3. Цымбурский и Шпернглер

Либеральная элита говорила следующее -- победивший, урвавший кусок пирога прав лишь потому, что он более силен, более жизнеспособен, более приспособлен к ситуации реального мира (под «реальным миром» понимался, естественно, «дикий рынок»). Если интеллигент начинал выдвигать к элите какие-то ценностные претензии, то он автоматически зачислялся в разряд лузеров, неудачников, тех, кто по самым различным качествам не вышел в победители. В общем, эта идеология бодро шествовала по России всю ельцинскую, а затем всю раннепутинскую эпоху, покуда она не нарвалась на стихийный бунт «неудачников», пенсионеров, недовольных монетизацией их льгот. Сразу после этого победители стали несколько стесняться своих побед.

Цымбурский с помощью Шпенглера сумел увидеть в нашей доморощенной философии «жизни» нечто большее, чем заурядную спесь «ловцов удачи» на поле рыночного беспредела - а именно некую внятно сформулированную претензию «власти» и «господства» сбросить себя обручи сковывающих их ценностей - причем ценностей самых разных: либеральных, социалистических, наконец, национальных. Не случайно, в то самое время, когда богатство и власть уверенно заявляли о своих правах, интеллектуалы стали рассуждать о конце Нового времени, о совершившемся в мире переходе к постмодерну, короче, о том, что «новой жизни» давно пора забыть о «старых ценностях», а поскольку ценностей «новых», постмодернистских еще не придумано, то следует позабыть и об идеальном мире как таковом. И, по-видимому, вспомнить о завете Телемской обители: «все позволено».

Ни Кромвель, ни Мухаммед, ни тем более Ленин не устанавливали демократии, Цымбурский и сам был менее всего озабочен либерализацией России. С его точки зрения, либерализм, равно как и консерватизм, -- своего рода верхушечные идеологии, и то положительное, и то отрицательное, что они могут с собой принести, обусловлены цивилизационной ситуацией, в какой они появляются. Если либерализм торжествует вслед за «городской революцией», он подчеркивает право каждого человека, каждого гражданина судить власть, проверять ее на совместимость с теми ценностями, которые данное сообщество считает приоритетными. Если либерализм венчает собой провал «городской революции», а это как раз и произошло, согласно Цымбурскому, в начале 1990-х в нашем Отечестве, тогда свобода неизбежно сведется к праву власти властвовать, праву правящего сословия не нести никакой ответственности перед большей частью населения своей собственной страны.

Цымбурский очень ясно сознавал духовные приоритеты своего собственного интеллектуального сословия. Это сословие, конечно, не симпатизировало коммунизму и в целом крайне отрицательно относилось к тому режиму, который существовал в России до 1987 года. И тем не менее наиболее умные представители этого сословия понимали, что с гибелью коммунизма они очень многое потеряли - причем, не только в деньгах и в общественном статусе. Власть до 1991 года была какой угодно, она была тиранической, тоталитарной, замшелой - но она не была «бессовестной». Власть не считала, что имеет право на власть только потому, что она -- власть, потому что ее представляют наиболее сильные или приспособленные к господству человеческие особи обоих полов. Брежнев был каким угодно правителем: глупым, смешным, авторитарным, но он, разумеется, не считал себя вправе властвовать только потому, что ниспроверг всех своих соперников и оказался самым сильным среди них. И именно поэтому его режим, равно как и режим других коммунистических руководителей, был крайне чуток к любой интеллектуальной критике - власть могла уничтожить интеллектуала, но она не воспринимала его как малозначительную, презренную в сущности фигуру.

Но постсоветская власть мыслила себя совсем иначе, на ранних этапах она вообще не задумывалась о том, почему власть принадлежит ей, а не кому-либо еще. И не случайно сразу как только она начала об этом задумываться - эта власть немедленно начала тяготеть к какой-то крипто-сословности. Помнится, недавнему участнику избирательной гонки в городе Сочи уже было поручено придать официальный статус семье Романовых, казалось еще немного в конце 1990-х, и все руководители газовых и нефтяных концернов потянутся к дворянским титулам. Господство партии «жизни» на глазах обретало отчетливые политические формы, пускай в ее рядах было не так много подлинных наследников земельной аристократии.

Именно в этот момент Цымбурский и обращается к Шпенглеру, с тем, чтобы, переосмыслив его идею «городской революции», обнаружить выход для себя, своего сословия, для России в целом, да, пожалуй, и для всего человечества. Прочтение и перосмысление Шпенглера явилось для автора «Острова России» своего рода «азартной игрой с дьяволом» с целью доказать, что России - несмотря на все слишком очевидные реалии посткоммунизма, - а вместе с ней и всей истории человечества, уготована иная судьба, что дух, совершив обманный маневр, все-таки восторжествует над голой силой и властью, освободившейся от совести.

Чтобы оценить эту рискованную интеллектуальную игру Цымбурского со Шпенглером и со своим временем, нужно принять во внимание два момента. Во-первых, Цымбурский очень серьезно относился к хронологическим таблицам, приведенным в конце первого тома «Заката Европы». Вслед за немецким историософом он считал, что из всех существующих на сегодняшний день цивилизаций лишь Запад еще только клонится к своему закату, другие цивилизации свой закат уже пережили - поэтому ничего творческого - в социальном отношении - они родить уже не способны. Существует лишь одна цивилизация (Цымбурский делал определенные оговорки по этому поводу относительно Латинской Америки), которая несколько запоздала к приближающемуся финалу истории. Это -- Россия.

Возникновение российской цивилизации Цымбурский относил к XV веку, ко времени укрепления Московского государства и возникновения ее особой «сакральной вертикали» - идеи Руси как «Третьего Рима». «Сакральная вертикаль» - это сознание властью, окаймляющей собой определенную землю, своей особой избранности. В России это сознание рождается с монаха Филофея, который увидел Русь последним островком подлинного христианства, окруженным океаном неверия. Запад как отдельная «высокая культура», по Шпенглеру, возник примерно в 1000-1100 году. Поэтому, согласно шпенглеровской хронологии, российская история отстоит от западной примерно на четыре столетия. Выходит, сейчас мы переживаем свой XVII век - отсюда все усилия наших властей укрепить национальное государство в противостоянии антигосударственной и антимодернистской (но при этом считающей себя «постмодернистской») «либеральной фронде».

Интересно, однако, не это несколько механическое сопоставление XXI века с XVII, а то, что в отличие от Запада, по мнению Цымбурского, мы живем в ситуации не победившей, а фрустрированной Реформации. Что это значит реально? Реально это значит, что тот набор обязательств, которыми победившая в 1917 году «партия ценностей» обложила власть, провалился. Если Брежнев с Хрущевым обосновывали свою власть, условно говоря, «служением коммунизму», то Ельцин уже фактически ничем ее не обосновывал, воспринимая себя на заключительном этапе своего правления просто как царя, «царя Бориса». И челядь всячески ему в этом подыгрывала. Да, лично для Ельцина «шапка Мономаха оказалась тяжела», но ведь сама по себе игра в царя первого демократически избранного была далеко не случайной -- она соответствовала каким-то установкам народного сознания, да, вероятно, и не только народного. Помню, какое впечатление на нас с Цымбурским произвел цикл работ двух известных политологов, которые на полном серьезе доказывали насущную потребность либеральной России… в институте боярства. Под «боярами», впрочем, понимались руководители разного рода институтов и центров, питающихся за счет западных грантов.

Люди ельцинской России не ощущали, что являются своего рода винтиками в руках могущественной судьбы, которая их руками, но вопреки их намерениям ведет человечество к той самой точке Омега мировой истории -- жертвоприношению «духа» на алтаре «воли к власти».

Второй момент, который следует отметить в философских размышлениях Цымбурского, состоит в том, что он был убежден (и по-моему вполне справедливо), что наша большевистская Реформация закончилась провалом, и возвращения к ней ждать не следует. Русская Реформация выдохлась, ее «сакральная вертикаль» уже никогда не возвысится над Россией - и вину за это во многом следует возложить - вслед за «веховцами» - на русскую интеллигенцию, которая провела «городскую революцию», вооружившись крайне ущербной, духовно крайне ограниченной идеологией. Это все равно, говорил Цымбурский, как если бы в Германии XVI века победил не Лютер, а лейденские братья. Едва ли цивилизация, основанная на идеалах лейденских братьев, оказалась бы жизнеспособной и долговечной.

Означает ли неудача русской Реформации, что отныне «дух» должен быть приведен к повиновению «жизни» еще до окончательного разрешения судеб Запада и вместе с ним - всего остального, уже давно пережившего свой срок человечества? Не совсем - и вот здесь Цымбурский обращает внимание на ту эпоху духовной истории Европы, о которой Шпенглер во втором томе «Заката Европы» практически ничего не говорит. Термин «магическая Контрреформация» встречается в книге немецкого историософа один раз и относится исключительно к событиям, происходившим внутри византийской Церкви, которая, по Шпенглеру, являлась всецело произведением магической культуры. Цымбурский обратил внимание, что те события, которые, согласно схеме «Заката Европы», объединяются под общей чертой: «Пифагор, Мухаммед, Кромвель», и которые сам автор «Острова России» свел воедино под общим термином -- «городская революция», могут протекать не только в виде радикального удара по прежнему миру со стороны приверженцев «новых ценностей». Они могут происходить также иначе: новая эпоха может прийти в старых одеждах, маскируясь под возвращением к неким забытым идеалам аграрно-сословного времени. Обращаясь не к новой, Реформационной, а к старой «сакральной вертикали». В этом случае мы имеем дело с тем феноменом, который в западной историографии именуется Контрреформацией.

Итак, Реформация оказывается не единственным вариантом религиозной трансформации традиционного общества в условиях «городской революции». Другой выход предлагает Контрреформация -- приспособление институтов старого аграрно-сословного общества к новой ситуации, рожденной распадом старых социальных связей. Контрреформация -- это эпоха, когда общество судорожно пытается создать «нового человека» с помощью возвращения к старым идеалам. Таковой Контрреформацией было торжество конфуцианства в Китае или же период возникновения религии Бхагавад-гиты в Индии. Согласно Цымбурскому, после краха большевистской «городской революции» Россия обречена на ту или иную версию Контрреформации. Весь вопрос в том, какой она может быть.

В отличие от демократической Реформации, Контрреформация предлагает человеку новой «городской» эпохи частичную реабилитацию авторитета и иерархии. Наиболее неприятным вариантом нашего цивилизационного развития была бы та ситуация, когда верхушка общества отъединялась бы от населения какими-то символическими культурными барьерами -- условно говоря, когда правящее сословие выделяло себя за счет приобщенности к ценностям глобального общежития. Наилучшим же вариантом Контрреформации стало бы движение городского класса в союзе с национально-ориентированным предпринимательством, которое могло бы перенастроить «режим на домашние цивилизационные задачи, понимаемые в манере «либерального славянофильства»». Цымбурский в цитируемой статье о «городской революции», а потом еще в целом ряде текстов подробно разбирает возможную программу «русской Контрреформации». Но, главное, может быть, остается недосказанным: именно то, что Контрреформация позволяет вновь связать «партию жизни» некоей ценностной программой, только отсылающей уже не к постимперскому будущему, но к доимперскому прошлому России. Иными словами, к эпохе XVI-XVII веков, еще пронизанной грезами об уединенном от истории Третьем Риме или же об ушедшем под воду граде Китеже.

Мы видим, как органично геополитика сливается у Цымбурского с хронополитикой и вместе с ней с тем, что он вслед за Г.Б. Кремневым называл «гео-апокалиптикой». Идея «острова России» представала в его изложении не только как геополитическая концепция, но прежде всего как возможный лозунг российского контреформационного движения, способного бросить вызов укравшей у него победу в борьбе с большевистской Реформацией «партии жизни». «Дух» должен вновь заявить о своих правах, низвергнув ту силу, которая вышла на сцену российской истории, не дожидаясь законного часа своего появления. Но которая, тем не менее, должна - уже вполне своевременно - восторжествовать в глобальном масштабе.

геополитический цымбурский шпернглер социальный