Нравственно-психологический феномен войны: изменение общественных настроений

Наше историческое прошлое, несмотря на весь его драматизм, отмечено такими вехами, обесценить значение которых невозможно, не ущемляя при этом нравственное чувство народа и национальное достоинство. К таким рубежным точкам отсчета в советской истории относится Май 1945 года: Победа.

Сегодня общепризнанным является мнение о том, что истоки основных тенденций и явлений общественно-политического процесса конца ХХ столетия коренятся в послевоенной обстановке. Великая Отечественная война, став страшным испытанием для страны и народа, не могла не изменить общественные настроения, социальные ориентиры, психологию советских людей. Люди, пережившие то время, до сих пор делят свою жизнь на «до» и «после» войны.

К сожалению, долгое время отечественные историки игнорировали субъективно-личностные факторы советской истории. Считалось, что субъективно-социальная история детерминирована политической и экономической (объективной историей). Умонастроения, социально-психологические, нравственно-идейные установки советских людей определяются единой официальной идеологией и поэтому не являются самостоятельными факторами политического развития.

Это не так. Именно потому что игнорировались нравственно-психологические, общественно-субъективные основы советского, сталинского, тоталитаризма, историческое знание не могло дать более или менее полного объяснения механизмам его функционировали.

Сегодня историки исходят из того, что история это в первую очередь социальная история, это судьбы конкретных людей, это история человеческих эмоций, страстей, надежд и чаяний, мыслей и поступков.

Нравственно-психологические и общественно-политические факторы имели особое, можно сказать, исключительное значение в первые послевоенные годы. Неслучайно, первое научное осмысление субъективно-личностных факторов в советской политической истории посвящалось послевоенному времени[1].

Исследуя само состояние советского общества после войны: общественно-политическую атмосферу, механизмы формирования и функционирования общественного мнения, настроения людей и пр., историки ввели в научный оборот понятие «Феномен войны». Феномен, феноменальный означает, как известно, исключительный. Под феноменом Великой Отечественной войны понимается то исключительное воздействие, которое оказала она на нравственно-психологические и морально-политические установки советских людей. Это понятие стало своего рода методологическим ключом к пониманию советской истории. «Без уяснения феномена войны, впечатанного в сознание поколений, не понять и всей послевоенной истории, механизмов общественного поведения, смены чувств и настроений современников», - справедливо отметила Е. Зубкова [3].

Кроме названного выше, новым методологическим подходом в осмыслении послевоенного времени стало признание историками факта существования общественного мнения, отличного от официального. Длительное время руководствовались определенным стереотипом восприятия советского общества сталинского периода как общества почти безмолвствующего. Но это ошибка, следствие заблуждения». Любой политический режим даже диктаторский, не может существовать без поддержки общественного мнения. Сталинский режим весьма эффективно использовал различные механизмы воздействия на сознание граждан – от пропаганды до террора – чтобы сформировать в обществе соответствующие настроения.

Таким образом, новые методологические подходы и новые пласты источников позволили расширить параметры послевоенной политической истории, дополнить действия «верхов» поведением рядовых граждан.

Каким было советское общество после войны? Его справедливо называют «обществом, вышедшим из войны», имея ввиду состояние после перенесенных испытаний и неоднократных психологических переориентаций, вызванных ею. Чтобы выявить основные черты, тенденции и противоречия послевоенного общественного климата, необходимо остановиться на некоторых социально-психологических аспектах войны, которые оказали на него существенное влияние. То есть назвать основные составляющие нравственно-психологического и морально-политического феномена Великой Отечественной войны.

Первое, что необходимо отметить – изменение облика мира и восприятия его советскими гражданами. Общая угроза сблизила народы, отодвинула на второй план прежнее недоверие и вражду. Мировая катастрофа, не принимающая в расчет доводы в пользу ни одной из общественных систем, в качестве своего парадокса явила миру приоритет общечеловеческих ценностей, идею мирового единства. И даже «пришедшая на смену «потеплению» «холодная война», последующий атомный психоз и конфронтация двух блоков: НАТО (страны Запада) и Варшавского договора (страны социалистического лагеря) не могли вовсе уничтожить эту идею. Она питала процесс, который позднее назовут конвергенцией (сближением и взаимообогащением двух систем). Советские руководители практически сразу стали игнорировать и извращать реалии послевоенного мира, обрекая страну на долгие годы изоляции. Но однажды проникнув в сознание, идея общечеловеческих ценностей находила все большее число своих последователей, прорвавшись на поверхность в 60-е годы «Размышлениями…» академика А. Д. Сахарова.

С чего начались послевоенные годы для советских людей? Несомненно, с Победы. С пафоса восстановления. С огромных потерь и лишений. Но доминантой настроений была эйфория победы. Радость со слезами на глазах. Источники субъективного плана зафиксировали не только это смещение, но и более глубокое: радость Победы ощущалась одновременно со «щемящим душу ожиданием перемен». Этим ожиданием жила страна, жил мир, жил каждый конкретный человек. Ожидания перемен создавали особый психологический настрой послевоенных лет, их неповторимое своеобразие, колорит. Отныне установка на обновление становится главным мотивом социального поведения и главной причиной нарастания конфронтации общества и власти. Но это в последующем. А в 1945 году опьянение победой подняло на небывалую высоту авторитет власти и Сталина. Даже те люди, которые во многом разуверились после 1937-1938 гг., по-другому воспринимали И. Сталина после Победы. О метаморфозах своего сознания в связи с победой писал будущий диссидент, а тогда кадровый офицер Петр Григоренко: «Сомнения, стучавшиеся в душу накануне войны, исчезли. Сталин был снова для меня «великий непогрешимый вождь» и «гениальный полководец»; ошибки, глупости и преступления каким-то чудом испарились, либо оказались «гениальным прозрением», - «таково обаяние победы». Другой будущий ярый антисталинист писатель Виктор Некрасов признавал: «Мы простили Сталину все! Коллективизацию, тридцать седьмые годы, расправу с соратниками, первые дни поражения».

Массовое сознание, боготворившее вождя, одновременно освятило все, что с ним идентифицировалось - будь то авторитет системы или авторитет идеи, на которой держалась система. Такова была противоречивая роль Победы, которая принесла с собой дух свободы, но наряду с этим создала психологические механизмы, блокирующие дальнейшее развитие этого духа.

В тоже время война вызвала начало глубокой психологической переориентации личности. В первую очередь освободительная война против угрозы порабощения вызвала возрождение духа Свободы. Советский человек ощутил себя освободителем не только своей страны, но и Европы, что придавало ему особую гордость. Дух свободы и жажда лучшей жизни рождали критическое отношение к действительности, личную заинтересованность и ответственность за все происходящее. Война вызвала притупление классового сознания, классового подхода в социальном поведении, а вместе с ним и чувство страха за потерю классовой бдительности. Деление на «мы» и «они» почти пять лет имело внеклассовый смысл. «Мы» - вся страна, народ, партия. «Они» - фашисты, враги, поработители. Это ощущение внутренней целостности рождало убеждение, что мир военный станет и миром гражданским. На какое-то время этим ощущением охвачены были даже «верхи». Г.Маленков в одном из выступлений в 1947 году заявил, что внутри страны классовых врагов больше нет.

Война по существу обусловила начало изменения статуса советского человека. Он уже не ощущал себя «винтиком», простым исполнителем, а скорее творцом. Ему приходилось часто брать на себя инициативу и на фронте и в тылу. Это разбудило давно уснувшее: жить не только по директивам и инструкциям, но и по соображениям целесообразности. Война пробудила в человеке потребность и способность личного выбора.

Но главным морально-политическим итогом войны историки считают рождение альтернативно-критического мышления. Война приучила альтернативно и критически мыслить, заменив привычные восклицательные знаки на вопросительные. Фронтовик и известный советский историк М. Гефтер писал: «Как очевидец и как историк свидетельствую – 41-й, 42-й множеством ситуаций и человеческих решений являли собой стихийную десталинизацию». И далее пояснял свою мысль: «В тяжких испытаниях войны возродился вместе с чувством личной ответственности за судьбы отечества и личный взгляд на то, каким ему, отечеству, надлежит стать уже сейчас и тем паче в будущем» [2]. Процесс «стихийной десталинизации», естественно, не затрагивал ни имени Сталина, ни в целом отношения к режиму. Психологический эффект войны заключался в другом. Война пробудила в человеке способность вариативно мыслить, критически оценивать ситуацию, а не принимать все как единственную данность. Именно эта способность представляла потенциальную опасность для режима.

Психологическая переориентация личности связана была и с так называемым информационным прорывом в ходе войны. Информационные потоки развивались в двух направлениях: внутреннем и внешнем. Внутренний заключался в том, что война сдвинула с «насиженных» мест огромные потоки людей, которые в мирное время редко пересекались: город и деревня, центр и глубинка, студенты и рабочая молодежь, интеллигенция и недавние заключенные. Война стала своеобразным каналом общения, обмена информацией. Оказалось, что для многих было открытием, что деревня жила чуть ли не на грани голода.

Внешний поток информации начался тогда, когда советский солдат перешагнул границу своей страны и соприкоснулся с другой культурой – политической, духовной, экономической. Контраст между уровнем жизни в Европе и у нас, контраст, с которым столкнулись миллионы воевавших людей, был нравственным и психологически ударом.

Никак не поколебав веру в преимущества своего строя, советский солдат не мог объяснить, почему простые люди на Западе имеют чистенькие добротные дома с железными и черепичными крышами и аккуратно расставленные на полочках в подвалах запасы продуктов. Шок постепенно сменялся новым виденьем, восприятием жизни не через идеологические рамки, а через реалии. Реалии всегда варианты. Таким образом, информационный прорыв способствовал осознанию вариантности бытия и ценности личного выбора.

И, наконец, война, став страшным испытанием, надрывом всех человеческих ресурсов, побудила жгучее желание лучшей жизни, лучшей участи, тем самым она как бы поставила точку в мобилизационной системе, которая строилась на чистом энтузиазме. Послевоенный восстановительный процесс был последним его всплеском.

Таким образом, феномен Великой Отечественной войны отразился в зарождении главного противоречия всей последующей эволюции советской политической системы: а именно, война стала завершающим аккордом тоталитарного социализма, и, с другой стороны, - именно война заложила заряд огромной разрушительной силы под его основание, принеся с собой то, что принципиально противоречило данной системе: дух свободы и раскрепощение; формирование общественного сознания; критически-альтернативное мышление; потребность и способность личного выбора; идеи общечеловеческих ценностей и демократической трансформации социалистического строя.

Новые явления и тенденции в послевоенном обществе лишь зарождались, на поверхности доминировали традиционные черты, помноженные на пафос Победы, высочайший патриотизм и трудовой энтузиазм. В этом суть и парадокс переходного периода, от войны к миру.

в реальной, повседневной жизни новые настроения и социальные ориентиры советских людей нашли отражение в проявлении так называемого «критического отношения к действительности» или развитии "критической волны снизу". В 20-40-е годы сформировалось у большинства безразлично-равнодушное отношение к действительности и политике властей. Люди усвоили житейскую мудрость тоталитарных условий: "На верху виднее, а внизу изменить ничего нельзя".

После войны многие уже не могли и не хотели быть безучастными. И активно включились в поиск путей и средств налаживания мирной жизни. Но во многих случаях они сталкивались с бездушием, спесивостью, чванством партийных и государственных чиновников, нарушением законов справедливости, ложью, укрывательством и т.д. И тогда духовный настрой войны прорывался публичными заявлениями, письмами, публицистикой по поводу всего происходившего.

Поток писем в Президиум Верховного Совета СССР в 1945 увеличился более чем в два раза по отношению к 1940 г. Значительная часть писем касалась так называемых трудовых, бытовых вопросов, обеспечения инвалидов и т.д. Множество писем - просто крик души по поводу нечеловеческих условий жизни и нищеты защитников Родины. Бывший командир взвода, имеющий 4-е правительственные награды, раненый, А.И. Тарасов в письме В.М. Молотову поведал о том, что он оказался совершенно беспомощным в попытках хоть как-то обеспечить свою семью едой и одеждой (жена и трое детей): "Ведь я не прошу подаяния, не прошу никаких денежных пособий... Ведь я прошу ордер на приобретение промтоваров в государственном магазине" [3]. Но большинство индивидуальных и коллективных писем не замыкались на частых просьбах, а посвящались более широкому кругу вопросов послевоенной повседневности: условиям жизни и работы, реэвакуации, отношениям с чиновниками и т.д.

Критическое содержание писем, как правило, не выходило за рамки констатации конкретных проблем, фактов, обстоятельств, осложнявших или мешавших налаживанию мирной жизни, восстановлению производства. Но при этом акцент делался на необходимости поворота государства к реальному человеку, его заботам и интересам. Это было новое в позиции и настроении советского человека. Усиливается и критическое отношение к действительности. Наибольшую активность в этом плане обнаруживали: фронтовики; молодежь; интеллигенция.

Историки пишут о появлении после войны нового социума: фронтовики. Настолько этот слой был самостоятельным, отличным от других, со множеством своих собственных, помимо общих, проблем, что длительное время фронтовики выделялись резко. Всего из армии было демобилизовано 8,5 миллионов человек. Проблема перехода от войны к миру и в социальном, и в психологическом плане для фронтовиков была гораздо болезненнее, чем для всех остальных. Четыре года они жили в другом режиме. При этом фронтовики чувствовали себя героями, гордыми и отважными, свободными и переполненными желанием как можно быстрее окунуться в мирную созидательную жизнь и изменить ее. Но в то же время они были чрезвычайно измотаны, подорваны тяготами войны и, может быть, еще более сильный морально-психологический надрыв получили от увиденного дома.

Это о них, о фронтовиках, может несколько категорично, но в тоже время во многом верно в 1946 г. поэт Борис Слуцкий сказал: «Когда мы вернулись с войны, поняли, что мы не нужны!» И когда эти люди сталкивались еще и с вопиющими нарушениями справедливости, закона, бездушием, - они взрывались потоком писем, выступлений и пр. однако далеко не все испытывали такие тяготы и трагедию перехода к мирной жизни. Судьба других складывалась благополучно. Имел место процесс, который М. Гефтер назвал как «разлом поколения победителей», при чем процесс, как считают некоторые историки, не стихийный, а целенаправленно управляемый сверху.

А вот конструктивного было мало. Люди как бы ставили на вид, но что менять и как менять - не знали. Многое уже не принимали в системе, но не могли даже представить какой-либо другой. В этом характерное противоречие послевоенных лет: раскалывающееся сознание людей, ощущение несправедливости происходящего и безысходности попыток этот порядок изменить, поскольку он воспринимался как неизменная данность. Хотя само по себе критическое отношение к действительности содержало уже потенциальный заряд инакомыслия.

Однако, в ЦК ВКП(б) поступали и письма с радикально новационными идеями. Они немногочисленны, но особенно интересны, так как дают представление, в каком направлении развивалась общественная мысль, в чем выделись пути обновления.

Стало хрестоматийным письмо беспартийного бухгалтера С.Д. Александера в ЦК ВКП(б) под названием «Послевоенная отечественная экономика». Суть его предложений сводилась к следующему: преобразовать государственные предприятия в акционерные или паевые товарищества, в которых держателями акций выступают сами рабочие и служащие, а управляет всем полномочный выборный совет акционеров; децентрализовать функции снабжения предприятий сырьем, топливом и материалами; отменить обязательные поставки, то есть систему госзаготововк, предоставив колхозам и совхозам возможности свободно продавать продукцию по ценам, складывающимся на рынке; ликвидировать государственную торговлю, передав ее функции торговым кооперативам и паевым товариществам т.д. [4].

Появись такие предложения в конце 80-х начале 90-х гг. ХХ в., они легко вписались бы в стратегию реформ перестройки, но не сорок лет назад. Действительно, уникальный документ, в какой-то степени ломающий расхожее представление о маленьких «винтиках» и всемогущих «начальниках». А вот резолюцию, сопровождавшую этот и подобные ему материалы, уникальной не назовешь. Оценка – «вредные взгляды». Область применения – «в архив».

Либеральные идеи в более или менее конструктивном плане получили отражение в письмах – отзывах и предложениях на проекты Конституции СССР (1946 г.) и программы ВКП(б) (1947 г.). Содержание этих проектов свидетельствовало о том, что в какой-то мере после войны и «верхи» оказались охвачены либеральным влиянием. Выдержанные в целом в рамках довоенной политической доктрины, вместе с тем они содержали ряд прогрессивных положений в плане развития прав и свобод личности, демократических начал во внутрипартийной и общественной жизни, допущение мелкого частного хозяйства крестьян и кустарей и т.д.. Проекты не были преданы публичному обсуждению, а разосланы специальным порядком для закрытого ознакомления в республики и наркоматы. В предложениях и откликах чаще всего звучали идеи о необходимости децентрализации экономической жизни, предоставлении больших хозяйственных прав местам и наркоматам. Были предложения о ликвидации специальных судов военного времени, военных трибуналов, по проекту программы – о расширении внутрипартийной демократии, освобождении партии от функций хозяйственного управления, разработке принципов ротации кадров и т.д.

Осознание критического положения в стране, потребности в действиях, направленных на изменение этого положения, сомнения в способности правительства и даже самого Сталина осуществить необходимые перемены – все это приводило к началу политического прозрения. Об этом ощущении тех лет историк А.Я. Гуревич вспоминает: «После победы началось отрезвление. Фашизм был повержен, но в стране происходили такие вещи, которые не вмещались в голове. Постепенно и мне стал делаться очевидным колоссальный разрыв между словами и делами, между действительной природой системы и ее официальной «упаковкой»[5].

Что касается позиции властей по поводу возможных преобразований, то историки сегодня не располагают сколько-нибудь определенными документами, подтверждающими готовность их или хотя бы имевшиеся разногласия на этот счет. Определенно одно - любые радикальные и даже просто либеральные идеи не встречали у властей понимания, а лишь активное противодействие.

Более выраженная общественно-политическая мысль и инакомыслие обнаружились в ходе первых послевоенных политических кампаний, в частности, выборов в Верховный Совет СССР 1946- 1947 гг. Бесспорно, что для большинства людей выборы были, как сообщалось в официальных сводках, демонстрацией единства народа и партии, могущества страны и т.п. Однако, критические мнения не публиковались, но они существовали и выявлялись наблюдателями от парторганизаций и информаторами органов госбезопасности. Интересны донесения с перечнем вопросов, задаваемых на предвыборных собраниях агитаторам. Люди прежде всего активно выражали сомнения, что система выборов соответствует принципам демократии и положениям Конституции. Часто в связи с этим звучало сопоставление советской демократии с демократией западной – от вопроса – «Какая разница между избирательной системой в СССР и избирательной системой США и других капиталистических странах»?» до вполне категоричных утверждений: проводится диктатура одной партии, тогда как в других странах имеется много партий; у нас в стране одна партия и, значит, у нас не может быть такой предвыборной борьбы как в капиталистических странах; нельзя происходившее назвать свободными выборами, так как ЦК утверждает кандидатов в депутаты и т.д. [6].

Гораздо более категорично люди высказывались в частных разговорах, не подозревая, что их слушают посторонние. Кузнецов В.Д. 52 г., землеустроитель: «У нас слишком много средств и энергии тратиться на подготовку к выборам, а сущность сводится к простой формальности – оформлению заранее намеченного кандидата», токарь: «Выборы – это просто формальность для отвода глаз, построены на обмане; депутаты не избранники народа, а ставленники руководителей» и т.д.

Агитационно-пропагандистская предвыборная кампания наводила на грустные мысли по поводу судьбы советской демократии и искренних сторонников власти, еще оставшихся в живых старых большевиков. В этом плане интересно письмо А. Аладжалова И. Сталину (27 декабря 1945 года). Старый большевик, обращаясь к вождю, писал: «…У нас в стране нет другого пути, чтобы выразить то, что жжет душу, что никак в себе удержать нельзя, кроме одного пути – писать тебе. Без надежды быть услышанным, без надежды, что писание дойдет до тебя…, а все-таки пишу, потому что жжет душу и не могу удержаться…» Особенно болезненно воспринимал автор письма лицемерие по вопросу демократии: «И даже ты, товарищ Сталин, поддерживаешь это лицемерие. Зачем тебе действительно, великий Сталин, ведущий нас от победы к победе, импонирующий миру и истории, зачем тебе унижаться этим лицемерием? Каждое твое слово величественно. Ты спокойно можешь сказать, что у нас из-за капиталистического окружения произошла задержка что демократия у нас осуществляется далеко не полно, но демократическое переустройство государственности в ближайшее время неизбежно». В действительности же «учение о генеральной линии партии столь тонкое и узкое, что надо молчать, чтобы не свалиться с него вправо или налево. Не возможно не только критиковать действия правительства или сомневаться, но я, старый большевик, не могу даже обсуждать решения высших органов – должен только «изучать и аплодировать». В последней части Аладжалов предупреждал Сталина, что «народ культурно растет и желает сам организовывать свою власть»; «пока власть в твоих руках, народ будет поддерживать строй, но, собственно говоря, не строй, а тебя – переложи на народ эту тяжесть, сделай народ ответственным за свою судьбу, за свой государственный строй» [7] .

Видимо подобных писем Сталину было немало. Старый коммунист ( 1917 года) А. Губанов в своем послании даже предлагал перенести выборы на 1947 год, но провести их уже на альтернативной основе: «Теперь, после героической победы под руководством партии…, мы можем свободно без всяких опасений проводить в любых списках кандидатов-коммунистов и заслуживающих доверия беспартийных». Но выборы проводились по старой схеме и в последующие годы, вызывая нарастание недовольства и очаги политического инакомыслия.

Особый социальный феномен после войны представляла советская молодежь. 17-20-летние граждане 1945 года – это школьники периода войны, побывавшие под оккупантами, эвакуированные, блокадные, работавшие на тыл, фронт и в промежутках учившиеся; многие осиротевшие, вышедшие из детдомов и т.п. Очень разные судьбы. Но объединяло всех то, что они рано взрослели, воспитывались, несмотря ни на что, на «чистой», нравственно высокой почве военных лет; не знали страха 1937-38 гг.; не испытали разочарований от краха надежд, как взрослые, и были охвачены невероятной тягой к образованию, познанию. У этого поколения, чье детство прошло в тяжелые военные годы, был какой-то особый запас внутренней самостоятельности и жгучая потребность эту самостоятельность реализовать.

Стоит ли говорить, что эйфория Победы, вера в то, что сильнее и лучше советской страны нет, вера и обожествление И. Сталина у молодежи во сто крат были ярче, чем у взрослых, так как они меньше ощущали потери и быстрее от них освобождались психологически. Неразделимая триада – Партия, Родина, Сталин – была усвоена советской молодежью с детства и твердо вошла в их систему ценностей. «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» - казалось, с этими словами они просыпались и засыпали. Горизонты казались необъятными, а энергия била через край. Но в то же время молодежь сильнее была охвачена ожиданием перемен и именно в ее среде это чувство раньше стало обретать осознанную установку.

Власть предвидела серьезные перемены в умонастроениях и социальных ориентирах молодого поколения после войны. Еще на заключительном этапе ее были организованы различного рода комиссии, опросы, обследования отдельных категорий молодежи: студенческой, рабочей, армейской и т.д.

Доминирующие настроения не были всеобщими, а проявления нравственно-психологического и морально-политического феномена войны были даже сильнее, чем у взрослых (критически-альтернативное мышление, инициативность, стремление к реализации права личного выбора и т.д.). Более того, «новые» настроения и нравственно-психологические установки вскоре обнаруживаются в проявлении так называемого «молодежного фрондизма».

Молодежная «фронда» представляет собой явление, знакомое любому обществу. Обостренное стремление к самовыражению, свойственное молодым людям, и отсутствие сколько-нибудь значимого социального опыта часто толкают молодежь к эпатажу, нарочитой демонстрации своей непохожести на окружающий «взрослый» мир, а отсюда и его неприятие. «Фронда» означает противопоставление себя окружающему из чувства противоречия, несогласия, личного недовольства, часто почти демонстрационно-протестное поведение.

Послевоенная общественная атмосфера становилась благодатной почвой для развития «молодежной фронды». В первую очередь – характерная двойственность сознания, которая у молодежи проявлялась еще более обостренно. Была «чистая» и восторженная вера в коммунистические идеалы, Сталина и гораздо более критическое восприятие действительности, и, в особенности - официальной пропаганды. Это толкало молодежь на самостоятельное осмысление многих явлений и реалий жизни, а отсюда и на - независимое поведение.

Тяга к знаниям, получению образования часто сопровождалась стремлением выйти за рамки официальных школьных и вузовских шаблонов, расширить глубину знаний и методику познания. В этом, пожалуй, крылся основной исток молодежного фрондирования, так как самообразование и самопознание с неизбежностью вело к появлению независимой мысли.

Внешний информационный прорыв (знакомство с бытом, модой, искусством, и пр. Запада) порождал начало культуротворческой инновационной деятельности молодежи и т.д. Ранее всего фрондирующие начала обнаружились в духовно-творческой и социально-личностной сферах. Поток информации, хлынувший в СССР из стран Восточной Европы, в котором одно из центральных мест принадлежало ознакомлению с иными культурными ценностями, фундировал реставрацию неформальной духовной жизни, уничтоженной в 30-е годы. Важное место в этом процессе занимала импортная кинопродукция, расширявшая представление о мире по ту сторону «железного занавеса». Кино было тогда буквальным окном в Европу. Постепенно у части молодежи закрепилось стремление соответствовать общеевропейскому стилю (одежды и образу жизни). Но поскольку это рассматривалось как низкопоклонство перед Западом и пресекалось, то молодые люди облекали «моду» в протестные формы6 моду запрещали, и все же мода была. Нельзя было читать запрещенных авторов, даже тех иностранных писателей, которые публиковались в довоенной «Интернациональной литературе», нельзя было слушать и исполнять западную танцевальную музыку, однако и читали, и слушали, и исполняли. Благодаря кинематографу образец подражания был общим «от Москвы до самых окраин», куда не могли попасть трофейные модные журналы, тем более сами «стильные» вещи. Людей, которые стремились одеваться по американской моде, слушать американский джаз называли «штатниками». Это движение за свой стиль было одной из составляющих «молодежной фронды».

Определенным фрондерством, противодействием пропагандистскому насилию становится «стиляжничество» - возникновение особой субкультуры, ориентированной на Запад. Оно не выражало настроений всей советской молодежи, и было скорее исключением из правил, но исключением ярким и запоминающимся. Общество воспринимало стиляг, как антиобщественный элемент. Объяснить подобное отношение несложно. Общество, воспитанное на лозунге «Кто не с нами, тот против нас» слишком медленно расставалось с привычкой к единообразию. Кроме того, стилягой мог быть не каждый, т.к. это было дорого (комплект одежды, пластинки). А то, что недоступно большинству легко представить как не наше, как враждебное. Возникло пропагандистское клише: «Сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст».

Таким образом, неудовлетворенность серостью и однообразием бытия породила в 1946-1947 гг. попытки формировать неформальное общение между людьми. Политического протеста в этом не было, это был протест общественного характера, протест против казарменного единообразия.

Одним из самых, может быть, тревожных симптомов в молодежной среде власти считали тягу к независимому, самостоятельному познанию. Константин Симонов в своих воспоминаниях очень точно подметил то, как формировалось закрепощенное сознание у советской молодежи: «Весь строй жизни, начиная даже, казалось бы с вольных студенческих лет, учил будущих политиков, теоретиков, журналистов писать, говорить и даже думать чужими мыслями – «классиков» марксизма-ленинизма»[8].

Однако, послевоенная атмосфера, как уже отмечалось, выявила начало раздвоения официального и внутреннего самосознания. Культурные пристрастия молодых выступали как неподконтрольная властям часть внутреннего «я», отстаиваемая ими, несмотря на угрозу репрессий, которыми ответил режим на молодежные инициативы, не имевшие пока политической подоплеки. Агрессивная среда провоцировала уход движения молодежных инициатив в подполье. Одной из первых форм неформальных объединений выступали кружки самообразования по интересам, складывающиеся на основе тяги молодежи к закрытым темам, потребности в свободных дискуссиях, преодолении навязчивых оценок вузовских программ и т.д. По большому счету, эти объединения не имели строгой организованности и не могли причинить вреда системе. Однако нелегальными считались практически все объединения нетрадиционно мыслящих людей, которые не были санкционированы властью. К такого рода группировкам, например, в Ленинграде были отнесены: «Искатели правды» и «Есенинцы» из Госуниверситета и даже группа Горного института, назвавшая себя «Обществом лодырей». «Искатели правды», студенты филологического факультета ЛГУ, занимались, например, тем, что собирались узким кругом для обсуждения острых литературных проблем. Говорили о том, что Ахматова была неправильно подвергнута критике, что советские писатели не могут в своих произведениях открыто высказывать свою точку зрения. К аналогичным выводам пришли и участники литературного кружка из Ростовского госуниверситета, назвавшие себя «настоященцами». Они полагали, что советская литература во многом ущербна, поскольку концентрируется на положительном примере и в массе своей является невыразительной м бесцветной. Литературные кружки выявлены были в Свердловском университете, Челябинском педагогическом институте и др.

О природе и характере неформальных образовательных кружков свидетельствует Эрнест Неизвестный: «Учась в Академии художеств и на философском факультете МГУ, мы обнаружили, что при существовавшей системе образования, после огромных трудов и нагрузки, выйдем из университета безграмотными людьми. О Ленине тогда узнавали от Сталина, о Марксе узнавали от Ленина и Сталина, о Дюринге – из «Антидюринга» [9]. Неизвестный и трое его друзей образовали свой кружок. Была создана структура по принципу любого «катакомбного» общества: 4 человека знали, что делают, остальные принимали косвенное участие, отсюда введенное ими понятие «катакомбная культура». Еще до самиздата им удалось перевести и напечатать Оврелла; они частично доставали, а частично копировали весь круг «веховцев», слушали доклады по теософии, по генетике, т.е. по тем дисциплинам, которые считались запретными в Советском Союзе. Неизвестный писал, что если бы власти спросили – занимаются ли они политикой, мы вынуждены были бы ответить искренне, что нет. Но в стране, подобной СССР, и знание является политикой.

Это верно. Но верно и то, что история молодежной кружковщины отражает эволюцию части «культурно-образовательных» кружков в явно политизированные объединения, особенно к концу 40-х гг. Это естественно, так как углубленное самопознание формировало независимый, самостоятельный взгляд на действительность, толкало на поиск ответов по самым актуальным вопросам общественно-политической жизни.

Так, участники литературного кружка Дома пионеров г. Москвы, начитавшись Ленина, вдруг обнаружили, что окружающая их действительность не вполне соответствует его первоначальным замыслам. К осени 1950 года и вовсе пришли к выводу, что существующий строй в СССР – «…власть Нерона в псевдокоммунистическом обрамлении». Такова логика самопознания. Этот путь, как свидетельствуют источники, прошли многие кружки.

Кроме того, послевоенная общественно-политическая жизнь зафиксировала появление и изначально политизированных кружков, разной степени осознания своих задач и возникавших чаще всего спонтанно. Первое упоминание о спонтанно-политизированных кружках относится к 1945 году. Кружок «Рыцари удачи» (1945-1947 гг.) имел даже свою Программу и Устав. «Рыцари» делились на пятерки и ставили своей целью агитацию против сталинского режима, который, по их мнению, переродился в антинародный. Другая группа школьников под руководством 15-летней девочки расклеивала листовки то же антисталинского содержания. В декабре 1945 года была арестована группа учащейся молодежи Челябинска, назвавшей себя «фракцией». Ее участники пытались написать «программу» организации, идеи которой сводились к установлению нового строя в СССР. Один из основателей организации на допросе подчеркнул, что их основной задачей является устранение от власти «управителей», считающих себя марксистами, но действующих как капиталисты и эксплуататоры рабочего класса. Кружковцы составили развернутое воззвание к молодежи – «Манифест идейной коммунистической партии», в котором писали о перерождении коммунистической партии в партию буржуазного типа, о бюрократическом перерождении советского правительства, его неспособности руководить страной, об отсутствии демократии в стране [10]. В октябре 1945 года опять же в Челябинске было организовано другое общество – «Барабанщик», тоже с целью выпуска нелегального альманаха для бесцензурного печатанья стихов и прозы.

Таким образом, так называемые спонтанно-политизированные молодежные кружки были первыми, во многом наивными и эмоционально-категоричными очагами советского неформалитета с наивно-политической заданностью.

В послевоенные годы зафиксировано существование молодежных организаций и с более выраженной политической направленностью, в том числе антисталинской. К такого рода группам можно отнести «Союз борьбы за дело революции», существовавший в Москве с 1950 года. Участники ставили своей целью агитацию против диктатуры Сталина, подготовку условий для активной революционной борьбы за возвращение страны к ленинским принципам построения общества. Условием вступления в «Союз» было 15-и разовое восклицание. «Это фашизм, и с этим нужно бороться!». Руководитель организации, 18-летний студент-историк Борис Слуцкий написал программу, в которой дал определение существующему режиму как бонапартистскому, внутренняя политика которого была названа тиранией. В программе СБДР были такие слова: «Общенародная собственность как таковая в СССР отсутствует, а есть государственный капитализм, при котором государство в лице правящей верхушки выступает как коллективный эксплуататор».

Таким образом, мы видим, что основу зарождавшегося политического инакомыслия составляло не разочарование в социалистической модели, а осознание ее принципиальной противоположности сталинизму. Это был уже не фрондизм, а скорее отражение начавшегося прозрения, освобождения от табу в отношении И. Сталина и его системы.

В конце 40-х годов появлялись кружки, которые рассматривали себя в качестве альтернативных партийным структурам. К организациям такого рода можно причислить «Демократический союз» и «Коммунистическую партию молодежи» (КПМ), действовавших в Воронеже. КПМ - нелегальная молодежная организация с марксистско-ленинской платформой, была создана в 1947 году учениками 9 класса 7-й мужской средней школы Борисом Батуевым, Юрием Киселевым, Валентином Акивироном. 17 октября 1948 года в КПМ вступил Анатолий Жигулин, которому мы обязаны бесценными сведениями об этой организации.

Жигулин, вспоминая послевоенное время, раскрывает причины создания КПМ: «Мы пережили тот страшный голод. 1946 г. Особенно отвратительно было в это время читать лживые газетные статьи о счастливой жизни советских людей – рабочих и колхозников. Тогда почему-то особенно часто печатали плакаты с изображением румяных девушек с золотыми караваями в руках. И часто показывали веселые фильмы о деревне и почему-то именно пиршества, колхозные столы, ломящиеся от яств. Вот отчего дрогнули наши сердца. Вот почему захотелось нам, что бы все были сыты, одеты, чтобы не было лжи, чтобы радостные очерки в газетах совпадали с действительность»[11]. Таким образом, не сами по себе тяготы послевоенного времени шокировали, ведь все и так понимали, что нужно время для их преодоления. Самым главным стало ясное понимание того, что официальная пропаганда контрастировала с реальностью, власть просто обманывала свой народ. Молодежь стала искать объяснения этим контрастам, и приходила к выводу о неспособности и нежелании данного политического руководства вывести страну из кризиса.

Главной программной установкой КПМ провозглашалось разоблачение лживости пропаганды и обновление политической власти».

В других городах было раскрыто несколько подобных организаций, поразительно схожи даже названия: «Кружок марксисткой мысли», «Ленинский союз студентов», «Юные ленинцы», «Юные коммунисты», «Молодая гвардия»; школьники из Ульяновска назвали свою организацию «Всесоюзной партией против Сталина» и т.п.

Подобные послевоенные молодежные кружки можно считать провлением высшей формы молодежной «фронды», когда протестное поведение фактически облекалось в развитие независимой общественной мысли и даже политическое инакомыслие. Определились две их разновидности: кружки самообразования («катакомбная культура») и кружки политической направленности. Несмотря на серьезные различия в целеполагании, объединяющим началом их было то, что они становились очагами зарождения инакомыслия и неформальных структур.

В своеобразие послевоенного общественного климата немалую лепту внесла интеллигенция. Именно она раньше других и осознаннее других улавливала перемены в настроениях, и именно она была носителем (распространителем) как общественных идей, так и официальных установок.

Это они, представители интеллигентских кругов, сразу же зафиксировали в своих ощущениях «щемящее душу ожидание перемен». К. Симонов отчетливо помнил: «… сразу после войны довольно широким кругам интеллигенции… казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации – послабления, большей простоты и легкости общения с интеллигенцией». С этими ощущениями интеллигенция устремилась к творческим поискам в том числе научным, открытому диалогу с обществом (публицистика, проза, поэзия и пр.) и властью. Она охотно шла на различного рода поручения, перемещения, заказы, встречи и обсуждения, инициированные «сверху». В отношениях с властью поначалу тоже превалировали радужные настроения. При этом интеллигенция готова была стать посредником между властью и народом, представлять общественные интересы, но не в борьбе с нею, а в своего рода служении и тем, и другим. Интеллигенция в массе своей, как и все слои послевоенного общества, была во власти ейфорического восприятия единения власти и народа. Однако в понимании своего гражданского долга появились и существенные нюансы. Она рассчитывала на откровенность власти. Как писал поэт-фронтовик Д. Самойлов, «нам нужно было разъяснение смысла и целесообразности ее решений. Мы решительно не хотели быть бездумными исполнителями, эдакими «что изволите». Свою позицию, они определяли как «откровенный марксизм», а свои отношения с властью рассматривали как откровенный диалог.

Таким образом, готовность к служению (но не прислуживанию) становилась характерной чертой сознания послевоенного поколения интеллигенции и одной из причин последовавших разочарований и прозрений. Показательно, что несмотря на значительно большие возможности личного общения с властными структурами и даже со Сталиным основной формой диалога и для нее оставались письма и обращения. В них излагались взгляды на будущие принципы творческого процесса, политики по отношению к искусству, оценка происходящего и пр.

Так, в ноябре 1945 года главный редактор журнала «Октябрь» Ф.И. Панферов направил в ЦК ВКП(б) записку, в которой, сославшись на авторитет Сталина, доказывал необходимость предоставления писателям большей самостоятельности, возможности перехода к более правдивому отображению действительности. Эти идеи нашли отображение в последующей статье автора «О черенках и черепушках» («Октябрь», май, 1946), а также в целом ряде публицистических произведений других авторов первых послевоенных лет.

Однако ссылки «на авторитет» не спасли новые идеи от резкой критики со стороны власти, назвавшей их «ничем иным, как скрытой попыткой подвергнуть критике партийное руководство художественной литературой.

Интеллигенция настойчиво стремилась к правдивому отображению жизни. В 1946 году появилась повесть В. Некрасова «В окопах Сталинграда», затем В. Пановой «Спутник», Казакевича «Звезда». Это были произведения о войне «как она есть» - без выдуманной героики, без ложного пафоса, о войне как о трудной и опасной работе. Вскоре появились в печати публикации о правде в послеовенной деревне, самой острой теме тех лет. (В. Овечкин «Районные будни», Ф. Абрамов «Люди послевоенной колхозной деревни» и др.). Конечно, не эти повести определяли «лицо» послевоенной литературы, скорее такие как С. Бабаевский «Кавалер золотой звезды» и др., но раз открыто поставив вопрос о правде жизни и правде искусства, интеллектуальная мысль не отступала от данной заданности, несмотря на запреты.

Более откровенные мысли и суждения послевоенной интеллигенции нашли отражение в «Дневниках», переписке, личных архивах и т.д. В этом плане представляют исключительный интерес «Дневники» Ольги Бертгольц [12]. «И я Тобой становлюсь, Эпоха, и Ты через сердце мое говоришь» - эти строки автора в точности отражают уникальность ее «Дневников», в которых по крупицам собраны факты, события, судьбы, преломленные через сердце и душу современника той эпохи, и выстроенные в целостную панораму многострадальной жизни. Научная ценность данного источника еще и в том, что Ольга Бертгольц, посетив одно и тоже место (село Старое Рахино, Новгородской области) в 1944 году и в 1949 г., зафиксировала эволюцию в общественных настроениях крестьян российской глубинки. В записях военного времени – оптимизм, вера в то, что выстоим и построим, что задумали. Встреча же с теми же людьми весной 1949 года поражает описанием безысходных драм послевоенной деревни: пахату на рогатом скоте, вскапывание землю вручную, запрет обрабатывать свои огороды (даже вдовам и сиротам) и т.д. Столкнувшись с суровой жизнью сельчан, утратой ими веры, Ольга Бертгольц делает такие смелые, резкие и значительные политические оценки, которые позволяют утверждать о том, что интеллигентская мысль (особенно подспудная) намного опережала общественное сознание. «Каждый день моих наблюдений принес только лишнее доказательство: полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, раскатывание его собой, создание для этого целой, огромной, страшной системы». И далее: «Колхоз все более отчуждается от крестьян… И это – общее отчуждение государства и общества». Диагноз основного заболевания командно-административной системы казарменного социализма был поставлен только в конце ХХ столетия, а Ольга Бертгольц распознала его еще в конце 40-х. Естественно, что такого уровня раскрепощения мысли, духа и прозрения достигали одиночки. Но они появлялись и это был симптом.

В целом же у либерально настроенной интеллигенции открытого конструктивного диалога с властью не получилось. Власть, используя различные методы воздействия, сумела переломить настроения и взять под свой контроль научную и духовно-творческую сферы. Но установки на свободу творческого поиска и независимую мысль убить окончательно не удалось.