самым отрицанием самого существования недале

кого прошлого. Так, как заявил в 1959 г. Т Адорно, в Западной Германии консервативные 50-е гг. были временем целенаправленного забывания. Основываясь на осуществленном Франкфуртским Институтом Социальных Исследований изучении послевоенной германской ментальности, Т. Адорно заявил, что оно обнаружило факт коллективного самообмана, на который указывал (и который маскировал) призыв к “переоценке прошлого”. Подчеркивая добрую волю к пониманию и искуплению ужасов нацизма, он слишком часто сопровождался стремлением подвести черту под прошлым. По мнению Адорно, в этом процессе “разрушения памяти”, западногерманское общество руководствовалось вполне рациональными интересами — необходимостью создать собственный позитивный образ, так сказать, для предъявления внешнему миру. Но это блокирование памяти усиливалось также и подсознательной неспособностью признать крушение нацистской мечты. Опираясь на проведенные в 1960-е гг. исследования психологов А. и М. Митчерлих, Адорно привлек внимание общественности к тому факту, что в течение нацистского правления огромное число немцев поддалось национал-социалистической пропаганде, спасаясь от жестоких истин в уютной лжи о “национальной общности” и идентифицируясь с грандиозными проектами Гитлера, играющими на национальном тщеславии. В результате, после 1945 г., эти люди были неспособны осознать факт поражения и примириться с утратой этой нарциссической иллюзии.

Они, по словам Митчерлихов, были неспособны “оплакать” то, что утратили. Тем не менее постепенно консервативная гегемония начала разрушаться и возобладало общественное движение в защиту “переоценки прошлого”, развернулась общественная дискуссия по поводу “неуправляемого прошлого”, в ходе чего в самых разнообразных дискурсивных формах было показано воздействие нацистской эры на послевоенную немецкую жизнь. В своем эссе 1992 г., откликаясь на мысли Адорно о переоценке

==639

прошлого, Ю. Хабермас выделил два измерения процесса осмысления нацистского прошлого: во-первых, коллективный процесс обсуждения, посредством которого общество стремится к более полному пониманию самого себя в контексте новейшей истории; во-вторых, необходимость противостоять и осмыслить состояние индивидуальной виновности (в случае, если это вина преступника, ее надлежит обсуждать в ходе публичных судебных процессов; в случае, если это экзистенциальная вина, она является сугубо частным делом). Тем не менее выделенные мыслителем коллективные и индивидуальные измерения оказались тесно связанными за счет общей совокупности понятий, символов и метафор, объединенных вокруг идей вины и ответственности, но разветвляющихся на индивидуальное и массово-психологическое осмысление индивидуальной и коллективной памяти, идентичности, интегрированности. Вопрос коллективной памяти тесно связан с проблемой коллективной, в частности национальной идентичности, воплощаемой, как правило, непрерывной исторической традицией. В настоящее время в Германии реализуется широкий политический проект, связанный со строительством объединенной нации, предполагающий, объединение усилий в целях конструирования и реконструирования для объединенного народа общей памяти, сколь бы сложной и фрагментарной она не являлась.

Связь П. к. и “сакральных” для жизни социума событий обусловливает неоднозначное отношение общественности к постмодернистской историографии, стремящейся деконструировать основные источники и механизмы сохранения П. к. и скептически относящейся к ауре сакральности, которой, в восприятии немалого числа людей, поныне обладают такие события, как жизнь Иисуса либо французская революция. В связи с этим П. Хаттон в книге “История как искусство памяти” (1993) высказывает опасение, что в конечном итоге постмодернистская историография окончательно подорвет социальную способность к памяти. К

этому времени история исчезнет, так как дети больше не будут чувствовать своего рода “мистики прошлого”, им будет недоставать любопытства и они не станут профессиональными историками либо хранителями памяти.

Отрицая, что воспоминание может быть методом постижения истории, постмодернистская историография настаивает, что задачей историка является не реконструкция прошлого и не его воспоминание, но анализ истории складывания коллективной памяти и деконструкция последней. Ф. Фуре, П. Нора деконструировали “увековечивающий” характер французской национальной истории, показывая, в частности, что мифы, культивируемые историографией, фактически игнорировали прошлое, как оно реально переживалось. Историки показали, что три-четыре столетия назад процесс создания позитивной национальной истории во Франции сопровождался идеализацией государства, что коллективная память была организована вокруг государства и нации. С их т. зр., П. к. важна в силу ее способности задавать и формировать представления историков о прошлом. Так, Ф. Фуре показывал, что историография французской революции, а также революционной традиции XIX и XX вв., в значительной мере была обусловлена революционной риторикой, и в результате этого в современности были увековечены и регулярно вспоминаются не факты, но идеалы французской революции, легшие в основу соответствующей политической традиции. Постмодернистский историк считает необходимым разорвать “порочный круг” памяти, посредством которого лефтистская историография, прославляя 1789 год, онтологизирует фундаментальные категории революционного дискурса. М. Фуко, подчеркнув пластичность человеческой натуры и прерывный характер истории, обратил внимание на те трудности, с которыми связано представление об историческом исследовании как культивировании субъективного воссоединения с прошлым. Под влиянием Фуко историки занялись изучением “риторики” истории,

==640

что, по мнению ряда исследователей, отвлекло их внимание от фундаментальных проблем  воссоздания  исторического прошлого. Тем не менее критика со стороны Фуко П. к., то есть понимания памяти как момента непрерывности между прошлым и настоящим, практически стимулировала целое поле фактических исследований, таких как истории пенитенциарных заведений и лечения душевнобольных людей.

Исследования коллективной памяти как исторического феномена в 1980— 1990-е гг. отличает интенсивность и многоплановость, а также тот факт, что они ведутся параллельно с нарастанием общественного увлечения памятью, особенно в США, Великобритании и Франции. Среди причин последнего можно выделить такую, как значительное число отмеченных юбилеев и годовщин (двухсотлетие американской революции в 1975 — 1976, столетие возведения Статуи свободы в 1986, двухсотлетие американской Конституции в 1987, 1989, 1991, пятисотлетие первого путешествия X. Колумба в Новый Свет (1992). Противоречивое освещение этих событий в прессе, неоднозначное отношение к ним со стороны различных социальных и этнических групп усугубили понимание того, что коллективная память есть социально конструируемый феномен. Нарастание значимости в социальном дискурсе проблематики многообразия и мультикультурализма также усилило интерес к групповым памяти и традициям. Собственно самое складывание и упрочение групповой, и прежде всего этнической, идентичности тесно связано с существованием ее собственной исторической памяти, реальной либо воображаемой. Для такого рода этнической памяти характерна сосредоточенность не столько на последовательности тех или иных событий, сколько представление совокупности “инстинктов, чувств, откровений, ожиданий, моделей эмоций и поведения; чувство реальности, набор рассказов для индивидуумов и для народа в целом, чтобы их проживать” (М. Новак). Чувствительность к мультикультурализму проявляет

ся в деятельности музеев и исторических обществ. Еще одним обстоятельством, усилившим внимание к проблематике коллективной памяти, стало противоречивое общественное отношение к Холокосту европейских евреев, доходящее до его полного отрицания. В связи с этим принстонский историк А. Мейер в книге “Неуправляемое прошлое: история, Холокост и немецкая национальная идентичность” (1988) считает, что коллективная память “может быть прогрессивной и регрессивной”, поскольку “в большинстве мест память толкают одновременно и неравномерно в двух направлениях, серьезно рискуя выпустить ее из-под контроля... Память предпочитает благочестие и консенсус свободному мышлению и критике. Она стремится скорее закрывать обсуждение, нежели его развязывать и поощрять”. Сегодняшний рост публичной коллективной памяти, по мнению историка, лишь неминуемо увеличит мировой запас монументов и исторических музеев, причем это течение нельзя считать политически невинным ни плодотворным для истории, поскольку оно ведет лишь к заблуждениям относительно рациональных потенций человечества. Следующий повод интереса к П. к. обусловлен нарастающей ролью СМИ в современном сознании, и тем особым местом, которое получают в последнем запечатленные журналистами сенсационные события. Существенную роль в усилении внимания к П. к. играет и увеличение популярности т. н. “мест памяти”: Стена плача в Иерусалиме и мемориал Э. Пресли в Мемфисе, Бастилия и гора Верной, посещаемые миллионами, составляют одно из зримых свидетельств связи коммерции и исторической памяти. Вкупе с т. н. “историческим туризмом” они привлекают внимание к тому обстоятельству, что прошлое в наши дни превращается в товар, помогает привлечь внимание к тем или иным маршрутам и местам, обещая насыщенное и полезное проведение свободного времени.

Должна ли история быть просто критикой мифов, которые мы создаем в целях представления прошлого, либо она