Политический спектр российской эмиграции: республиканско-демократический лагерь

На протяжении многих лет в отечественной историогра­фии в оценках российской политической эмиграции преобладали термины, скорее удобоваримые для агитационных плакатов времен гражданской войны, чем для научных изданий: «контрреволюционное отребье», «белоэмиг­рантское охвостье» и т. д. Судьба же и деятельность различ­ных эмигрантских групп и политических направлений, пред­ставлявших сложное переплетение судеб, личностей и целей, рисовались историками не иначе, как «крах» и «агония». В 90-е годы стали появляться монографии и статьи, посвя­щенные судьбе русской эмиграции, для авторов которых ха­рактерна попытка многопланового исследования данного яв­ления и его места в трагической истории России тех лет [1]. Данная проблематика стала также предметом специального обсуждения на научных конференциях [2] и нашла отраже­ние в отдельных учебных пособиях.

Между тем, за рубежом, как вскользь заметил большевис­тский лидер В.И. Ленин, оказалось около 2 миллионов со­граждан, изгнанных гражданской войной. Согласно эмигран­тским изданиям, в частности материалам Русского загранич­ного исторического архива, основанного в 1920 году в Праге (в первой половине 20-х годов в нем сотрудничали такие известные ученые, как А.В. Соловьев, П.Б. Струве, А.А. Кизеветтер, М.И. Ростовцев и др.), русский исход в указанные годы составил около 3 миллионов человек. Лишь в Париже, по данным эмигрантских изданий, в первой половине 20-х годов проживало около 400 тысяч русских эмигрантов; их число к концу указанного периода выросло почти вдвое за счет русских, уезжавших из Германии в связи с возросшей угрозой фашизма. В Берлине в 20-е годы насчитывалось до 600 тысяч беженцев из России. Большие русские колонии сложились также в Праге, Белграде, Женеве и т. д. По под­счетам П.Н. Милюкова, русские эмигранты нашли пристани­ще в 25 странах мира.

Первую волну русской эмиграции составили те, кто поки­нул Россию сразу же после Октябрьского переворота. 26 но­ября 1917 года был подписан указ Наркоминдела об увольне­нии всех послов и работников посольств, которые не дали согласия сотрудничать с советской властью. В эту часть эмиг­рации вошло и значительное число русских военнопленных в Германии и Австрии.

Затем к ним примкнула громадная масса тех, кто в составе белого движения боролся в годы гражданской войны с боль­шевистским режимом. Они покидали Родину через порты Чер­ного моря. Последняя крымская эвакуация в ноябре 1920 года была самой многочисленной и самой трагической. За пять дней ноября 1920 года из Крыма в Константинополь прибыло 150 тыс. русских, из них около половины — солдаты, казаки, офицеры. А всего через этот город, по имеющимся данным, прошло не менее 350- 400 тыс. эмигрантов. Как позднее за­метил В.В. Шульгин, оказавшийся в их числе, «в летописях 1920 год будет отмечен как год мирного завоевания Констан­тинополя русскими». Эвакуированные воинские части были сведены в три корпуса, а гражданских лиц разместили в 10 ла­герях вокруг города. В.В. Шульгин с горечью констатировал: «русских действительно неистовое количество... Все это дви­жется... о чем-то хлопочет, что-то ищет. Больше всего — «виз» во все страны света. Но кажется, все страны «закрылись». Горечь утраты Родины и кошмар пережитого в Турции рус­скими эмигрантами описал М. Булгаков в своем произведении «Бег».

Третья волна послеоктябрьской эмиграции была в основ­ном представлена интеллигенцией, оппозиционно настроен­ной по отношению к правящему режиму и покинувшей стра­ну по политическим мотивам. Значительная их часть высыла­лась насильно, как это было, например, в 1922 году. Отъезд и высылка интеллигенции продолжалась, по словам Н. Валентинова, эмигрировавшего именно в этот период из России, до 1928 года, т. с. года «входа в сталинскую эпоху», когда выезд стал практически невозможным.

По существу единственной возможностью выяснения по­зиций, корректировки концептуальных подходов для большин­ства эмигрантов стала периодическая печать. По данным Рус­ского заграничного исторического архива (РЗИА), с 1918 по 1924 год эмигрантскими изданиями было опубликовано около 1450 художественных произведений, а вместе с политически­ми книгами и брошюрами — 3735. Среди «толстых» общественно-политических и литературных журналов, по общему признанию, ведущее место принадлежало «Современным за­пискам» (Париж. — 1920-1940 гг. — Редакция: Н.Д. Авк­сентьев, И.И. Бунаков, М.В. Вишняк, В.В. Руднев и др. — члены партии эсеров). Непредвзятость и независимость суж­дений во имя «общественного объединения» были объявлены главным критерием помещения в нем материалов. Аналогич­ную позицию заняли эсеры в редакции альманаха «Крестьян­ская Россия» (Прага. — 1922-1924 гг. Редакция: А.А. Аргу­нов, С.С. Маслов, А.Л. Бем, по 5-й выпуск включительно — Питирим Сорокин и др.). Наиболее читаемой была ежедневная газета «Последние новости» (1920-1940 гг. - под редакцией П.Н. Милюкова). Более правые позиции за­нимала другая кадетская газета «Руль», издаваемая в Берлине (1920-1931 гг. — под редакцией В.Д. Набокова, И.В. Гессена и А.И. Каминки). Левые позиции на протяжении десяти­летий занимали меньшевистский «Социалистический вестник», основанный Ю.О. Мартовым и Р.А. Абрамовичем и издавав­шийся поочередно в Берлине, Париже и Нью-Йорке (1921— 1966 г.), а также «Революционная Россия» (1920—1931) под редакцией В.М. Чернова (Ревель, Прага).

Как свидетельствует анализ, быстрее всех попыталась объе­диниться партийно-интеллектуальная часть русской эмигра­ции на основе обсуждения перспектив возрождения России. Все выпуски, все статьи общественно-политических эмигран­тских изданий были проникнуты мыслью о России, о ее воз­рождении и будущем, т.е. соотнесением себя с оставленной Родиной. Их авторы, как и подавляющая часть эмиграции в целом, унесли Россию на «подошвах своих башмаков». Па­мять определяла жизнь этой «третьей» России. Для всех на­правлений политической эмиграции, кроме крайне правых, с первых же лет их пребывания за границей были характерны попытки, во-первых, достаточно трезвого осмысления причин трагедии (И.В. Гессен: «виноватых нет..., вернее... все вино­ваты» [3]; во-вторых, трансформации концептуальных под­ходов, уточнения политических целей, средств и путей их до­стижения; в-третьих, обоснования необходимости коалиции, отказа от партийных распрей и разработки положительных программ действий. Причем, стремление выработать готов­ность к восприятию «духа коалиции», а в теории — преодо­леть претензию на особую идеологию [4] в начале 20-х годов выразили значительные слои политической эмиграции. Одна из первых попыток объединения была предпринята группой левых кадетов во главе с П.Н. Милюковым, предложившим «новую тактику» как основу данного объединения.

Долгое время «новая тактика» П.Н. Милюкова упоминалась лишь вскользь, а ее содержание, зачастую, сводилось к комплексу тактических приемов и уловок, которые использовал «хитрый вождь» кадетов, пытаясь изменить их общий курс в зарубежье с целью приспособления к новым условиям антисоветской борьбы после разгрома Врангеля в Крыму. Лишь в последнее время обозначились новые подходы в освещении данной проблемы [5].

Сегодня очевидно: содержание «новой тактики», провозглашенной П.Н. Милюковым в «Записке», представленной 21 декабря 1920 года [6], выходило далеко за рамки чисто тактических вопросов, главными из которых являлись направление и характер соглашений с другими политическими партиями и силами: совершить «соглашение влево» или «вправо». Не менее важным ее компонентом стали вопросы теоретического [доктринального] плана. Не случайно один из сторонников П.Н. Милюкова кадет П.П. Гронский заявил: «гвоздь «Записки» - «это новая программа…» [7]. Критики же Милюкова, в частности, представители Берлинской группы партии народной свободы, в лице В.Д. Набокова и А.И. Каминки, сетовали на то, что главный смысл «Записки» заключался не столько в области тактики, сколько в установлении «тех программных условий, которые должны лежать в основе политического миросозерцания» общих сил, а также в определении содержания таких программных вопросов, как принципы глубокой экономической и социальной реконструкции будущей России [8]. И, конечно же, немаловажное место в «Записке» П.Н. Милюкова и в других документах кадетской партии этого периода занимали организационные вопросы, связанные не столько с собственным партогенезом в эмиграции в виде образования партийных групп в основных европейских столицах, сколько с поиском форм возможных политических союзов, «единых фронтов», различных комитетов, «соединяющим … центром» которых явилась бы партия народной свободы [9].

Вообще, 1920 год стал знаковым и для партии кадетов, и для всей русской эмиграции. Еще шла гражданская война, и сохранялась надежда на «русское воинство» генерала Врангеля, но все более крепло убеждение в том, что изгнанье будет длительным. 7 мая 1920 года на первом общем собрании Парижской группы партии народной свободы с докладом о задачах кадетской партии в сложившихся политических условиях выступил П.Н. Милюков. Он отметил наличие в партии различных взглядов относительно нового периода борьбы с большевиками, подчеркнул необходимость продолжения ее военными методами, но используя при этом и «тактику действий изнутри». С целью выработки единой партийной линии выдвигалось требование организации партийных комитетов во всех европейских центрах и городах. В Париже был избран Комитет в составе 15 человек, почетным председателем которого единогласно был избран И.И. Петрункевич, а председателем для ведения заседаний и текущей работы А.И. Коновалов; аналогичную должность в Берлинской группе занял И.В. Гессен, в Константинопольской – Н.В. Тесленко.

На заседании комитета Парижской группы кадетской партии 17 мая при обсуждении текста резолюции, представленного П.Н. Милюковым по вышеобозначенному вопросу, вновь было подчеркнуто, что с падением армий Колчака и Деникина открылся новый период борьбы с большевиками и что партия «не может брать на себя ответственность за политические программы, провозглашаемые этими военными организациями», также как и за те политические результаты, к которым могла привести победа этих сил. Была избрана комиссия в составе четырех человек для выработки окончательного текста резолюции, которая и была утверждена общим собранием 20 мая 1920 года. Примечательным в ней было то, что неудачи, постигшие русские вооруженные силы под командованием Колчака и Деникина, Парижская группа объясняла целым рядом допущенных серьезных ошибок, не только военных, но главным образом политических. В их числе называлось нежелание примириться с переходом земли в руки крестьян; возвращение к старым приемам правления, промедление в восстановлении «здоровых основ» экономической жизни населения и нежелание «пойти навстречу законным требованиям автономии и свободы национального самоопределения». Позднее, в своей «Записке» от 21 декабря 1920 г., П.Н. Милюков вновь вернулся к этому вопросу, сославшись на резолюцию от 20 мая 1920 г. и обозначенные в ней ошибки, добавив к их перечню еще одну – затягивание решения вопроса об окончании войны и назвав их уже «четырьмя роковыми политическими ошибками».

Таким образом, в центре внимания кадетских групп к концу 1920 года стояли два главных вопроса:

во-первых, как должно соотноситься настоящее партии с ее недавним прошлым, должна ли и в каких пределах соблюдаться преемственность мировоззренческих, идеологических установок, - иными словами, каким в принципиальном плане должно быть «новое лицо» партии: демократическим или, как того требовали в некоторых партийных группах [например, Берлинской], «государственно-национальным»;

во-вторых, в каких границах и конкретных формах должен быть воссоздан «объединенный политический фронт», т.е. можно ли, как тогда говорилось, проводить «левую политику правыми руками» или пришло время «левую политику» делать «левыми руками» [10].

Активность в обсуждении тех или иных аспектов обозначенных вопросов проявили участники всех кадетских групп. Ситуация усложнилась, когда в ноябре-декабре 1920 г. среди кадетов Парижской группы утвердилась идея контакта с эсерами, обратившимися от имени инициативной группы [Н.Д. Авксентьев, А.Ф. Керенский, О.С. Минор] с предложением о созыве в начале 1921 г. совещания членов Учредительного собрания. Тем более, что аналогичные попытки установления контактов предпринимались кадетами до этого дважды [летом 1919 г., в январе-феврале 1920 г. в Париже]. Однако другие кадетские группы, в первую очередь – Берлинская и Константинопольская негативно реагировали на это предложение, приняв решение о дальнейшей поддержке генерала Врангеля, что было рекомендовано сделать и «русскому Парижу».

В декабре 1920 г. партийные страсти или, как заметил член Константинопольской группы, кадет В.М. Знаменский, «партийные дрязги» усилились. Это потребовало от П.Н. Милюкова и в целом от членов Парижской группы более четкого определения своей позиции и выработки соответствующих рекомендаций, поскольку доминирующая роль данной группы негласно признавалась, по существу, всеми кадетскими комитетами. В значительной степени это было связано с фигурой главного идеолога «неолиберализма» П.Н. Милюкова, который, в 1920 г., проживая в Лондоне, периодически приезжал в Париж для участия в обсуждении Парижским комитетом приоритетных вопросов партийной жизни. С конца 1920 г. он обосновался в Париже, а с 1 марта 1921 г. стал редактором газеты «Последние новости», до этого издававшейся [с 27 апреля 1920 г.] под редакцией М.Л. Гольдштейна, но затем перешедшей в ведение кадетской общественной редакции.

14 декабря 1920 г. В «Последних новостях» был опубликован текст заявления Парижского комитета кадетской партии, в котором говорилось, что комитет «считает желательным» участие кадетов в Совещании, а обращение эсеров рассматривает «как первый шаг на пути сближения враждовавших доселе групп российской общественности» и образования «объединенного фронта» [11].

Для П.Н. Милюкова и его единомышленников на этом этапе данный вопрос имел громадное принципиальное значение, судя по всему, несоизмеримое с его возможными практическими [техническими] результатами. Необходимость его положительного решения обуславливалось рядом причин. Прежде всего, важно было продемонстрировать всем кадетским группам, рассеянным «по весям», а также демократическим кругам эмигрантской общественности, что партия стремится вернуть «свое общественное лицо» после периода, когда она была вынуждена «вступать во временные союзы и делать необходимые уступки политическим группам, ч у ж д ы м е й п о д у х у» [выделено нами – С.С.] [12]. Во-вторых, П.Н. Милюков не оставлял надежды добиться примирения «двух флангов русской общественности, разъединение которых и губило до сих пор русское дело»; попытка через совещание завязать объединение кадетов с эсерами рассматривалось как «кардинальный вопрос» этого процесса. В-третьих, безусловно, немаловажную роль в этой готовности интенсировать «коалиционное начало» путем участия в совещании играло стремление заручиться поддержкой демократических кругов Европы, для которой «вывеска» Учредительного собрания имела большое значение и в силу этого, по словам Милюкова, являлась «единственным мостиком», по которому кадеты еще «могли идти». Обратил он внимание и на тот факт, что и в самой Европе произошли серьезные сдвиги, усилившие звучание «идеи сочетания социалистических партий с буржуазными». Что же касается России, то, по мнению П.Н. Милюкова, после свержения большевиков власть могла быть «только левой, по крайней мере, первое десятилетие».

Официально «Записка» П.Н. Милюкова «Что делать после Крымской катастрофы?» была принята на собрании Парижской кадетской группы в количестве 36 человек 21 декабря 1921 г. единогласно с подзаголовком «К пересмотру тактики партии народной свободы – мнение Парижской группы для сообщения другим группам».

Большое внимание в «Записке» было уделено выявлению специфики переживаемого момента для всего российского политического спектра в эмиграции и соответственно определению кардинальных задач партии. Главным обстоятельством была названа неудача «фронтовой борьбы с большевиками», явившаяся «неудачей того социального слоя», который взял в свои руки руководство борьбой и методы которого должны быть заменены «методами новой демократической России». Вновь была воспроизведена мысль о «четырех роковых политических ошибках», допущенных военным командованием в недавнем прошлом. Вот почему, подчеркивалось в «Записке», «ни среди заграничного общественного мнения, ни в гуще населения Советской России» партия больше не могла действовать в том окружении, которое только лишало ее «действенной роли».

Также предлагалось считаться и с тем, что внутри самой России, «под жесткою шелухою большевистского насилия», произошел «громадный психический сдвиг» и сложились «новая социальная структура», «новые слои и настроения». И, наконец, обращалось внимание на тот экономический и социальный сдвиг в области аграрных отношений, во «взаимоотношениях труда и капитала», который произошел «на наших глазах и во всем мире». Это диктовало задачу разработать «программу глубокой экономической и социальной реконструкции», учитывая при этом необходимость «новой индустриа[лиза]ции» страны, отброшенной большевистским режимом «далеко назад» [13].

Таким образом, «новая тактика», в постановке П.Н. Милюкова, предполагала глубокий поворот кадетской партии по отношению к предыдущему периоду военной борьбы, возвращение к ее мировоззренческим и идеологическим истокам на уровне признания и легализации «завоеваний» Февральской революции и ее логических последствий с одновременным обогащением «новой» теоретической сущности кадетизма на основе приобретенного опыта. Не случайно на одном из декабрьских заседаний [1920 г.] Парижского комитета, на котором П.Н. Милюков впервые изложил новое видение решения программных вопросов, председатель комитета кадет А.И. Коновалов, затруднившийся резюмировать прения по вопросу ввиду чрезвычайного расширения его постановки, заключил: «Центральное место – это поднятый П[авлом] Н[иколаевичем] вопрос о самой партии народной свободы», о ее «новом лице» [14].

В виде краткого исторического экскурса в «Записке» был представлен и материал, касавшийся чисто тактических вопросов, в частности, характеристики уже появившихся возможных форм и способов соглашений. Обозначив отношение своей группы к различного рода «деловым» или «благотворительным» организациям как «нейтральное», П.Н. Милюков отрицательно оценил попытки вовлечения кадетов в политические объединения правого толка.

Опять же П.Н. Милюков отдавал себе отчет в том, что «объединение всех сил» являлось нереальной постановкой вопроса. Это относилось не только к попыткам соглашения с эсерами, но и к стремлению «собрать» собственную партию. Как свидетельствуют протоколы, Записка единогласно бала принята только Парижской группой, в других же группах (Берлинской, Константинопольской, Софийской) реакция была весьма негативной. Особенно в штыки воспринималась позиция парижских кадетов в отношении армии, их попытка освободиться от «белого догматизма».

Разобщенность кадетских групп в силу объективных и субъективных причин усиливалась. «Мы понимаем, - с горечью константировал П.Н. Милюков, - что теперь действуют только осколки партии». Каждая группа в зависимости от местонахождения, идейной позиции своих лидеров нередко претендовала на привилегию единственно правильного видения положения дел. «Мы считаем себя настоящими кадетами», - заявил член Константинопольской группы В.Ф. Зеелер, заключая свое выступление 18 января, связанное с обсуждением «Записки». Как свидетельствуют протоколы, приблизительно также рассуждали и члены других групп.

В то же время достаточно правомерным выглядел упрек кадетов в адрес социалистов-революционеров, связанный с сохранением «левой демократией» традиционной позиции «нетерпимой исключительности». Действительно, не только ход переговоров с эсерами в ноябре-декабре 1920 г., но и обстановка на самом совещании членов Учредительного собрания, проходившем с 8 по 21 января 1921 г. в Париже, подтверждала определенную справедливость этого упрека. В совещании приняли участие всего 33 человека, в том числе пятеро кадетов: М.М. Винавер, А.И. Коновалов, В.А. Маклаков, П.Н. Милюков, В.А. Харламов. Ряд кадетов, в свое время избранных делегатами Учредительного собрания, - В.Д. Набоков, П.И. Новгородцев, Н.И. Астров, П.П. Юренев и др., отказались принять участие в совещании.

10 января с декларацией кадетской фракции на совещании членов Учредительного собрания выступил П.Н. Милюков. В ней были поставлены как программные, так и тактические вопросы. Среди программных на первом месте стояло положение о будущем государственном строе России как демократической федеративной республике. Именно последней качественной характеристике Милюков уделил особое внимание, подчеркнув, что новая Россия должна быть государством, построенным на федеративных началах «с полным обеспечением прав на культурно-национальное самоопределение народностей» [15]. Совещание избрало исполнительную комиссию (9-членную), работа которой осуществлялась в ряде отделов: международно-политическом, финансово-экономическом, защиты российских граждан за границей и подотделов. Многие из них возглавили кадеты.

Как показали события, подавляющая часть кадетских групп не приняла «новую тактику»: одна часть кадетов, особенно членов Константинопольской и Берлинской групп, мечтала о новом вожде, который вел бы «борьбу вооруженной рукой»; другие [например, В.А. Харламов], напротив, считали, что прежняя миссия кадетов как «освободителей» и «кадетская идеология» не были приняты народом и полностью поддержал Милюкова; третьи [например, член Парижской группы Ю.В. Ключников] вообще упрекали комитет в том, что им еще ничего не сделано, чтобы создать «демократическое ядро» [16]. Вне Парижской группы преобладали первые оценки. Кадетская партия раскалывалась. Часть ее устремилась на реализацию идеи создания более правого объединения – Национального съезда (члены ЦК кадетской партии Н.В. Тесленко, А.В. Карташев, М.М. Федоров и др.). И даже парижская группа не сохранила единства своих рядов.

«Разногласия по существу», - констатировалось на ее заседаниях, проходивших с 7 по 21 июля 1921 года. Завершилась эта серия заседаний уходом П.Н. Милюкова и его сторонников, которые отныне образовали Парижскую группу новой тактики [11 августа 1921 г. по предложению П.Н. Милюкова переименованную в Парижскую демократическую группу] партии народной свободы [17]. Единство «должно быть действительным, - заявил он, - а не механическим сидением рядом», но тем не менее объявил о сохранении группы в рядах партии. Происшедшее П.Н. Милюков прокомментировал, отметив постоянное наличие в партии «двух течений», двух фронтов, один из которых был «заражен радикализмом социального реформаторства», в силу чего в рабочем разделе кадетской программы была в значительной степени использована социал-демократическая программа, а в земельной – эсеровская; другой же фронт ее «шел в сторону помещиков» [18]. Отныне лишь милюковское направление среди кадетов демонстрировало способность к активной политической и теоретической деятельности, пытаясь реализовать основные начала новой тактики.

Первоначально в демократическую группу П.Н. Милюкова вошло около 20 человек, в том числе члены ЦК кадетской партии М.М. Винавер, Н.К. Волков, П.П. Гронский, В.А. Харламов и др.

Однако постепенно состав ее расширился, и главное росли контакты с теми партийными группами и лицами, которые в той ли ной степени разделяли милюковскую платформу. В течение второй половины 1921-начала 1922 г. велись переговоры с представителями в первую очередь кадетских групп, а также эсеров (Н.Д. Авксентьевым, И.И. Фундаминским, С.С. Масловым и др.), энесами (В. Мякотиным и др.), правыми социал-демократами (Ст. Ивановичем) и т.д. Летом 1922 г. многие из обозначенных деятелей вошли в инициативную группу по подготовке условий и платформы соглашения. И хотя, как заметил кадет Б.А. Бахметьев (до 1922 г. посол в США) в письме к П.Н. Милюкову (август 1922 г.), поддержавший идею политического объединения, «разномыслие есть необходимая сторона переживаемого процесса» [19], но тем не менее общность позиций постепенно приобретала зримые черты. На заседании Парижской демократической кадетской группы 26 июля 1922 г. после обсуждения доклада С.Н. Прокоповича, специально прибывшего вместе с Е.Д. Кусковой из Берлина, о платформе соглашения было утверждено по предложению П.Н. Милюкова его название «Республиканско-Демократический Союз» [20].

24 сентября 1922 года в Париже состоялось совещание (съезд), в котором приняли участие вид­ные представители разных политических партий и течений от левых кадетов до правых социалистов, а также группы С.Н. Прокоповича и Е.Д. Кусковой и т. д. В течение недели участники выясняли пределы возможного соглашения, т. е. «сумму об­щих положений», в рамках которых могли быть осуществле­ны совместные действия. Были приняты два документа: платформа и воззвание. Почти единогласно текст платфор­мы был назван республиканско-демократическим, и рассмат­ривался как материал для последующего обсуждения. Как заметил несколько позднее П.Н. Милюков, анализируя дан­ный проект, выработанный совещанием, «за общие скобки» было выведено то, что всех объединяло, с тем, чтобы «не ра­зойтись по партиям», а объединить усилия, сохраняя различ­ные политические оттенки [21]. Предлагалось продолжить работу над содержанием платформы, а также определением форм организации.

П.Н. Милюков в известном смысле попытался повторить беспрецедентную в отечественной исто­рии попытку, предпринятую им еще в начале века (в сентяб­ре 1904 года) в Париже по созыву конференции оппозицион­ных царизму сил, в работе которой тогда приняли участие представители различных либеральных направлений, а также эсеры, национальные социал-демократы; тогда это был шаг к созданию своеобразного единого демократического фронта. В начале 20-х годов П. Н. Милюковым и его единомышленника­ми создание за рубежом аналогичного в партийном отноше­нии блока воспринималось как освобождение от «белого дог­матизма», а главное — осознание русской революции «в ее целом и принятие ее в какой-то исторически законной и положительной части». На проходившем 23—27 октября 1923 года в Праге совещании сторонников объединения вновь обсуждался текст общей платформы, а также его тактические и организационные основы. В тактическом плане провозгла­шалось единство фронта на республиканско-демократической платформе; в организационном отношении признавалась воз­можность вхождения в блок групп, не обязательно партийно­го характера [22]. Со временем в данный союз, согласно протоколам съезда, про­ходившего 25—29 декабря 1923 года в Праге, вошли две эмигрантские группы, кадетская демократическая группа П.Н. Милюкова и группа эсеров, сотрудничавших в эсеровском альманахе «Крестьянская Россия» и др. [23].

Именно этими двумя группами была проведена громадная работа по внедрению идеи демократической коалиции в среду демократической эмиграции. Заявив о демократической направленности своего издания и о его формальной беспартийности, ибо как заметил редактор «Крестьянской России» А.А. Аргунов, великий ликвидатор — жизнь разнесла, разметала прежние партии, а новые не появи­лись [24], данные группы достаточно четко сформулировали свое политическое кредо. Главным в нем был отказ от призна­ния за классовой борьбой значения «созидающей и воспитыва­ющей силы», как и от идеи воссоздания «монопольно-классовых партий». Подтверждался тезис о том, что «новая Россия» мыслилась демократической со свободным волеизъяв­лением всех слоев населения, исключавшим возможность «дик­татуры класса, партии или лиц» и обеспечивавшим коалицию руководящих сил, чуждых как политически-реставрацион­ных устремлений, так и социалистического экспериментатор­ства. Коалиционная демократия должна была реализо­вать грядущую положительную программу действий методом «эволюционным», путем политических и социальных реформ.

Большое значение в тех условиях приобрело осмысление факторов, как способствовавших, так и препятствовавших оформлению коалиции. В числе положительных моментов назывались, во-первых, «пережитые опыты», «крахи в боль­шом и малом масштабе», которые претерпели в свое время все политически партии и группы, оказавшиеся за границей. Приобретенный же опыт учил, что прежней тактикой сепа­ратизма, непримиримости они могли вновь ввергнуть и себя, и страну в хаос. Только создание коалиции в разных видах и формах, превращение ее в регулятивный метод непосредствен­ных действий и планов позволили бы избежать появления еще одного эмигрантского парламента без аудитории или кружка политического саморазвития. Во-вторых, положительным явлением представлялся факт осознания частью эмиграции «себя политически», наличия в ней «много здорового и ценно­го», проявившегося в частности в усилившейся тяге к коали­ции эмигрантской молодежи и культурных слоев, что само по себе уже не позволяло мерить се «старой меркой». В-третьих, усилению объединительных тенденций, в том чис­ле — и в среде социалистической эмиграции должно было спо­собствовать постепенное уяснение той опасности, которой подвергала себя демократия бездействием, опасности спра­ва и слева, от монархистов и большевиков, которые пытались овладеть «ареной эмиграции», пока ее демократические круги занимались самоидентификацией и пребывали в перегово­рах по поводу республики, демократии и т.д.

Одновременно существовал ряд моментов, затруднявших дело демократического объединения. В демократической прессе обращалось внимание на несколько факторов, в их числе, прежде всего, раз­ношерстность состава многих кружков и групп, стремивших­ся сохранять «свою неприкосновенность» и «разгороженных друг от друга». Более опасным считалось еще не изжитое прин­ципиальное отрицание коалиции, уходившее корнями в партийную идеологию, что особенно было свойственно имен­но социалистическим эмигрантским кругам и связывалось с проникновением в социалистические партии психологии большевизма с их идеей захвата власти. На этот факт особое вни­мание обратил социал-демократ Ст. Иванович, призвавший преодолеть «бесовское» в русском социализме, разобраться в «теоретических зарослях социалистической интеллигенции» и отказаться от социального утопизма, отдавая отчет в том, что социализм «только часть в системе общественных сил» [25]. И, наконец, в качестве третьей причины, ослаблявшей «пси­хологическую готовность» к демократической коалиции, еди­нодушно назывались неудачи в прошлом, связанные с реа­лизацией попыток коалиционных начинаний в 1917 г., в годы гражданской войны и затем за границей, когда даже при ре­шении вопроса о помощи голодающим в России левые и пра­вые круги эмиграции отказались сотрудничать друг с другом и образовали отдельные комитеты. И, тем не менее, констати­ровалось наличие перелома в настроениях и усиление интере­са к коалиции среди социалистов.

Поэтому принципиально важными для успешности реализа­ции объединительных планов назывались, во-первых, ясность программы и, во-вторых, ее сжатость, не исключавшие, впро­чем, определенной свободы действий и взглядов участников, хотя одновременно выдвигалось требование отработки четкой организационной формы, обеспечивавшей большую степень ответственности входивших в коалицию и ее устойчивость. При этом предлагалось всем участникам, особенно социалистичес­ким группам, преодолеть «партийность в кавычках, привезен­ную с родины», «затхлый дух кружковщины, подозрительность», «партийность, возводимую в догму», а также моменты лично­го порядка — борьбу самолюбий, борьбу лидеров, напоминав­шую «перебранку давно ссорящихся людей».

Но главными оставались программные вопросы. Общим требованием участников складывающейся коалиции стало гря­дущее превращение России в демократическую республику.

При этом в социалистической доктрине уточнялись кон­цептуальные моменты. Прежде всего, шло осознание того, что, как заметил один из сторонников коалиции социал-демократ Ст. Иванович, «не социализм, кое-что уступающий капитализ­му, а капитализм, кое-что уступающий социализму», — таким должно было стать будущее России. Не отрицая в целом социалистическую перспективу, данный автор рассматри­вал возможность ее реализации лишь как «результат сложно­го и длительного процесса социальных реформ, осуществляе­мых в обстановке максимального развития политической де­мократии», в том числе — и в деревне, где нельзя уничтожать частную собственность, а можно было только преодолеть ее «постепенным вовлечением в социально-экономические отношения элементов коллективизма». И вообще, как настаивали многие сторонники коалиции, «режим социальной революции» не способен производить, он способен только отнять у одних и дать другим; при этом лучше и успешнее всего отнимал сол­дат, профессией которого являлось насилие. Весьма опреде­ленно высказался на этот счет известный социолог Питирим Сорокин, активно сотрудничавший в «Крестьянской России» и входивший в начале 20-х годов в ее редакцию. Он неодно­кратно обращал внимание на то, что напрасно «врачи соци­альных болезней» слишком уверовали в спасительность вне­шних, чисто механических мер врачевания в виде замены одних декретов другими, одних общественных институтов ины­ми, одного «политического фасада» другим. В деле творчества и созидания новых общественных форм роль механических мер очень скромна и редко давала прочные результаты — таков был его вывод. В статьях и выступлениях Питирима Сорокина была всесторонне обоснована необходимость ориентации именно на постепенность социальных изменений, учет человеческой «цены» социальных перемен, а главное — важ­ность понимания целесмыслового фактора человеческого по­ведения не только как основной «скрепляющей» классовых образований, но и как основы самоорганизации демократи­ческого общества, демонстрирующего «всю утопичность и в то же время всю ретроградность монопольно-классовых партий» и аналогичных доктрин, построенных на этой «квази-демократической и революционной мысли» [26].

И в этой связи особенно критиковался марксизм и его ор­тодоксальные защитники за безнадежные оценки, даваемые последними крестьянству в социальной иерархии, призванной обеспечить общественный прогресс. Все выпуски альманаха «Крестьянская Россия», значительная часть материалов, по­мещенных в «Современных записках», особенно в рубрике «На Родине», «Русском экономическом сборнике» — издававшем­ся экономическим кабинетом профессора С.Н. Прокоповича, были посвящены данной проблеме.

И все-таки основную теоретическую работу в данный пе­риод по обоснованию места и роли крестьянства в общецивилизационном процессе и демократическом возрождении Рос­сии выполнили идеологи из «Крестьянской России» (С.С. Маслов, П.А. Сорокин, А.А. Кизеветтер и др.). Как писал один из авторов, эсер С.С. Маслов, почти все ветви российской обще­ственной мысли заботились лишь о том, чтобы укрепить кре­стьянство в его «несоциалистической позиции» и, согласно марксистской доктрине, заставить вверить собственную ди­кую культурную отсталость и враждебность «социально-поли­тическому мессии — пролетариату». В связи со стремлением искупить историческую вину перед ним С.С. Маслов и другие провели глубокий анализ социально-экономических и духов­но-культурных подвижек, происшедших в условиях жизнеде­ятельности крестьянства в связи с мировыми и российскими катаклизмами. Публиковался и становился достоянием эмиг­рантской общественности громадный статистический матери­ал, связанный не только с аграрной историей России начала XX века, но и Германии, Чехии и других европейских стран и свидетельствовавший о том, что оценки крестьянства маркси­стскими экономистами не оправдались, ибо повсеместно тру­довые хозяйства проявили громадную устойчивость и «силы роста», пойдя по пути «самоперестройки» [27]. Аграрная ре­форма, проводившаяся в начале 20-х годов в двенадцати ев­ропейских странах, оживление крестьянских хозяйств в нэ­повской России свидетельствовали как о перемещении «оси политической жизни», так и об усложнении составлявшихся до сих пор «социальных гороскопов». На свое «тройное осуж­дение», согласно приведенным данным, крестьянство ответи­ло «тройным ростом» — хозяйственным, культурным и поли­тическим, превращаясь в самостоятельную общественно-по­литическую силу. Выделялись два обстоятельства, изменяв­шие повсеместно деревенский быт: прежде всего, развитие кооперативного движения, внесшего целый мир новых идей, взглядов, настроений и поступков, а также укрепление «де­мократического основания современной политической жизни», в том числе — и в деревне, выразившееся в развитии местно­го самоуправления, отработке механизма всеобщего избира­тельного права при выборах в парламент и т.д.

Интересные рассуждения были приведены в статье Питирима Сорокина «Город и деревня», посвященной сравнению их социологических характеристик и содержавшей вывод о том, что по духовно-нравственному и поведенческо-психологическому состоянию деревня могла быть названа «царством здравого рассудка» и сохранения индивидуальности работни­ков в отличие от условий жизнедеятельности рабочих, обре­ченных на монотонную, механическую работу, что и предопре­делило в первую очередь революционность последних, а не только их бедность и нищета. Поэтому не проведение социализации и коллективизации в деревне, связанных с раскрестьяниванием, могло стать, по мнению П.Сорокина, многообещавшей перс­пективой, а сохранение в определенной степени традициона­лизма деревенской жизни, ее лучших черт через поощрение форм кооперации, не ущемлявших чувства собственности и индивидуальной самостоятельности крестьян. Как отме­тил другой автор кадет А. Кизеветтер, посвятивший свою статью месту и роли крестьянства в российской истории, даже в советской России, где аграрная реформа «стала разрешаться снизу», тем не менее произошло округление земельного фонда и нача­лось оживление крестьянства и кооперации, что должно было стать отправной точкой нового государственного строитель­ства по мере изживания коммунизма, который «в оправе нэпа — лишь пена: пена отшипит и исчезнет» [28].

На страницах демократической печати обсуждалась и на­циональная проблема, разрабатывались варианты её включен­ности в платформу формировавшейся коалиции. Об этом сви­детельствовали сами названия помещаемых материалов: «На распутье трех дорог. Национальная проблема в грядущей Рос­сии» (Баратынский), «Республика или монархия?» (П. Ми­люков) и др. Целенаправленно рассматривался вариант феде­ративного государственного устройства, создания своеобраз­ных Соединенных Штатов России на основе общей демокра­тизации страны и полного дистанцирования как от политики «единой и неделимой» старого режима, так и «тем паче — от коммунистической федерации», строившейся целиком на «централизаторской политике». Требование федеративного устройства России опять-таки аргументировалось как возмож­ность реализации именно демократического устройства с «нор­мальным исходом для развивающегося самосознания нацио­нальностей».

Лейтмотивом подавляющего числа публикаций альманаха, несмотря на многоплановость тематики, являлась идея республиканско-демократической России. Как писал П.Н. Милю­ков в статье «Республика или монархия?», подводя своего рода концептуальный итог теоретическим спорам, имевшим место в среде русской политической эмиграции, демократическая республика не только являлась принципиально наиболее же­лательной заменой советской власти, но и наиболее вероятной. Главным доводом в пользу последнего он считал то об­стоятельство, что республика в России стала «фактом настоящего, понятным населению... как вернейший способ охраны приобретенного» [29].

Таким образом, на протяжении более чем двух лет в де­мократически настроенных кругах русской эмиграции интен­сивно шел процесс идейного самоопределения и сближения какой-то её части, результатом чего и явилось образование демократической коалиции.

Решающим шагом на пути её формирования было созван­ное 8 июня 1924 года в Париже учредительное собрание всех, сочувствовавших делу Объединения республиканско-демократических элементов русской эмиграции. Характерно, что накануне данного собрания (съезда) в мае 1924 г. начал выходить журнал «Свободная Россия», как республиканско-демократический орган. За основу его программы предполагалось взять достояние «партий и течений, приемлющих принципы демократии и республики, как незыблемых основ государственной жизни» [30]. В первом номере в качестве редакционной передовицы была помещена история создания Республиканско-Демократического объединения, где главным посылом его образования называлась необходимость определиться с задачами политической деятельности демократической эмиграции в условиях, когда стала очевидной невозможность не только «красной мировой революции», но и «черной», т.е. восстановления старых порядков с помощью иностранных штыков. Обращалось внимание на то, что «старые политические партии отжили или отживают вой век», создавать же новые «вне России», но для России нельзя. Поэтому перед объединением должны были стоять две задачи: определиться с платформой и целями политического освобождения России; подбирать единомышленников, объединенных идеей свободной республиканско-демократической России, которая должна придти на смену большевистской. Собрание утвердило образование Республиканско-Демократического объедине­ния (РДО), его платформу и приняло воззвание, определившее «политическую идеологию новой организации», суть которой была определена как «настроение политическо­го реализма» [31]. Особенностью его организационного офор­мления, по словам учредителей, было включение в его со­став не только партийных групп, признавших платформу, но и частных лиц, не входивших ни в одну из существовавших партий, людей, начинавших политическую деятельность в том числе — значительной части почти десятитысячного отряда русского студенчества, оформившегося за границей и стряхивавшего «с себя кошмар пережитого». Главным требо­ванием программы Объединения, состоявшей из восьми параграфов, было требование демократической, федеративной республики. В брошюре, написанной П.Н. Милюковым вскоре после обозначенного события и опубликованной в Париже под названием «Три платформы Республиканско-Демокра­тических Объединений», весьма подробно объяснялась пози­ция в отношении требования республики. По его мнению, лозунг республики, как показали прошедшие три с полови­ной года, оказался единственным фактором, способным диф­ференцировать все основные группы эмиграции и «снять де­мократическую маску» с «недемократов», рядившихся в нее в популистских целях. Была и другая, более коренная и «почвенная» причина выдвижения данного лозунга. Как отме­чалось в комментариях П.Н. Милюкова по поводу текста плат­формы, российская республика была подготовлена «русскими страданиями» последних восьми лет, а в известном смысле — и психологической привычкой, сложившейся у населения уже в советскую бытность считать «хозяином себя», как ранее монарха. Требование республики неизбежно предполагало ее демократический и федеративный характер. В первом случае подразумевался догмат народного верховенства, одной из форм которого могло стать и Учредительное собрание: «пора бы было, кажется, перестать говорить о Железняке и Чер­нове, а говорить об идее Учредительного собрания»; допускалась даже мысль со ссылкой на настроения советского крестьянства рассматривать Учредительное собрание как орган, образованный путем представительства Советов. Требование федеративного устройства России опять-таки ар­гументировалось как возможность реализации истинно демократического устройства с «нормальным исходом для раз­вивающегося самосознания национальностей»; СССР назы­вался федерацией «только но недоразумению». Формы де­централизации должны были определяться конкретными условиями; при этом допускалась возможность заключения договоров между субъектами федерации на конфедератив­ных началах, с выработкой со временем более тесных форм объединения.

Программа Республиканско-демократического Объединения и его деятельность, безусловно, носили отпечаток взглядов одного из его создателей П.Н. Милюкова, надежд, высказы­ваемых им неоднократно, на усиление тенденций развития в России с введением нэпа «эволюционного социализма», свя­занного со свободой экономической деятельности и смешан­ной экономикой, в значительной степени — с переносом то­чек опоры на российской крестьянство. Причем, приоритет­ными положениями программы были призваны два: Россия как демократическая, федеративная республика и крестьян­ство как основной социальный элемент строительства.

Характерно, что при этом правые социал-демократы, во­шедшие в РДО совместно с эсеровской группой «Крестьянс­кой России», не отказались от идеи создания в будущем «рабо­чей партии», подразумевая путь совместного действия соци­ал-демократов и социал-революционеров и создание новой рабочей партии [32]. Предполагалось, что на основе Объеди­нения в будущем могли возникнуть другие политические партии и направления. С этого период основная политическая работа демократической части кадетов будет связана именно с РДО. Кадеты способствовали созданию новых отделений РДО в европейских центрах расселения русской эмиграции, уделяя особое внимание унификации вновь возникавших республиканско-демократических образований: принятия ими единого названия, общей платформы, в т.ч. – тактической. Именно расхождения по последней привели со временем к отходу от объединения «Крестьянской России» во главе с А.А. Аргуновым. На заседании РДО от 19 ноября 1928 г. (Прага) было принято данное решение. А.А. Аргунов и его сторонники обвинили милюковцев в приверженности мирным методам ведения антибольшевистской борьбы [33]. Однако отделения РДО, как правило, возглавляемые кадетами, существовали во Франции, в Польше, Югославии, в городах: Брно, Берлине. На общем собрании РДО 11 марта 1933 г. Милюков обозначил тенденцию постепенного превращения РДО в открытую политическую партию, обсуждались планы сближения с родственными политическими организациями, создание своего органа – непериодического журнала [34]. Но по вполне понятным причинам деятельность этого объединения, как и всей политической эмиграции в 30-е годы, стала затухать.

Таким образом, в заключение можно сделать некоторые выводы. Прежде всего, в 20-е годы у ка­кой-то части российской политической эмиграции наметился отход от старых партийных идеологем, в том числе — и свя­занных с полным неприятием большевизма как однозначно деконструктивного элемента российской действительности; усилился диалогизм ее поведенческой линии. Не в первый раз и не случайно во главе этого процесса оказалась группа левых кадетов с идеологом «новой тактики» П.Н. Милюковым.

Будучи отторгнутыми Родиной и находясь за ее предела­ми, они попытались выработать оптимальную модель обще­ственного устройства России, в значительной степени — за счет переоценок ценностей, ломки старых привычных поня­тий в теоретическом багаже, результатом чего явилась по­пытка создания ее более почвенного варианта. Приближе­ние к этой почвенности осуществлялось за счет более трез­вого анализа истоков российского традиционализма, учета в какой-то степени двойственности и противоречивости русской массовой политической культуры, хотя по-прежнему сохраня­лась иллюзорность представлений о ближайшей перспективе самоизживания большевизма и демократизации России.

Определенным итогом теоретических поисков вышеобозначенных групп эмиграции стало усиление конвергенционных элементов в несущих конструкциях их концептуальных постро­ений. Именно конвергенционная модель модернизации России с некоторыми подвижками в сторону социализации и ценностно-рациональных ориентиров формировалась у русской либерально-демократической эмиграции.