Культурные пределы элитарного сознания

В низком статусе правовых ценностей кроется еще одна — только уже не структурная, а содержательная — причина, по которой российские элитарные круги остаются равнодушными к конституционным способам регулирования властных отношений. Ведь конституционализм — это, по современным мер­кам, совершенно определенная система правового регулирования, опосредо­ванная ценностями защиты прав человека, приоритета гражданского общест­ва и других подобных идей. России же, где в политическом пространстве яв­но доминируют традиционалистские и левосоциалистические установки, присуща массовая незаинтересованность в усвоении такого рода идей. По су­ти так же обстоит дело и в сфере элитарного сознания, хотя ряд основных принципов либеральной демократии все еще начертан на знамени официаль­ного режима.

И это факт: в сфере российского властвования довольно легко проследить соотношение нормативных идей конституционализма и тех реальных куль­турно-ценностных ориентации, которые обусловливают содержание полити­ческих отношений. Так, критериям конституционализма, среди которых — исключительность закона и приоритет институциональных и формально-правовых отношений, на деле противостоят главенство человека в системе власти (выражающее преобладание его характеристик частного лица над роле­выми), господство клиентельн о-патронажных связей и постоянные попытки найти путь, обходящий закон. Вместо безусловного соблюдения прав человека и ориентации на рациональный характер организации власти в России повсе­местно наблюдается главенство корпоративных приоритетов и явная предрас­положенность органов управления (это касается и представительных институ­тов) к интуитивным и прецедентным мотивам принятия решений. В то же время взамен ответственности, компетенции и самоограничения элиты в ис­пользовании своих полномочий российское культурное пространство власти демонстрирует совершенно иные предустановки: безответственность, посто­янное использование уловок (в т.ч. и довольно неглупого свойства) для укло­нения от исполнения законов, силовые приемы политико-административ­ного управления и т.д.

Типичность таких стандартов деятельности элиты в силу распространен­ности и постоянного воспроизводства на различных уровнях государственной власти даже не требует дополнительных доказательств. Очевидно, что при подобном подходе к управлению (безусловно, существуют и иные, но все же не показательные для нашей страны образцы администрирования) ныне все чаще декларируется стремление к правовым средствам, хотя это, в лучшем случае, есть проявление показной, внутренне не прочувствованной заинтере­сованности к данному способу урегулирования властных отношений, иными словами — чисто пропагандистский прием (для демонстрации, к примеру, желания конкретных лиц создать себе имидж респектабельных политиков). Так что скорее всего мы имеем дело не с ценностной, а со спекулятивной, некоей формально-теоретической заинтересованностью в праве как регулято­ре поля власти. А значит, как социокультурное явление нынешнее тяготение российской элиты к конституционализму представляет собой обыкновенную мимикрию, т.е. сугубо механическое, а не осознанное, присоединение к дан­ному комплексу идей, которое вызвано, по всей видимости, желанием опре-

деленным образом декорировать политические действия верхов ради общест­венного мнения.

Впрочем, даже эти усилия политико-управленческой элиты вызывают не­которое удивление, ибо в негативном отношении к праву наблюдается пора­зительная духовная солидарность верхов и низов в виде некоторого "сопри-родного" русской душе неприятия законности. На Руси, как известно, нор­мам кодифицированного права издавна не придавалось сколько-нибудь серь­езного значения (кстати, по наблюдению Б.Кистяковкого, в истории полити­ческой и философской мысли России, перенасыщенной разного рода иде­альными конструкциями, никогда не выдвигался идеал "правовой личности"; см.: 4). Так что отсутствие основательных ценностно-правовых ориентации подпитывается не только функциональными и ситуативными факторами се­годняшней профессиональной деятельности элиты, но и обусловлено до­вольно глубокой ментальной традицией.

Действие данной традиции тем более ощутимо в связи с тем, что общее неприятие ценности права обусловлено постоянным закреплением в структу­ре российской власти двойных стандартов ответственности (политических и административных, партийных и советских и т.д.), которые приучили управ­ляющих различного уровня уклоняться от какой-либо реальной ответствен­ности и по отношению к обществу в целом, и по отношению к своему руко­водству. Поддерживает подобную традицию характерный для российских по­литиков и так наз. византийский стиль управления, использующий по пре­имуществу теневые и полутеневые способы принятия решений, закулисные методы подбора кадров и т.п. Так или иначе, в настоящее время большинст­во из действующих политиков не хотят — даже если могут — открыто (т.е. связывая свое имя со вполне определенными целями) принимать ответствен­ные, но непопулярные решения, или вообще полностью реализовывать соб­ственные права и полномочия в государственно-административной сфере.

Органический дефицит ответственности (не единственно у правящих сло­ев, а почти у всех политических акторов), которая обеспечивала бы не только соблюдение обязательств, но и воздаяние за нарушение договора и неправо­вые поступки, — довольно типичная черта нашей политии в целом, причем складывавшаяся на протяжении веков. Об этом, кстати, прямо свидетельст­вует и история формирования договорного права на Руси, столетиями утвер­ждавшая идею, что главным во взаимоотношениях партнеров является не норма (как результат межсубъектных отношений), а личное убеждение одной из сторон о пользе тех или иных действий. По мнению Б.Чичерина, описы­вавшего цивилизационные особенности становления российского договор­ного права, решение о том, "кто прав, кто виноват", принималось "личным суждением каждого, в основании которого лежал ...собственный интерес"; поэтому "тот в глазах князя был прав, кому он находил выгоднее для себя помогать" (5). В пользу подобной традиции действовало и отсутствие в стра­не института вассалитета (побуждавшего высшие круги общества придержи­ваться строгих правил взаимной ответственности), а также существовавший в России обычай вольного служения, позволявший покидать князя до срока безо всякого предупреждения по праву "отказа". Посему, как указывал тот же Чичерин, "сложение крестного целования", или на современном языке — клятвопреступление, "считалось делом самым обыкновенным" и потому "включалось даже в договоры, если новое обязательство должно было разру­шить старое" (там же). Попутно можно вспомнить, что и популярные в оте­чественной гуманитаристике славянофилы постоянно противопоставляли договорные отношения "органическим" социальным связям, в которых "не должно быть ничего формального, юридического", и для которых "не нужны никакие правовые гарантии" (6). Разумеется, нельзя умолчать о том, что по­добные традиции, этически оправдывавшие "клятвопреступление" и произ­вольное обращение с обязательствами, нашли чудовищное воплощение в го-

ды больше висте ко-сталинского террора и в более поздние времена "строи­тельства коммунизма" в нравственном, политическом и просто человеческом предательстве десятками миллионов "простых советских людей" своих близ­ких и друзей.

По справедливому замечанию А.Хлопина, произвол над правовыми нор­мами (за которым могли стоять любовь, другие чувства, но не разум) практи­чески всегда институционализировал попечительскую власть, которая оказы­вала "покровительство подданным в обмен на их преданность и покорность, соединяя людей личными узами верности. Эта власть представляет собой разновидность патерналистского господства и подчинения, так как формаль­но была не ограничена какими-либо правами подданных и обязанностями перед ними" (8). Удивительно ли, что и по сей день российская политико-административная элита устанавливает законы без учета мнений граждан, предоставляя им возможность либо жить, "беззаветно любя родное прави­тельство", либо как угодно приспосабливаться к навязанным сверху прави­лам сосуществования общества и государства. Вот и получается, что, с одной стороны, граждане опасаются государства, не надеясь на защиту со стороны его институтов, а с другой — без зазрения совести обворовывают и обманы­вают своего "покровителя".