Общественно-политический кризис в стране

НА РУБЕЖЕ 1920-1921 г.: БОЛЬШЕВИКИ И НЭП.

БОРЬБА С ПОЛИТИЧЕСКИМ ИНАКОМЫСЛИЕМ

Характерно, что вопрос о переходе к нэпу, уровне его целесообразности с точки зрения объективной обусловленности и в то же время — доктринальной заданности программ различных политических течений в России и за ее пределами начал дискутироваться сразу же. Четко прослеживаются три направления (уровня) оценок.

Первое, представленное широким разбросом мнений (от «Новой России» и «Экономиста» — журналов, издававшихся в России и объединявших беспартийную научную интеллигенцию, до меньшевистского «Социалистического Beстника» и «Смены вех», а также западных политиков – Ллойд Джорджа и др.), состояло в признании эволюции большевизма, начавшейся с введением нэпа и означавшей «самотермидоризацию», объективно обусловленную наличием общедемократической тенденции развития и не исключенную даже Октябрьской революцией, двойственный характер которой (пролетарской – в городе, буржуазно-демократической в деревне) признавали на первых порах даже большевики. Сегодня очевидно, что надежды на эволюцию большевизма в условиях нэпа и возможность на его основе вывести страну из «послереволюционной лихорадки» не оправдались. В советской же историографии, вплоть до конца 80-х гг., вывод о нэпе как попытке «самотермидоризации» режима воспринимался негативно и инкриминировался в качестве «антинаучного» западным «советологам».

Второй уровень оценок, разделяемых в 20-е гг. подавляющим числом большевистских авторов, в том числе и членами ЦК РКП (б) – ВКП (б), был связан с пониманием нэпа как самого большого отступательного движения ленинизма с целью маневрирования; согласно данной точке зрения, нэп — это временное явление, обусловленное особыми внутренними условиями и международной обстановкой, это тактический ход, временная передышка, зигзаг истории. Именно этот оценоч­ный уровень стал со временем основой сталинских интерпре­таций нэпа и причин отказа от него. Вывод же о временном и вынужденном характере нэпа стал доминирующим в совет­ской историографии вплоть до середины 50-х гг.

И, наконец, начинал в изучаемые годы формироваться подход, согласно которому новая экономическая политика, воспринимаясь в первую очередь как система антикризисных мер, стала соотноситься с перспективами общественного развития тогдашней России, приобретая на определенном этапе конкретные черты его стратегического направления. Любо­пытно, что данный подход хотя и с весьма существенными оговорками разделяли представители разных политических направлений, порой — прямо противоположных: в большевистском руководстве в последний период своей жизни к подобной мысли стал склоняться В.И. Ленин, выводя при этом картины социалистического будущего России; в научных, беспартийных изданиях тех лет — носители идеи либеральной модернизации России с постепенным включением ее в общецивилизационный мировой процесс (П.Сорокин, Н.Д. Кондратьев, А.В. Чаянов, Б.Д. Бруцкус и др.). Промежуточное положение между ними занимали российские социал-демократы и социалисты революционеры, лидеры которых к данному моменту оказались в эмиграции и которые развили концепцию демократического социализма, исключавшую возможность демократизации экономики России без трансформации ее политического режима.

В советской историографии, начиная с 60-х гг., главным образом разрабатывались авторские версии, связанные с анализом ленинских взглядов и оценок нэпа (А. Берхин, В.П. Данилов, Э.Б. Генкина, В.П. Наумов, Э.Д. Осколкова, Г.Л. Смирнов и др.). В настоящее время предпринимаются попытки изучения всех имеющихся вариантов реализации нэповской альтернативы как в самой правящей партии (Е. Плимак, М.М. Горинов, Е.Г. Гимпельсон, В.С. Лельчук, В.П. Дмитриенко, В.П. Сироткин и др.), так и за ее пределами (Влад. Никитин, В.Костиков, Н.С. Симонов, М. Назаров и т.д.). Как правило, пока исследуются теоретически возможности, заложенные в программах, изданиях и других документах различных политических групп и течений, связанных с оценкой уровня реальности в 20-е гг. в России «нэповского социума».

К началу 1921 г. гражданская война в основном закончилась, однако положение советской власти не упрочилось. В стране назревала катастрофа, в первую очередь связанная с состоянием экономики. Война принесла народам России огромные бедствия. Ущерб, нанесенный народному хозяйству, составил 39 млрд золотых рублей, промышленное производство сократилось в 5 раз. Особенно тяжелы были людские потери. С 1917 г. по 1920 г. они составляли не менее 15 млн человек, 2 млн чело­век покинули родину, стали эмигрантами.

Эксперимент «военного коммунизма» усугубил ситуацию. Разрыв экономическим связей между городом и деревней, урав­ниловка в городе, продразверстка в деревне, разрушение ком­муникаций и резкое сокращение объема сельскохозяйствен­ных продуктов, шедших на продажу, привело к полной нату­рализации крестьянских хозяйств, к сокращению не только товарного, но и валового сбора зерна, до двух третей довоен­ного уровня. С громадными сбоями работала промышленность. Принявшая к 1920 г. на партийно-правительственном уровне четкие концептуальные очертания, социально-экономическая практика «военного коммунизма» в значительной степени обус­ловила глубокий политический и экономический кризис в на чале 1921 г.

События в России на рубеже 1920—1921 гг. были столь же грозны, сколь во многом и неожиданны: «...самый большой… внутренний политический кризис» [1], - так определил В.И.Ленин ситуацию тех дней спустя некоторое время. Но в начале 1921 г. неожиданным для партии, лидером которой он был, оказалось многое. Прежде всего, кризис возник и развивался не на фоне поражений, а на фоне побед в гражданской войне, которую преодолели «победоносно». Однако, пожалуй, самым неожиданным явилось то, что недовольство политикой правящей партии проявила значительная часть не только крестьянства, но и рабочих.

О том, что крестьянство недовольно продразверсткой, большевистские лидеры знали и вполне определенно реагировали. «Мы признаем себя перед крестьянином должником», - констатировал В.И. Ленин в докладе правительства VIII Всероссийскому съезду Советов о внешней и внутренней политике 22 декабря 1920 г. Но тем не менее, говоря о мерах подъема крестьянских хозяйств, он оперировал терминами, скорее более удобоваримыми для описания боевых действий: «начинается военная кампания», «трудовой фронт», «перейти к государственному принуждению», смысл которого должно соста­вить «железное руководство пролетариата» [2].

Усилившиеся с августа 1920 г. массовые крестьянские выступления в Тамбовской, Воронежской губерниях, возглавля­емые А.С. Антоновым и насчитывавшие до 50 тыс. участни­ков, рассматривались как кулацкий мятеж. В аналогичном духе оценивались действия крестьянских повстанческих фор­мирований на Украине, Среднем Поволжье, Дону, Кубани, Сибири. По-прежнему над характером данных оценок довлел тезис о том, что «мелкобуржуазные собственники раздробле­ны; те среди них, которые имеют большую собственность, являются врагами тех, кто имеет меньшую...».

Гимном государственному принуждению не только как ос­новы выхода из кризиса, но и как главному методу хозяй­ственного возрождения страны стала книга Н.И. Бухарина «Экономика переходного периода», написанная в мае 1920 г. В десятой главе «Внеэкономическое принуждение в переход­ный период», высоко оцененной В.И. Лениным, речь шла не только о необходимости давать «более или менее внушитель­ный отпор кулацкой Вандее» (кстати, В.И. Ленин отчеркнул в рамку слова «более или менее», провел к ним стрелку с полей книги и написал «самый») [3], но и вообще об использовании всяческих форм государственного обуздания хозяйственной анархии, к которой, в первую очередь, была отнесена свободная торговля, отождествленная со спекуляцией.

Исследователи попытались непредвзято разобраться с позицией и другого лидера большевистской партии, Л.Д. Троцкого, который в феврале 1920 г. внес в ЦК свои предложения по продовольственной и земельной политике, о чем он говорил позднее на X съезде РКП(б), обратив внимание на то, что вопрос о замене разверстки продовольственным налогом он ставил год тому назад, но был в этой связи «обвинен во фритредерстве, в стремлении к свободе торговли» [4]. Однако анализ его предложений 1920 г., помещенных в книге «Новый курс», и материалов X партийного съезда свидетельству­ют, что на это этапе Л.Д. Троцкий не ставил вопрос о свободе крестьян распоряжаться своими излишками, а лишь о «большем соответствии между выдачей крестьянам продуктов промышленности и количеством ссыпанного ими хлеба... по крестьянским дворам, для чего предлагал привлечь к этому местные промышленные предприятия [5]. Но в целом он оставался на позиции «принудительной разверстки по запашке и вообще обработке земли».

Работники Наркомпрода так же решительно высказыва­лись против любой попытки перехода на продналог в 1920 — 1921 гг. Н. Осинский писал, что такое предложение неприемлемо, так как означает восстановление хотя бы частью «свободной» торговли и, следовательно, крушение государственных заготовок. Подобная позиция объяснялась не только ведомственным стремлением сохранить Наркомпрод и систему принудительных заготовок. Она была связана с марксистской ортодоксальностью большевиков, что подтверждают статьи и выступления других работников Наркомпрода и Наркомзема (Б. Книповича, П. Месяцева, В. Кураева и др. ). Развитие производительных сил сельского хозяйства, заметил Б. Книпович, мыслилось тесно связанным или с коллективизацией крестьянского хозяйства или с огосударствлением тех или других отраслей его» [6].

Своеобразные итоги официальных версий подвел на VIII съезде Советов (декабрь 1920 г.) В.И.Ленин, подчеркнув, что «...политика советской прямолинейности верна... желез­ное руководство пролетариата есть единственное средство, которое спасает крестьянина от эксплуатации и насилия».

Неожиданным в начале 1921 г. явилось то, что забастовал призванный обеспечить «железное руководство» пролетариат. Это было связано с происшедшим в январе 1921 г. в Петрогра­де, Москве сокращением норм выдачи хлеба, хотя несколькими днями ранее на VIII съезде Советов речь шла о наличии на 15 декабря 1920 г. продовольственного фонда в размере 155 мил­лионов пудов с перспективой его роста до 300 млн. пудов в ближайшем будущем. Кстати, в связи с данным утверждени­ем В.И. Ленина один из лидеров меньшевиков Ф.И. Дан, за­метил: «Продовольственная политика, основанная на насилии, обанкротилась, ибо, хотя она выкачала триста миллионов пу­дов, но это куплено повсеместным сокращением посевной пло­щади» [7]. Жизнь показала, что цифра в 300 млн. пудов оказалась завышенной, в 1921 г. разразился страшный голод.

11 февраля из-за прекращения подачи электроэнергии Пет­роградский Совет принял решение о закрытии 93 предприя­тий. 24 февраля на улицу вышли рабочие Трубочного, Бал­тийского и других заводов; в городе был введен комендант­ский час, запрещены митинги и сборища, а затем введено военное положение. Днем раньше, 23 февраля в Москве тоже забастовало несколько тысяч рабочих. Направившись к воин­ским казармам, они призвали красноармейцев в связи с ухуд­шением экономического положения присоединиться к демон­страции. Охранявшие казармы часовые открыли предупреди­тельный огонь поверх толпы.

Развеивался миф о высочайшей революционной сознатель­ности масс. «Построенная в шеренгу экономика расстроила ряды и замитинговала» [8], — так оценил сложившуюся си­туацию замнаркома просвещения, историк М.Н. Покровский. А потом громыхнул Кронштадт. 2 марта 1921 г. в Кронштадте — главной военно-морской базе Балтфлота без единого выстрела власть перешла к Военно-революционному комите­ту — органу руководства восставшими против советской вла­сти. Главный политический лозунг восставших звучал при­вычно: «Власть Советам!» Но было и продолжение: «Власть Советам, а не партиям!». Любопытен документ, напечатан­ный в один из мартовских дней в газете «Известия Военно-революционного комитета Кронштадта»: «На горьком опыте трехлетнего властвования коммунистов мы убедились, к чему приводит партийная диктатура. Немедленно на сцену выпол­зает ряд партийных генералов, уверенных в своей непогреши­мости и не брезгующих никакими средствами для проведения в жизнь своей программы, как бы она ни расходилась с интересами трудовых масс... Создается класс паразитов, живущих за счет масс, озабоченный своим собственным благополучи­ем.,. Поэтому ни одна партия не имеет ни юридического, ни морального, никакого иного права управлять народом... Дело идет еще хуже, когда у власти стоит не одна, а несколько партий. Тогда в межпартийной сваре за преобладание у руля правления некогда думать и заботиться о народе... Вот поче­му на знамени восставшего Кронштадта написан лозунг «Власть Советам, а не партиям!». В другом документе кронштадтцев — редакционной статье, опубликованной в тех же «Известиях» 6 марта, давался анализ причин восстания. Одной из основ­ных называлось трагическое положение деревни. «Предпри­имчивые коммунисты, — говорилось в документе, — присту­пили к разорению крестьянства и насаждению советских хо­зяйств — усадеб нового помещика — государства». Восстав­шие призвали к «третьей революции», которая «выгнала бы узурпаторов и покончила бы с режимом комиссаров». На общем собрании 1-й и 2-й бригад линейных кораблей, состо­явшемся в один из первых дней марта, в присутствии 16 тыс. кронштадтцев была принята резолюция, в которой содержа­лось свыше 20 пунктов с требованиями к правящему режиму. Главными из них были: свобода слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов и левых социалистических партий; сво­бода собраний, профсоюзов и крестьянских объединений; ос­вободить всех политических заключенных социалистических партий, а также всех трудящихся, заключенных в связи с рабочими и крестьянскими движениями; создать комиссию для пересмотра дел заключенных в тюрьмах и концентрационных лагерях и т. д. [9].

Ситуация, действительно, была очень серьезной. Централь­ный Комитет РКП (б) оценил восстание как контрреволюци­онный заговор, подстрекаемый с Запада белогвардейцами, поддерживаемый кадетами, меньшевиками и эсерами. Воен­ные действия против восставших начались в ночь с 7 на 8 марта. Руководил ими Тухачевский. На 8 марта после нескольких переносов даты было назначено и открытие X съезда РКП (б). Руководители хотели уже в первый день работы съезда доло­жить делегатам о взятии крепости. Открытия съезда ждали и в Кронштадте. Даже когда начался обстрел крепости, часть кронштадтцев еще надеялась, что их требования услышат и съезд примет соответствующее решение. Под Кронштадт было мобилизовано около 1000 коммунистов, а также четвертая часть делегатов X съезда партии. К утру 18 марта крепость была взята. Власти не обнародовали точное количество погиб­ших ни с одной, ни с другой стороны. Но известно, что в отдельных частях, наступавших на Кронштадт, потери соста­вили 50% личного состава. Кронштадтцев судили чрезвычай­ные «тройки» и «двойки». К расстрелу было приговорено 2,1 тыс. человек, к различным срокам наказания — до 6,5 тыс. человек. По льду Финского залива в Финляндию смогло уйти около 8 тыс. человек.

По всей стране прошли аресты среди социал-демократов (меньшевиков) и эсеров. Данные партии на тот момент еще существовали полулегально, не переставая считать себя пос­ледовательными борцами за идеалы демократии и оставляя за собой право критики правящей партии. Последние их пред­ставители пытались это реализовать на VIII Всероссийском съезде Советов, где, например, Ф.И. Дан назвал путь усиления государственного вмешательства в сельскохозяйственное производство пагубным, создававшим в крестьянстве опору для контрреволюционных выступлений и ставившим под уг­розу дальнейшее развитие революции. В таком же духе выступили и другие делегаты: социал-демократ Д. Далин и представитель меньшинства социалистов-революционеров В.К.Вольский [10].

Кронштадтские события были восприняты российской и заграничной секциями РСДРП как сигнал тревоги. В частно­сти, меньшевистский «Социалистический вестник» в связи с событиями в Кронштадте подчеркнул, что вооруженное свер­жение существующей власти было бы гибельным для судеб русской революции [11] и потребовал от местных организа­ций занять по отношению к нему отрицательную позицию.

Но, тем не менее, одним из уроков Кронштадта В.И. Ле­нин назвал необходимость усиления борьбы с меньшевиками и социалистами-революционерами. Характерна судьба многих социал-демократов. Член ЦК РСДРП Д. Далин, со­стоявший в то время в штате преподавателей истории на Во­енно-технических курсах, был уволен и снят со всех видов довольствия, Ф.И. Дан не получил обещанного места работы в Москве, оба они в 1921 году были вынуждены выехать из страны. Еще осенью 1920 г. из страны выехал Ю.О. Мартов.

Кронштадтский мятеж был подавлен, но вопрос «что де­лать?» не был снят с повестки дня. Сегодня многие исследова­тели пишут о том, что нэп явился в известном смысле пере­ломной точкой в развитии большевизма, точкой, в которой ими многое было усвоено из программ своих оппонентов, и прежде всего — меньшевиков и эсеров, которые первыми предложили экономическую программу, воспроизведенную отдельными идеями нэпа.

Организация же этого перелома в политике большевиков, по крайней мере — попытка дать «задний ход», принадлежала В.И. Ленину с его поистине «выходящей из ряда вон» волею и способностью, по свидетельству оппонентов, брать «на себя ответственность... за смелые тактические движения» [12].

24 февраля 1921 г. комиссия Политбюро ЦК РКП (б) предста­вила Пленуму ЦК «Проект постановления о замене разверстки натуральным налогом», в основу которого был положен ленин­ский «Предварительный, черновой набросок тезисов насчет кре­стьян», написанный 8 февраля. Данный проект после обсужде­ния и доработки был предложен X съезду РКП (б) (8—16 марта 1921 г.) и принят, по существу, при полном единодушии.

Согласно принятому решению продразверстка заменялась продналогом, величина которого была почти в два раза мень­ше и определялась для крестьянина заранее, до начала посев­ной. Беднейшие крестьяне от налога освобождались, в то вре­мя как остальные, сдав налог, имели право распоряжаться излишками своей продукции в рамках местного хозяйствен­ного оборота.

Интересна в этой связи ленинская мотивация уровня реформационного поворота, совершаемого весной 1921 г., и структуры механизма овладения им. Их разработка и обеспе­чила поддержку предложенных мер. Большевикам удалось, — отмечал в сентябре Ю.О. Мартов, — сделать то, чего не смог­ли сделать Робеспьер и Сен-Жюст в ходе Великой французс­кой революции, осуществить «поворот к экономическому реа­лизму» [13].

Пришло, хотя бы частичное, осознание того, что кризис результат не просто определенных второстепенных противоречий системы, а между советской властью и ее социальной базой в целом. «Советская власть... колеблется» [14], — вот смысл понятого на момент 8 марта 1921 г. с одновременным уяснением причин происходившего: разорительные последствия мировой и гражданской войн, демобилизация армии.

Заметна динамика в понимании поворота самой политики. На X съезде речь шла главным образом о пересмотре полити­ки в связи с необходимостью разработки антикризисных ме­роприятий, исходя из того, что, чем глубже, многослойнее кризис, тем более неординарными, радикальными в сравне­нии с предыдущей политикой должны быть меры выхода из него — полумеры не помогут. Поэтому съезд принял любо­пытную резолюцию «Советская республика в капиталистичес­ком окружении», в которой речь шла о необходимости увязы­вания существования Советской России с мировыми связями. В частности предлагалось установить нормальные торговые отношения с капиталистическими странами, предоставить им концессии на разработку естественных богатств страны с це­лью подъема производительных сил и улучшения положения рабочих.

Для подавляющего большинства делегатов X съезд РКП (б), в том числе и членов ЦК, диалектичность новых подходов была во многом непривычной. Так, содержание выступлений Л.Д. Троцкого на съезде в качестве содокладчика при обсуж­дении доклада П.Е. Зиновьева о профессиональных союзах свидетельствует о том, что он вел речь главным образом о программе выхода из кризиса как о системе «исключительных мер» и только! При этом он поддержал с целью восстановле­ния крестьянского хозяйства замену разверстки продоволь­ственным налогом, но для подъема промышленности и воз­рождения транспорта настаивал на использовании более «же­стких мер», с помощью которых Главполитпуть уже одержал «крупнейшую победу», проведя во втором полугодии 1920 г. шесть тысяч штук ремонта паровозов. Троцкий требовал, что­бы профсоюзы, объединяя на тот момент восемь миллионов человек и имея достаточно слаженный, хорошо работающий аппарат, были объединены с государственными органами и в частности — с хозяйственными, для решения ближайших эко­номических задач.

Представители так называемой «рабочей оппозиции» в лице их лидера А.Г. Шляпникова — второго содокладчика но воп­росу о профсоюзах, критикуя положение Троцкого о сращи­вании профсоюзов с хозяйственными органами как бюрокра­тический метод управления народным хозяйством, в то же время возражали против «китайской постепенности» в постановке хозяйственных вопросов В.И. Лениным. В выступлени­ях А.Г. Шляпникова, A.M. Коллонтай [15] речь шла, как и раньше, о «развернутых», т. е. социалистических (коммунис­тических) формах организации хозяйства как о ближайшем будущем. Положительным моментом в их программе была лишь попытка рассматривать широкую демократизацию общества как основу и метод социального прогресса и строительства нового общества.

Для В.И. Ленина же главным в той ситуации было найти выход из кризиса, и продналог рассматривался как одна из самых скромных мер в этом отношении; но одновременно зву­чала и прежняя нота: ни от чего основного в этапах движения к стратегическим целям нельзя отказываться, тем более — подрывать корни «политической власти пролетариата»; «план построения России на основах современной крупной промыш­ленности... имеем, — это план электрификации...», а без «уси­ления нашей промышленности... мы не можем двинуться даль­ше по пути к коммунистическому строю».

Но очевидно стало и другое: ликвидация продразверстки означала отказ, хотя бы частичный, на время, от одного из важнейших начал концепции непосредственного перехода к социализму, которой до этого следовали большевики, — госу­дарственной монополии по отношению к сельскохозяйствен­ному производству и распределению продуктов. Пришлось признать, «что мелкий земледелец» должен иметь стимул, соответствующий его экономической базе, т. е. мелкому инди­видуальному хозяйству, а также, что «мы слишком далеко зашли по пути национализации торговли и промышленности, по пути закрытия местного оборота» [16].

Был извлечен еще один урок из опыта проведения преды­дущей политики, состоявший в признании того факта, что революционный энтузиазм масс может быть только вспомога­тельным элементом в процессе возрождения страны, что урав­нительность как один из главных идеологических постулатов революции не может выполнять положительную социальную функцию в условиях «основного строительства» и снятия напряженности в стране.

На этом этапе разработки новой экономической политики Ленин, оставаясь в рамках прежней концептуальной заданности и классовых схем, предложил все-таки несколько иной методологический подход в формировании ее социального со­держания. Суть этого подхода состояла в признании ряда по­ложений, которые еще вчера показались бы более уместными в устах лидеров российских социал-демократов, а не больше­виков: «классы удовлетворяются не бумажками, а материальными вещами; «интересы... двух классов различны, мелкий земледелец не хочет того, что хочет рабочий» [17]. Были най­дены определенные переходные меры.

Таким образом, первоначальные представления о новой экономической политике были связаны с рассмотрением нэпа как способа снятия социальной напряженности в обществе, устранения угрозы свержения советской власти ее собствен­ной социальной основой с помощью экономических мер и «обходных» маневров. До сих пор основным постулатом ре­волюционеров было «ломать» капитализм. Теперь была по­ставлена совершенно иная задача — «оживить» торговлю, мелкое предпринимательство, капитализм, — получая возмож­ность подвергать их государственному регулированию лишь в меру их оживления. Объективно новая экономическая поли­тика отражала реально существующую и в послереволюцион­ный период тенденцию общедемократического развития Рос­сии; субъективно она была рассчитана первоначально на вы­ход из кризиса, ибо административно-командные методы уже не срабатывали.

После принятия нэпа важнейшим вопросом для многих в Коммунистической партии стал вопрос: каков же характер смены курса: тактический или стратегический? Безраздельно господствовавшая в умах коммунистов в годы гражданской войны бестоварная схема социализма объясняет, почему В.И. Лени­ну, раньше других в своей партии понявшему необходимость изменения путей движения к доктринальной цели, пришлось приложить массу усилий, чтобы в начале 1921 г. подвигнуть свое окружение и широкие массы коммунистов на отказ от политики «военного коммунизма».

В начале 1921 г. были приняты очень скромные, по мер­кам более позднего нэпа, меры — натуральный налог, мест­ный оборот, товарообмен.

Первые наметки были сделаны весьма осторожно, на осно­ве достижений предыдущего года. Декретом Совнаркома от 28 марта 1921 г. был установлен хлебный налог в размере 240 млн. пудов (при среднем урожае) вместо 423 млн. пудов по разверстке 1920 г. За счет торговли и обмена предполага­лось дополнительно получить еще 160 млн. пудов, доведя тем самым планируемый минимум, необходимый для потребле­ния, до 400 млн. пудов. Но все расчеты были развеяны в прах катастрофической засухой, наиболее сильно поразившей про­изводящие губернии Поволжья. По данным Всероссийского общественного комитета помощи голодающим, созданного спе­циальным декретом в июле 1921 г., число нуждающихся со­ставляло 10 млн. человек. Пять месяцев спустя, на IX Всероссийском съезде Советов (декабрь 1921 г.) называлась цифра в 22 млн. человек. В июле были приняты решения об эвакуации в Сибирь 100 тыс. жителей наиболее пораженных засухой рай­онов, а также об освобождении от натурального налога кресть­ян голодающих губерний. Было заключено правительственное соглашение с гуверовской Американской администрацией по­мощи (АРА) для получения хлеба из-за границы. Согласно дан­ным, приведенным председателем ВЦИК М.И. Калининым на III сессии ВЦИК в декабре 1921 г., через АРА на тот момент было получено где-то около 1600 тыс. пудов зерна [18].

Неурожай и голод сконцентрировали главное внимание на будущем урожае и положении крестьянства, что неоднознач­но было воспринято в партии. Некоторые («рабочая оппози­ция») заявили о «реформистском», даже «буржуазном» уклоне руководства. Ситуация усугубилась международной обстанов­кой. Капиталистический мир сумел в значительной степени справиться с кризисом, вызванным мировой войной, и дос­тичь определенной стабилизации. Следовательно, надежды на победу мировой революции стали призрачными: в Европе сло­жилось некое подобие социального мира.

Эти обстоятельства усилили полемику в партии. Большин­ство согласилось с необходимостью замены разверстки нало­гом, признав, что это необходимая антикризисная мера в кре­стьянской стране. Н.И. Бухарин образно назвал данный шаг «крестьянским Брестом». Другие напрямую связывали нэповский поворот с задержкой мировой революции. Напри­мер, Л.Б. Каменев, выступая на X съезде РКП (б), заявил: «Вопрос стоит так: как при данных отношениях удержать Советскую власть и удержать до того момента, когда пролета­риат в той или иной стране придет нам на помощь» [19].

Большинство коммунистов было уверено, что нэп — это передышка между двумя революционными волнами. Они рас­сматривали нэп как уникальное российское явление и были уверены, что в развитых странах подобная политика исполь­зоваться не будет; товарно-денежные отношения оценивались как капиталистические, их ликвидация опять-таки связыва­лась с победой во всемирном масштабе.

Эту позицию отстаивали известные партийные руководи­тели — В.П. Милютин, Е.А. Преображенский, Л.Д. Троцкий и другие. На XI съезде РКП (б) (март 1922 г.) Е.А. Преобра­женский — один из крупнейших партийных теоретиков-эко­номистов, пытаясь примирить традиционные представления о бестоварном социализме с нэповской реальностью, предложил рассматривать советский экономический строй как строй го­сударственного капитализма, т.к. власть и промышленность находились в руках у пролетариата, а экономические отноше­ния регулировались рынком.

Вплоть до XIV съезда ВКП (б) такая оценка нэпа и совет­ского экономического строя была распространена в Коммуни­стической партии, ее высказывали неоднократно и практичес­ки почти не оспаривали.

Таким образом, поворот состоялся. Детали же проведения новой политики должна была уточнить практика, логика про­текавших процессов. 9,16,29 августа, 5 и 6 сентября 1921 г. Совнарком рассматривал вопрос о товарообменных операци­ях. Кооперация получила определенные права. В случае сла­бости местных органов кооперации Наркомпрод мог привлечь к товарообмену и частных лиц. А 29 октября 1921 г., в докла­де на VII Московской губпартконференции был сделан вывод о том, что отступить пришлось дальше к государственному регулированию купли-продажи и денежного обращения, к «коммерческим отношениям» в целом.

Новым в разрабатываемой осенью 1921 г. программе было то, что относительно короткая в теоретических представлени­ях фаза переходного периода превращалась в длительный многоступенчатый процесс; и центральное место в этом про­цессе отводилось подтягиванию и преобразованию докапита­листических форм хозяйствования, к которым, в первую оче­редь, относили крестьянские хозяйства, с помощью мер и способов, доступных и понятных крестьянину, например, рыноч­ной торговли, кооперации и т. п.

С провозглашением нэпа был отменен декрет о национали­зации мелкой и кустарной промышленности. Новым декретом от 7 июля 1921 г. предусматривалось право любого граждани­на открыть кустарное или промышленное производство. Про­веденная в марте 1923 г. выборочная перепись ЦСУ зарегис­трировала в европейской России 165781 промышленно-кустарное предприятие, из которых 88% принадлежало частни­кам, 3% — кооператорам и 7% — государству; остальные относились к иностранным концессиям.

Одновременно были сняты запреты на торговлю. Большин­ство крупных оптовых сделок частники заключали на бир­жах, которых уже к 1923 г. в стране насчитывалось 54, из них самая крупная — московская.

В декабре 1921 г. был принят декрет о денационализации мелких и части средних предприятий промышленности. Они были возвращены прежним владельцам или их наследникам. Была разрешена и аренда средств производства, причем сдано в аренду более трети всей массы промышленных заведений (преимущественно мелких и средних). Из них более полови­ны получили частные лица (обычно прежние владельцы). Часть предприятий, в основном пищевой промышленности, взяли в аренду кооперативы.

Определенный толчок был дан к привлечению иностранно­го капитала. Возникли концессии, т.е. аренда советских пред­приятий зарубежными предпринимателями. Первая концес­сия была учреждена в 1921 г., а в 1922 г. их было 15 [20]. Но в отличие от отечественного частного капитала концессии были крупными предприятиями и действовали в основном в капиталоемких отраслях тяжелой промышленности РСФСР и Грузии: в горной, горнозаводской, деревообрабатывающей и др. Хотя концессии и смешанные предприятия тогда не полу­чили существенного развития, но оставили поучительный опыт, применимый сегодня при создании и функционировании пред­приятий, совместных с зарубежными партнерами.

С переходом к нэпу стала возрождаться кооперация как разветвленная система самодеятельных хозяйственных орга­низаций, оживилось крестьянское производство; крестьяне-единоличники производили 98,5% сельскохозяйственной про­дукции. Новая экономическая политика в этом варианте от­крывала дорогу экономике смешанного типа.

Необходимо было считаться с тем, что развитие такой эко­номики предполагало свою внутреннюю логику, имело свой собственный механизм саморазвития, далеко не во всем под­властный политической направленности имевшейся надстрой­ки и тем более доктринальной заданности большевистской программы. Пытались ли лидеры коммунистов разобраться в этих противоречиях? И как глубоко при этом зашел процесс пересмотра прежних представлений о путях достижения стра­тегических целей?

Представляется, что В.И. Ленин на последнем этапе своей жизни предпринял такую попытку, в основе своей не воспри­нятую и не понятую большинством даже из его ближайшего окружения. Как вспоминал Н. Валентинов, бывший в 20-е годы фактическим редактором «Торгово-промышленной газе­ты» (органа ВСНХ), позднее эмигрировавший из Советской России, о своем разговоре в марте 1928 года в Париже с членом ЦК ВКП(б) Г.Л. Пятаковым, именно в эти годы в партийной среде упорно насаждалась точка зрения, согласно которой последние ленинские статьи считались «очень неудач­ными». Об этом ему и заявил Пятаков, сославшись на мнение «многих других, в том числе и членов Политбюро», и подчер­кнув, что идеи, изложенные в них и особенно с обоснованием нэпа, лишь с «грехом пополам» можно назвать ленинским мировоззрением; скорее мировоззрение следовало бы признать «затхлым» и «реформистским» [21].

Аналогичное свидетельство привел в своем письме нарком финансов Г.Я. Сокольников советскому полпреду в Берлине Н.Н. Крестинскому, характеризуя впечатления от рассмотре­ния нэповских проблем на XI съезде РКП (б) (март-апрель 1922): «Кажется, самыми оппозиционными речами... были речи Ленина. Но и они как-то скользили по аудитории, не проникая в сознание слушающих, не трогая их, не интересуя совершенно...».

В чем была суть тех подходов, с которыми пытался подой­ти В.И. Ленин в своих последних статьях и выступлениях к обоснованию социальной формулы прогресса для России и что вызвало негативную реакцию тогдашних «борцов за принци­пы» с одновременным признанием его оппонентами (в частно­сти П.Н. Милюковым в 1924 г.), что «отступление могло бы пойти дальше, чем идет теперь», если бы Ленин был жив [22].

Ленин попытался на последнем этапе своей жизни разоб­раться в этих проблемах, поставив вопрос о месте и роли госкапитализма как достаточно целостной системы хозяйствен­ной жизни, в социально-экономическом плане более соответ­ствовавший формационному уровню России, чем социализм. И не случайно на XI съезде РКП (б) (март 1922 г.) он упрек­нул коммунистов в мудрствовании насчет понимания его сути, подчеркнув, что нельзя решать созидательные задачи, загля­дывая «в старые книги», тем более, что «...нет ни одной кни­ги, в которой было бы написано про государственный капита­лизм, который бывает при коммунизме. Даже Маркс не дога­дался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и неопровержимых доказа­тельств» [23].

И, безусловно, необычной для многих коммунистов была постановка вопроса о переносе центра тяжести на «мирную» организационную, «культурную работу», как главное условие «постепеновского» движения. И при этом громадная роль от­водилась кооперации в связи с изменением представлений о сущности и роли товарно-денежных отношений в переходный период. Она стала рассматриваться в духе некоторых тради­ций либеральной экономической мысли России (с работой известного экономиста М.И. Туган-Барановского «Социальные основы кооперации» Ленин знакомился специально) как главнейшая форма сохранения и развития социально-прогрес­сивной тенденции достижения обществом другого цивилизационного уровня. Отсюда: «... у нас, действительно, задачей оста­лось только кооперирование населения...». Эти выводы рожда­лись на пересечении теоретических представлений о социа­лизме, имевшихся у большинства коммунистов в тот период, и, действительно, глубокого анализа ситуации, сложившейся не «по Марксу». Ленин дополнил идею социализма как госу­дарственной монополии идеей строя цивилизованных, куль­турных кооператоров, но в этой модели жестко оговорил при­оритеты общественной собственности и государства.

Именно их наличие обусловило то обстоятельство, что в проходивших позже партийных баталиях на него ссылались, как правило, o6е спорившие и противостоявшие друг другу стороны, демонстрируя монополию на право прочтения. Как заметил в полемическом задоре Г.Е. Зиновьев, выступая на XIV съезде ВКП(б) (декабрь 1925 г.) и касаясь содержания ленинского «завещания»: «У Ильича, как у дядюшки Якова — есть в корзине про всякого!». Сегодня очевидно, что Ленин как теоретик встал на путь пересмотра формационных харак­теристик будущего общества и главное — форм (способов) движения к нему, кое-что ревизовал в собственной позиции предыдущего периода, но как политик продолжал быть адеп­том тех идеологических постулатов, которые довлели над всей партией и воспринимались ее же членами как несомненное достоинство.

Сразу же выявилось противоречие между пониманием сущ­ности экономической действительности как системы взаимо­действия различных укладов и форм собственности и призна­нием их социальной и политической неравноправности: был поставлен вопрос о пресловутой «мере» допуска капитализма, за что преемники хватались всякий раз, когда возникала «уг­роза» для «чистого» социализма.

Не был исключен полностью тезис о мировой революции и в этой связи — о перспективе «окончательной» и «полной» побе­ды социализма. И хотя более трезвая оценка сложившейся международной обстановки была произведена в 1921—1922 гг., но ссылки на революцию, идущую с Востока за счет втягива­ния его населения «с необычной быстротой... в борьбу за свое освобождение», создавали определенный идеологический сте­реотип, в середине 20-х гг. трансформировавшийся в теорию общего кризиса капитализма, в разработке которой приняли активное участие Л.Д. Троцкий, А.И. Рыков, Е.С. Варга.

И, наконец, не было преодолено главное противоречие концептуального порядка, а именно: между пониманием дви­жения на рельсах нэпа как своего рода экономической либе­рализации и требованием усиления роли политической над­стройки в силу ее якобы особой, классовой («пролетарской») сущности в условиях многоукладности экономики, опасности перерождения и известной усталости революционного аван­гарда. Отсюда -— утопичность мер в связи с признанной необходимостью «ряда перемен» в политическом строе, негатив­ные моменты функционирования которого Ленина явно пуга­ли: рост бюрократизации советского и партийного аппаратов; угроза раскола в партии из-за амбициозности, «конфликтнос­ти», самоуверенности её вождей; «вырывается машина из рук», аппарат «из рук вон плох» [24], — сетовал на XI съезде РКП (б) большевистский лидер. Но преодоление этих негативных яв­лений связывалось им не с реформированием однопартийного режима или хотя бы легализацией политической оппозиции, а, как правило, с подбором — особенно в верхних эшелонах партийной и государственной власти — «особо и безусловно надежных», «особо проверенных», «сверхкомпетентных» кон­тролеров.

А ведь тревожные тенденции в развитии партийно-госу­дарственных структур, курс на политическую монополию, зак­репленный резолюцией X съезда РКП (б) о единстве партии, не прошли незамеченными в ее среде и вызвали появление разрозненных, немногочисленных по составу, зачастую даже конспиративных групп, которые в форме листовок, устной агитации выступали с критикой военно-коммунистического наследия в политическом курсе.

В первой половине 1921 г. ВЧК и особые отделы армий зафиксировали письмо, распространявшееся от имени «Орга­низации низов РКП (б)». В нем как раз говорилось об огосу­дарствлении партии, как «первом зле, которое нужно в корне пресечь», а также о «страшном бюрократизме, доходящем до старорежимного жандармского покроя», о желании «всех на­ших верхов быть высшими верхами», вследствие чего «пошли личные счеты, подлизывание, сплетни, злоупотребление и за­искивание...». Обращалось внимание на то, что каждого ря­дового члена партии, поднимавшего вопрос «о верхах», тут же «считают врагом Советской власти...».

Особенно заметным стало выступление Г. Мясникова, чле­на партии с 1906 г., занимавшего ответственные посты в партийном и советском аппарате Пермской губернии. В мае 1921 г. он направил в ЦК РКП (б) докладную записку, в ко­торой с целью борьбы с бюрократизмом и повышения автори­тета компартии среди рабочих и крестьян предложил «отме­нить смертную казнь, провозгласить свободу слова, которую в мире не видел еще никто — от монархистов до анархистов включительно» [25]. 23 июля Оргбюро поручило специально созданной комиссии разобраться с делом Мясникова. 1 авгус­та член комиссии Бухарин передал документы Ленину и тот составил подробный ответ, в котором прозвучала крылатая фраза: «Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем». Ленин признал необходимость «гражданского мира», но категорически отверг тезис Мясникова о свободе печати, назвав его «сентиментально-обывательским» и подчер­кнув, что свобода печати есть свобода политической организа­ции и дать такое оружие буржуазии, «значит облегчать дело врагy, помогать классовому врагу» [26]. После ответного пись­ма Мясникова и публикации его статьи «Больные вопросы» Оргбюро решением от 22 августа признало его тезисы не со­вместимыми с интересами партии и обязало не выступать с ними на партсобраниях; в марте 1922 г. он был исключен из партии. Одним из требований, которое выдвигал Мясников, было требование разрешения крестьянской самоорганизации. Еще в марте 1921 г. ЦК РКП (б) выступил против легализа­ции крестьянских союзов. В связи же с предложением Мясни­кова Зиновьев заявил ему: «Вы или эсер или больной чело­век». Этим было сказано многое. В декабре 1921 г. ЦК РКП (б) принял решение о запрещении легализации части эсеров и об «искоренении» политического влияния меньшевиков.

Позиция Ленина по этому вопросу была исключительно жесткой, уверенность в том, что Чернов и Мартов «частью по глупости, частью по фракционной злобе на нас, а главным образом по объективной логике их мелкобуржуазно-демокра­тической позиции» служат в лице Милюкова «буржуазии», была непоколебимой. «Мы не разрешим продавать политической литературы, которая называется меньшевистской и эсе­ровской и которая вся содержится на деньги капиталистов всего мира», — это из доклада на XI съезде РКП (б) (март 1922 г.). В письме Сталину от 17 мая 1922 г. В.И. Ленин дал еще более конкретные указания: «К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п... По-моему, всех выслать... Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов — выезжайте господа! Всех авторов «Дома литераторов», питерской «Мысли»; Харьков обшарить... Чис­тить надо быстро, не позже конца процесса эсеров».

И не менее резко по отношению к беспартийной интелли­генции, преподавателям высших учебных заведений, пытав­шимся в печати (например, журнал «Экономист») выступать с критическими замечаниями в связи с проводимой полити­кой: «Журнал является... органом современных крепостни­ков, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демок­ратизма и т. п.». И здесь же последовало предложение, реали­зованное спустя несколько месяцев» — препроводить подоб­ных преподавателей и членов учёных обществ... в страны буржуазной демократии» [27].

19 мая 1922 г. В.И. Ленин в письме Ф.Э. Дзержинскому в связи с подготовкой вопроса о высылке за границу представи­телей интеллигенции предложил ряд конкретных мер: обязать членов Политбюро уделять 2—3 часа в неделю на просмотр изданий и книг, проверяя исполнение, требуя письменных от­зывов и добиваясь присылки в Москву без проволочки всех некоммунистических изданий; предлагалось собирать систематические сведения о политическом стаже, работе и литератур­ной деятельности профессоров и писателей. Данная рабо­та завершилась арестом и высылкой за границу в 1922 году 160 выдающихся представителей отечественной культуры и науки.

В августе 1922 г. (по докладу Зиновьева) было принято решение XII конференции РКП (б) «Об антисоветских парти­ях и течениях», в котором еще раз подчеркивалась необходимость усиления борьбы. «Инакомыслие» указанного плана согласно большевист­скому пониманию сущности системы диктатуры пролетариата и руководящей роли их партии и в условиях нэпа не воспри­нималось как конструктивный элемент строительства.

В этом же году была совершена жестокая расправа над православным духовенством, поводом для которой послужил отказ верующих г. Шуи отдать властям церковные ценности. Последние изымались согласно решению (март 1922 г.) боль­шевистского руководства об их повсеместном изъятии. Кста­ти, в своей беседе с корреспондентом газеты «Известия ВЦИК» в марте 1922 г. после данного решения патриарх Тихон обра­тил внимание на то, что «в церквах нет такого количества драгоценных камней и золота, чтобы при ликвидации их можно было получить какие-то чудовищные суммы денег...», и выра­зил сомнение в том, что на практике намеченная мера даст «ожидаемый результат...» [28]. Это подтвердил и фактичес­кий руководитель всей акции Троцкий, в письме к П.А. Кра­сикову заметивший, что в основном в церквях осталось лишь «громоздкое серебро», главные же церковные ценности «уп­лыли за годы революции». Реакция В.И. Ленина была иной. В «строго секретном» письме Молотову от 19 марта 1922 г. он предложил «проучить эту публику», расстреляв «по этому пово­ду» как можно «большее число представителей реакционного духовенства», чтобы «на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Ленин посчитал, что настал исключительно благоприятный и даже «единственно воз­можный» момент для проведения акции, связанный в первую очередь с «отчаянным голодом», а также с кануном Генуэзской конференции, после которой эти меры могли стать «политичес­ки нерациональными, может быть, даже чересчур опасными». В последующие месяцы примерно 20 тысяч священников и верующих были арестованы. За патриархом Тихоном, со­гласно этому же ленинскому письму, была установлена жесто­чайшая «слежка», о результатах которой Дзержинский и Уншлихт еженедельно докладывали на заседаниях Политбюро [29].

Но особенно жесткую позицию Ленин занял в отношении меньшевиков, эсеров и представителей других социалистичес­ких партий, за «все виды деятельности» которых предлагалось «расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу)», для чего настойчиво рекомендовалось «найти фор­мулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией и ее борьбой с нами...» [30].

После этого в Уголовном кодексе РСФСР появилась печально знаменитая 58-я статья; в 1927 г. в ней было уже 18 пунктов, в том числе -13 «расстрельных».

И все же некоторые меньшевистские лидеры надеялись на «благоразумие» большевиков и, прежде всего, В.И. Ленина. Еще 11 мая 1921 года, будучи подвергнутым предварительному зак­лючению, известный меньшевистский публицист Н.А. Рожков обратился к Ленину с письмом. В нем автор пытался доказать, что «без юридических гарантий, без правового порядка» част­ная инициатива невозможна», а правовой порядок в свою оче­редь несовместим с диктатурой. В воззвании ЦК РСДРП, написанном в это же время и адресованном всем трудящимся, подчеркивалось: «Признавая свое полное бессилие в идейной борьбе с «ничтожной», по ее словам, «группой меньшевиков», правящая партия решила покончить с «легальностью» социа­листических партий и вернуться к системе террора» [31]. Вывод был абсолютно верным. Еще в феврале 1921 г. политбюро ЦК РКП (б) приняло решение об усилении арестов среди эсеров именьшевиков. В феврале 1922 г. Ленин предложил постановку ряда «образцовых», громких, воспитательных процессов, сопровождаемых «большим шумом».

В течение 1921-1922 гг. всеми правдами и неправдами большевики с помощью ОГПУ добивались дискредитации сво­их политических оппонентов и «самороспуска» их партий. 8 июля – 7 августа 1922 г. в Москве состоялся сфальсифицированный про­цесс над 34 видными членами партии эсеров, обвиненными в контрреволюционной террористической деятельности [32]. Слухи о подготовке процесса начали распространяться в среде социалистической эмиграции еще зимой 1921 — 1922 гг. Затем в Берлине на средства автора была опубликована брошюра не­коего Г.Семенова (Васильева) «Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917—1918 гг.» с одновремен­ным переизданием ее в Москве. Лидер меньшевиков Ю.0. Мар­тов выступил в одном из апрельских номеров «Социалистичес­кого Вестника», издававшегося в Берлине, со специальной статьей, назвав эту публикацию не чем иным, как провокаци­ей и обратив внимание на то, что сразу после ее появления было состряпано «дело» против социалистов-революционеров. «То, что обычно творилось под спудом, — писал он в заключе­ние, — впервые открыто выявилось во всем своем безобра­зии». В защиту социалистов-революционеров выступила даже немецкая коммунистка Клара Цеткин. «Заграничная делегация партии социалистов-революционеров» — их пред­ставительный орган за рубежом, опубликовал в Берлине спе­циальную подборку материалов о подсудимых, прокомменти­рованную К. Каутским и другими социалистами [33]. Это был своего рода ответ на историческую часть государственного обвинения, представленного на московском процессе государ­ственным обвинителем Н.В. Крыленко [60]. Согласно данным берлинского издания, на 12 эсеров [А. Гоц, Дм. Донской, Е. Ратнер, Н. Иванов, Е. Иванова, Н. Артемьев, Е. Тимофеев и др.] приходилось в общей сложности 240 лет революционной рабо­ты, 70 лет тюремного заключения, 5 человек в свое время побывали на царской каторге, двое (Гоц и Иванов) стояли под виселицей. В январе 1924 года смертный приговор был заменен пятилетним тюремным заключением с последующей ссылкой. А.Солженицын в «Архипелаге Гулаг» первым поставил этот процесс в один ряд с более поздними (сталинскими). Он явно носил политический характер, преследуя не столько карательные, сколько политические цели: сделать эсеров «козлами отпущения» за многочисленные экономические трудности; покончить с оппозицией своему режиму, призвав в свои ряды колебавшихся и запугав сопротивлявшихся; представить подавление социалистической оппозиции в глазах мировой общественности как волю народа. С этой целью большевики применили особую технику мобилизации масс, механизмы которой широко использовались в 30-е годы – демонстрации, митинги с выражением единодушной поддержки и т.д. С целью «добивания» эсеров 18-20 марта 1923 г.в Доме Союзов в Москве был созван «съезд рядовых социалистов-революционеров» (45-50 чел.), объявивший о роспуске партии и призвавший к сотрудничеству с большевиками. В 1923—24 гг. аналогичная судьба постигла и ряд меньшевистских организаций, хотя добиться официального заявления о роспуске всей партии правящему режиму так и не удалось. Судебный процесс над «союзным бюро ЦК РСДРП (м) [«меньшевистской партией»] был проведен значительно позднее 1-9 марта 1931 г. Перед Верховным судом СССР предстали 14 человек, на тот момент работавшие в отделах ВСНХ, Госплана и т.д., - Н.Н. Суханов, В.В. Шер, В.Г. Громан, профессора: А.М. Гинзбург, И.И. Рубин и др. Согласно обвинительному заключению, они были обвинены в создании контрреволюционной организации, которая в контакте с Промпартией и Трудовой крестьянской партией путем вредительства стремилась развалить народное хозяйство, организовать голод в стране и создать условия для массовых беспорядков при содействии Заграничной делегации ЦК РСДРП и II Интернационала [35].

Таким образом, введя нэп и сделав определенные шаги по пути экономического плюрализма, большевики оказались не в состоянии перенести новации нэпа на политическую область. Не решившись на легализацию политической оппозиции, РКП (б) взвалила на себя непосильный для одной партии груз политической ответственности за все, что происходило в разо­ренной, многоукладной стране. Этим она обрекла себя на пре­вращение в государственную структуру репрессивно-диктаторского характера.

В.И. Ленин, как достаточно сильный прагматик в политике, как социолог, понимал, что созданный им механизм власти [авторитарная пирамида с харизматическим лидером наверху] в условиях неразвитой партийной демократии, бюрократического централизма неизбежно продвинет к рычагам власти так называемого аппаратного вождя, независимо от его личных качеств. Так, собственно, и произошло. Реальной властью в партии к середине 20-х годов обладал ее генеральный секретарь И.В. Сталин – более половины партийных секретарей получили свои должности уже из его рук.

Ленин в последний период своей жизни попытался заменить эту систему на олигархическую, называемую тогда коллективным руководством и поставить ее под контроль рядовых партийцев. Однако «руководящее ядро» ЦК объективно не было готово к восприятию его предложений, субъективно же, войдя во вкус власти, не хотело и уже не могло ничего изменить. Генсек проводил активную деятельность по формированию и укреплению «секретарской иерархии», заменяя неугодных на «лично преданных».

Сегодня формируется мнение, [36] согласно которому большевизм как в чем-то наивная попытка политической организации рабочего класса, пережив глубочайший кризис и раскол партийной «верхушки», постепенно прекращал свое существование, уступая место и власть новому социальному феномену – растущему слою партийно-государственной номенклатуры, ставшему основной политической опорой быстро формирующегося сталинского режима. С этим трудно не согласиться.