Вдовий пароход

Жильцы "вдовьего парохода":

Анфиса Громова, нянечка в Доме ребенка

Вадим Громов, ее сын

Ольга Ивановна Флерова, музвоспитатель в Доме ребенка

Капа Гущина, ночной сторож

Ада Ульская, бывшая опереточная певица, пенсионерка

Панька Зыкова, электромонтер

Федор Громов, муж Анфисы

Евлампия Захаровна, заведующая Домом ребенка

Василий Сергеевич, замполит

Николай, сожитель Паньки

Сцена представляет собой огромную коммунальную кухню. На авансцене выгорожены четыре условные комнаты соседок /комнаты Паньки Зыковой мы не видим/. Это не декорации комнат в обычном смысле, скорее символы четырех отделенных друг от друга комнату­шек-клетушек, равно открытых и зрителям и находящимся на кухне.

Действие начинается в "комнатке", затем может проходить в пространстве кухни, тем не менее, продолжает развиваться в комнате.

Жильцы "вдовьего парохода", участвующие в поминках, являются такими же свидетелями происходящего, как и зрители. Если они не заняты в сцене, они могут просто сидеть на стуле, заниматься бытовыми делами, уходить, приходить или, наоборот, реагировать на происходящее, подавать реплики и неожиданно включаться в действие.

За составленными вместе разновысокими столами молча сидят пятеро: четыре пожилых женщины и молодой мужчина. На столе расставлены бутылки, тарелки с едой.

КАПА. Слава Богу, отмучилась.

ПАНЬКА. Все там будем...

Вадим разливает. Все пьют.

АДА. Вадим, что же это мы вьем молча? Так нельзя. Поминки - мудрый и благородный обряд. Мы должны сказать о тех чувствах, которые нас переполняют.

ВАДИМ. Лучше без слов. Пи-ра-ми-дон!

КАПА. Что-что?

ВАДИМ. Пирамидон. Всякие ваши высокие слова.

КАПА. Слов ему, видишь, не надо. И мать в крематорий сдал, отпел бы батюшка по-человечески, а-то пожгли, как собаку. Страшный суд придет, затрубит архангел в трубу, все покойники встают, каждый в свое тело вселяется... А у кого сожгли - нет тела, куда хочешь - туда и вселяйся.

ПАНЬКА. Архангел... Темнота деревенская.

АДА. Не будем ссориться в такой день! Я умоляю вас. Вадим, если бы ты знал, как мы все любили твою маму. Она была святая.

ВАДИМ. Не надо про-, любовь, Ада Ефимовна. Видел я, какая тут у вас любовь цвела.

ПАНЬКА. Не по любви я живу, а по справедливости. Все чтобы равны.

ФЛЕРОВА /снова пытается что-то сказать, но Капа, перебивая ее, вскакивает из-за стола и, сорвав с головы черный платок, за­навешивает зеркало./

ВАЛИМ. Зачем это?

КАПА. Не знаешь? В доме покойника всегда зеркала закрывают. А не то душа глядеться будет. Ей душе-то, страшно... тяжело себя в зеркале увидеть.

ВАДИМ. Все вранье!

КАПА. Слава Богу, не первого хороню. Я и обмою и в гроб по­ложу. Покров ни в коем разе не подшивать, а то вечную жизнь при­шьешь...

ВАДИМ. Вечную жизнь! /Захохотал./

ФЛЕРОВА /вскочив, яростно/. Мой муж погиб на фронте в самом начале войны. А мы остались в Москве. "Мы" - это я, моя мать-ста­рушка и моя дочь Наташа четырнадцати лет. Я больше ничего не боя­лась: думала, самое страшное уже произошло. /Вадим насвистывает "Чижик-пыжик"/. В бомбоубежище мы ходить перестали. Однажды ночью после отбоя снова объявили тревогу. Наташа проснулась: "Мама, опять? Ух, как они мне надоели!" А я ответила: "Ничего-ничего, спи, доченька". /Вадим свистит./ Это были последние слова, которые мы сказали друг другу. В этот налет наш дом был разрушен бомбой. Мама и Наташа погибли, а я нет. У меня был перелом позвоночника, ноги и обеих рук. Больше года я не видела, не слышала и не гово­рила... Одна мысль: умереть... /Вадим перестает свистеть./ Из больницы я вышла калекой. За мной бежали мальчишки, кричали: Баба-яга, костяная нога". Мне было тридцать шесть... В райсовете мне выделили комнату в коммунальной квартире. В первый же день Капа Гущина спросила меня: "Муж есть?"

КАПА /не вставая из-за стола/. Муж есть?

ФЛЕРОВА. Погиб на фронте.

КАПА. Значит, вдова?

ФЛЕРОВА. Вдова.

КАПА. Здрасьте. Еще одну прислали. Теперь у нас полная команда, в каждой комнате по вдове. Прямо не квартира, а вдовий пароход.

ФЛЕРОВА. Вдовий пароход, вдовий пароход...

ВАДИМ. Мать поминаем, называется. А они все про себя.

КАПА. Упокой душу новопреставленной рабы твоей Анфисы... Грех на мне. В соблазн я ее вводила, покойницу. Мне бы помолчать, а я спорить. Будто нечистый за язык дергает...

Стук в дверь.

КАПА. Кто там?

АНФИСА. Свои.

КАПА. А кто свои-то? Свои-свои, а пальто сопрут в момент.

АНФИСА. Открой, Капа, это я, Акфиса.

Капа встает из-за стола, открывает дверь. На пороге стоит Анфиса, какой она вернулась в 43 году с фронта. Она в длинной шинели, из-под нелепой маленькой пилотки свисают на щеки пря­мые, мокрые волосы. Лямки вещмешка режут плечи.

КАПА. Батюшки, Фиска! А я тебя сразу-то не признала. Страшная ты больно, Фис, не обижайся на меня. Ну, здравствуй, про­пащая. Чего не писала? Мы тебя и в живых не числили.

АНФИСА. А я живая.

КАПА. Ну-ну.

ФЛЕРОВА, мама вернулась в сорок третьем, Вадик, осенью. Капа ей дверь открыла.

КАПА. Живая, так проходи. С чем пожаловала? Ай, отвоевалась?

АНФИСА /читает табличку на двери/. Звонить... Зыковой - один раз. Гущиной - два, Ульской - три. Флеровой - четыре. А меня нет... Флерову какую-то поселили... не в мою ли комнату?

КАПА /не сводя глаз с живота Анфисы, на котором грубо топор­щится шинель/. С подарочком? Поздравляем-кланяемся… с Федором что ли, судьба свела?

Анфиса помотала головой.

КАПА. Ветром, значит, надуло. Так-так. Бывает... АНФИСА. Ты меня. Капа, не спрашивай ни про чего. Нет моих сил. Устала, измокла, как пес. Сидор тянет, а плечо-то раненое.

Анфиса подходит к дверям своей комнаты, тяжело снимает с плеч вещмешок. Капа идет следом за ней.

КАПА. В сидоре чего?

АНФИСА. Так, кой-чего. Концентраты, табак, тушенка "второй фронт"...

КАПА. "Второго фронта" баночку дашь?

АНФИСА. Две дам, только разберусь. А ключ от комнаты моей, у тебя он?

КАПА. Будь покойна, и ключ, и комната, и вещи. Я пуговицы не взяла. Я не бандитка какая, я Бога помню. Вы-то, нынешние. Бога за­были. 8от он вас и наказывает, войну наслал. В Елоховской новый батюшка так и говорит: "Воздастся вам по делам вашим..."

АНФИСА. А я смотрю, читаю на двери: Флерова О.и. Думаю, отда­ли мою комнату. Сердце так и екнуло.

КАПА. Боже сохрани, я разве отдам?

АНФИСА. А что за Флерова такая?

КАПА. А кто ее знает. Вдова. Психованная, вроде интеллигентки, Радиоточку завела, слушает. А что по той точке дают? Быр да быр. Добро бы песню там или частушки - это еще терпимо, а она вой замо­гильный слушает, скрипка не скрипка, гармонь не гармонь, тьфу. Панька Зыкова обижается за точку, а я ничего, мне что? Пускай слу­шает. По мне все хороши, все люди.

АНФИСА. Мне бы ключ, Капа. Устала я.

КАПА. Не бойся-сомневайся, все отдам, ни синь-пороха не пропа­ло, все на месте, и платья висят, и пальто-коверкот /из глубины надетых один на другой халатов достает ключ, открывает дверь в комнату/.

АНФИСА. Пылища... И мышами пахнет...

КАПА. Тоська-дворница все молотила: "Продай да продай пальто-то. Фиску, грит, давно убило, и косточки дождем моет, а ты над ее добром как Кашей над смертью...

АНФИСА. Жил тут кто без меня?

КАПА. А кому жить? Никто не жил.

ПАНЬНА /из-за стола/. За деньги ночевать пускала.

КАПА. Врет она, как змей. Язык у нее длинный, в ногах пута­ется. Всего два раза только и пустила, да и то не за деньги, а по любезности. Такая хорошенькая парочка. А денег мне от них не надо, разве что из продуктов принесут - возьму, чтобы не обижать. А твое все цело - проверяй.

АНФИСА. Брюки-то Федора он носил? На стенке висят, а я в шкафу оставила, в нафталине.

КАПА. Про брюки ничего не знаю. Такая хорошенькая парочка. Нужны ему твои брюки, как попу мячик. Одет изящно - курточка - трофей, галстучек вязаный... А у нее волоса по моде: спереди копенка, а по плечам кудри-кудри...

Анфиса подходит к подоконнику, где стоят засохшие цветы.

КАПА. Не поливала, мой грех. Крутишься-крутишься, из очереди в очередь, да сготовить, да постирать - вот день и прошел... А ты цветка не жалей, человека надо жалеть, не цветок.

АНФИСА. Да я ничего.

КАПА. Какое ничего, вижу жалеешь.

АНФИСА, не жалею, просто я устала.

КАПА, ну отдыхай, Христос с тобой.

Анфиса сняла мокрую шинель, принялась стаски­вать кирзовые сапоги сорок третьего размера.

КАПА. Я грю: Фиса, ты мне за хранение кофту зеленую отдай. Тебе ни к чему, а мне в церкву ходить. Ночи не спала, имение твое сторожила.

АНФИСА. Ладно, отдам.

КАПА. Я только по справедливости, мне чужого не надо. Ведро на кухне стоит - я в нем не мою. А Панька Зыкова моет. Стыда нет. Разуется, голяшки наружу, зад кверху и моет. В чужом-то ведре...

АНФИСА. Мне не жалко, пускай моет.

КАПА. Тебе все пускай... Вот и допускалась.

АНФИСА. Капа!..

КАПА. Молчу-молчу. Я всегда молчу, никого не обижаю. Со мной по-хорошему, и я по-хорошему. Я помочь хочу, вразумить... Вот си­дишь босая, а пол холодный, долго ли женское воспаление схватить? Что делать! Все мы дурнеем. Такова жизнь... Я так надеюсь на вашу поддержку. Гущина без вас совсем распустилась, выступает в роли диктатора.

Анфиса, не отрываясь, смотрит на зеленые Адины волосы.

АДА. Это я экспериментирую. Эрзац-хна. Война-войной, а все же надо себя поддерживать. Долго ли опуститься. Покрасилась, высохла, позеленела.

Флерова издала горлом какой-то странный кашляющий звук.

АДА. Вы со мной не согласны, Ольга Ивановна?

ФЛЕРОВА, нет, отчего же, вполне согласна.

АДА. Если хотите, во время войны женщина должна особенно за собой следить, и по линии внешности, и по линии чувств. Любить искусство, природу... Вот вы, Анфиса, вы смотрите на звезды? /Анфиса пожимает плечами./ И напрасно! А я смотрю и эмоционально наслаждаюсь. Иногда даже плачу. Такая я уж дурочка, совсем ребенок.

КАПА /поднимается из-за стола/. "Ребенок!" Скоро сто лет, а все ребенок!

Ада пискнула что-то и метнулась из кухни в свою комнату.

КАПА. Дура яловая. Трень-брень, фик-фок на один бок. /Флерова укоризненно поглядела и пошла к себе/. Видала? Зырит и зырит, и неизвестно что зырит. А уж черна, а уж худа - мощь загробная. Пра­вильно говорят, худому не верь. А полный человек, он добрый, довер­чивый. Вот я к примеру...

Зашипела на плите Адина кастрюлька, Анфиса потянула руку, чтобы убрать огонь.

Обуйся толком, тогда и сиди. Чайку тебе поставить?

АНФИСА. Спасибо! Больно ты культурная вернулась. Не навязы­ваюсь.

Капа наконец обиделась, вышла. Анфиса, все так же сидя - босые ноги на полу -задумалась. Потом улыбнулась.

АНФИСА /положив руку на живот/. Тихонько, моя деточка. Дома мы теперь, скоро родиться будем.

АДА. Ах, Вадим, если бы ты знал, какой у нас был праздник, когда Анфиса вернулась с фронта. Это был просто апофеоз.

ВАДИМ. Что?

АНФИСА /неслышно подошла к Вадиму, гладит его по голове/. Тихо-тихо, моя деточка. Скоро родиться будем.

АДА. Апофеоз - это значит, мы были так счастливы! /Встает из-за стола, повязывает передник, подходит к плите, начинает что-то размешивать в кастрюльке./

АНФИСА. Здравствуйте, Ада Ефимовна, это я, Анфиса.

АДА /всплеснув руками/. Какой сюрприз! Вот не ожидала! Это прекрасно!

АНФИСА /запахивая платок на животе, чтобы не было заметно/. Вот вернулась, буду жить.

ФЛЕРОВА /встает из-за стола/. Давайте познакомимся. Я - Ольга Ивановна Флерова. /Подает руку./

АНФИСА /тоже подает руку/. Анфиса... Максимовна...

АДА. Ах, Анфиса, как я жалела, что вас убили, и как я рада, что вас не убили, мне так много надо вам рассказать. Вообще у меня было множество переживаний в области искусства, войны и любви. /Подходит и целует Анфису./ Нельзя сказать, чтобы вы похорошели.

КАПА. Не тронь! Сама поставила, сама и следи! Пусть вынипит, пусть выгорит - пальцем не двину!