Панарин

Глава I. Тяготы цивилизованности и

соблазны варварства

1. Цивилизационное самосознание и

культурологический релятивизм

Всякое цивилизационное самосознание

противостоит натурализму - иллюзии

"естественных состояний", с одной

стороны, и безмерному ценностному

релятивизму - с другой. В первом

случае мы имеем дело с определенным

типом антропологии, близким

откровению великих мировых религий о

природной греховности человека. Здесь

присутствует, следовательно, хотя бы

смутное ощущение энтропии -

подстерегающего хаоса, который

необходимо "заклясть", защитившись от

него системой норм, правил, кодексов.

Всякое натуралистическое благодушие в

духе того, что человек по самой своей

природе добр и его не следует

стеснять, чуждо цивилизационному

самосознанию. Оно является истори-

ческим продуктом, причем, продуктом

драматических периодов, когда люди

вплотную сталкиваются с грозными

социальными стихиями, с разгулом

массовых всеразрушительных страстей.

В такие периоды приходит сознание

зыбкости, дефицитности социального

порядка, хрупкости институтов,

проблематичности результатов,

достигаемых в ходе социализации. Вот

тогда из опыта утрат вырастает

цивилизованное самосознание, связан-

ное с пониманием того, что

цивилизованность противоположна

наиболее вероятным, стихийно

воспроизводимым состояниям мира, что

она есть, одновременно, высокая и

хрупкая искусственность. Такие

прозрения осеняют людей в поздний час

истории, когда все, чем они живут,

что им дорого, становится проблемой.

С другой стороны, цивилизационное

самосознание актуализируется в

присутствии другого - при столкнове-

нии с другими культурно-историческими

типами, обладающими иными нормами,

принципами жизнестроения. Антитеза

"мы - они" играет решающую роль не

только в социальной психологии, но и

в культурно-историческом "метаопыте",

касающемся различий глобального типа,

как во времени (осознание специфики

своей эпохи), так и в пространстве

(осознание специфики своего

суперэтноса, цивилизации). Здесь мы

сталкиваемся со сложной проблемой

смысла жизни. Этот смысл в

современном европейском его понимании

представляет часть прометеева

наследия этой цивилизации: смысл

обретается посредством чувства

превосходства нашего мира по

отношению к иным мирам, удаленным от

нас во времени и в пространстве.

Смысл жизни открывается как осознание

беспрецедентности, уникальности

задач, возможностей и перспектив, от-

крывающихся именно перед нашим

временем, нашей цивилизацией.

Всякое прозрение относительно

банальности этих задач ведет к утрате

смысла, что в индивидуальном плане

нередко приводит к попыткам

самоубийства, а в опыте поколений - к

деморализации, к ощущению

"безвременья". Цивилизация, как и

поколение, должна верить в свою

миссию. Самоуничижение противопока-

зано ей, ибо дисквалифицирует ее

нормы, которыми человеку вообще

свойственно тяготиться. Не случайно

эпохи смут и катастроф несут в себе

особое прельщение, в особенности для

молодежи: она видит в них возможность

избежать предстоящих тягот

социализации.

Антиномия нашего времени состоит в

том, что, с одной стороны, сегодня

стал опасен всякий чрезмерный

эгоцентризм - будь то эгоцентризм

этноса, культуры, цивилизации, а с

другой стороны, известная доля его

необходима для поддержания жизненного

тонуса на любом из этих уровней и для

сохранения идентичности. Бунт

европейских интеллектуалов против

собственной цивилизации, ее отрицание

с позиции фанатичного ре-

волюционаризма или модных теперь

ориентализма, экологизма и тому

подобное не только снижает тонус

западной цивилизации, но и

дезавуирует цивилизационные нормы.

Как показывает исторический опыт,

всякая цивилизация в целях

самоидентификации вырабатывала поня-

тие варварства - чего-то

противоположного ей. Это понятие

знакомо древним китайцам, египтянам,

эллинам. Как пишет А.Резлер, под

влиянием модного культурного

релятивизма "европейские

интеллектуалы утрачивают такие

жизненно важные дихотомии, как

"цивилизация - варварство", "лик

светлый - лик темный", "позитивное -

негативное". Постоянно играя в

антиномии, смешивая и меняя местами

крайности, они незаметно для себя

утратили ощущение европейской

идентичности. Сегодня неясно, в чем

же раскрывает себя творческий гений

Европы, а что, напротив, ему чуждо:

"воля к новациям или желание

неподвижности, индивидуальная свобода

или исключающие ее мифы коллективной

судьбы и жертвенности"1.

Современный культурный антрополог

скажет, что культуры, прежде

выступающие в глазах европейцев как

варварские, на самом деле являются

просто качественно другими - со своей

картиной мира, своими нормами и

способами жизнестроения. Более того,

ввиду угрозы глобальных кризисов,

порожденных "прометеевой волей"

западного человека к покорению

природы и истории, сегодня именно к

опыту неевропейских цивилизаций об-

ращается встревоженное человечество в

поисках альтернатив. Всемирная

презумпция доверия к западному опыту

близка к тому, чтобы смениться

презумпцией недоверия, что находит

свое дополнение в реабилитации и

легитимации некогда отвергаемых и

третируемых форм неевропейского

опыта. На это почти нечего было бы

возразить, если бы кающиеся

европейские интеллектуалы

довольствовались открытием

культурного плюрализма. Однако

____________________

1 Reszler A. L'intellectuel contre

l'Europe. P., 1976. P. 7.

радикализм покаяния ведет их дальше,

до отрицания европейского опыта как

такового и признания исключительной

ценности одного только восточного

опыта. Таким образом, вместо

плюрализма возникает монизм с

обратным знаком. А рядом с этим

расцветает крайний релятивизм,

пытающийся устранить всякое различие

между цивилизованными нормами того

или иного типа и отсутствием каких бы

то ни было норм. И это касается не

только межкультурных и

межцивилизационных сравнений. Начав с

отрицания "европоцентричных" норм,

кончают отрицание каких бы то ни было

различий между нормальным и

девиантным. Так, левый радикализм,

поделив человечество на "социально

близких" и "социально чуждых",

попытался создать новую

юриспруденцию, которая отличалась от

классической "слепой" Фемиды тем, что

обнаруживала неумеренную

снисходительность к преступникам из

социальных низов, видя в них всего

лишь жертву социальных условий. В

крайних своих формах это выразилось в

лозунге классовой уголовщины "грабь

награбленное".

Радикалы из Франкфуртской школы,

начав с критики европейского

"репрессивного" разума, подавляющего

витальную сторону личности и

грозящего всеобщей стандартизацией,

кончили новой психиатрией, ре-

лятивирующей границы между здоровой и

больной психикой и даже склоняющейся

к тому, чтобы предпочесть последнюю

как менее конформистскую и стандар-

тизированную. Это увлечение всем

"девиантным" и "маргинальным" не

может пройти бесследно: цивилизо-

ванные нормы стали слабеть; уже

сегодня они едва сдерживают напор

"внутреннего варварства". Перед куль-

турологией, признающей одно только

многообразие культур, но не

признающей дихотомии "цивилизация-

варварство"2, возникают серьезные

вопросы: можно ли считать варварство

исчезнувшим из современного мира?

Можно ли современное варварство

сводить к одному только "внутреннему"

варварству девиантного поведения

отдельных личностей и при этом

отрицать наличия коллективного

варварства отдельных этносов или

социальных групп, отвергающих те или

иные цивилизационные универсалии

____________________

2 Такая установка в особенности

характерна для современной

американской культурологии - М.Мид,

чикагская школа "символического

интеракционизма".

культуры и морали? Означает ли

концепция плюрализма цивилизаций, что

в современном мире сохранилось только

различие цивилизаций, но исчезло

различие между цивилизацией и вар-

варством? Более того, не означает ли

она, что последнее различие вообще

является выдумкой европейского вы-

сокомерия, не умеющего распознать за

непривычным ему ликом другую

цивилизацию, по-своему не менее

сложную и даже рафинированную?

Из положительного ответа вытекает,

что коллективного варварства вообще

не существует или даже никогда и не

существовало в мире, как не

существует и не существовало различия

между развитыми и примитивными

культурами: каждая по-своему хороша и

аутентична. Существует девиантное

поведение на индивидуальном уровне;

не существует девиантных народов и

культур, которые надо цивилизовывать.

Впрочем, как было замечено выше,

наметилась тенденция релятивировать

также и оценку индивидуального

девиантного поведения, сделав, таким

образом, понятие цивилизованной нормы

проблематичным на всех уровнях.

Не менее проблематичными становятся

понятия прогресса или модернизации,

ибо они означают, что к равным по

внутреннему достоинству культурам мы

почему-то подходим по-разному,

предоставляя одним быть

самодостаточными, а другие меряя

внешними им мерками пространства или

времени и ожидая от них уподобления

первым. Одно из двух: либо мы

признаем пространственно-временную

иерархию типов коллективного

человеческого опыта, называемых

культурами и цивилизациями - и тогда

позиции модернизаторства оправданы в

этом мире, или не признаем - и тогда

модернизаторство есть ни что иное,

как культурно-цивилизационная

агрессия, этноцид, достойный

решительного осуждения и отпора.

Основной парадокс европейской

интеллектуальной элиты состоит в

сочетании этих позиций: по отношению

к собственному "мещанству" в широком

смысле слова, включая многочисленных

мелких буржуа, крестьянство,

провинциальное большинство,

тяготеющее к традиционной морали,

левый авангард - ядро этой элиты,

выступает с позиций модернизма,

громящего отсталые вкусы и нравы. По

отношению к внешней архаике

неевропейских культур он, напротив,

занимает позицию постмодернизма,

эстетизирующего примитив. Такой

парадоксальный авангардизм являла

собой и современная марксистская

теория, с одной стороны, безо-

говорочно осудившая буржуазную

цивилизацию как вчерашний день

человечества, с другой - реабилитиру-

ющая его "позавчерашний день" в лице

"цветных континентов" планеты.

Достойна удивления антизападная

доминанта европейской интеллигенции,

которая, начиная с Вольтера и Руссо,

культивирует образ "восхитительного

Дикаря", неизмеримо превосходящего в

нравственном, эстетическом и

витальном отношениях "испорченных

цивилизацией" европейцев.

Вдохновенные рапсодии варварству

нашли свое концептуальное выражение в

аксиологии Маркса: отсутствие

собственности, денег, разделения

труда - все это означало возвращение

к первобытному синкретизму на новом

уровне. Критика капитализма у Маркса

совпадает с критикой цивилизации,

высшей и последней формой которой

является буржуазное общество. Роль

"восхитительного дикаря" -

внутреннего скифа у Маркса играет

пролетарий, которому революционная

ортодоксия запрещает всякую

натурализацию в рамках буржуазной

цивилизации, всякое

"приспособленчество" к ней,

усматривая в этом предательство

классовых интересов и "реформизм".

Новые левые, в отличие от старых,

перестали верить в способность

современного пролетариата оставаться

нетронутым соблазнами цивилизации

"внутренним варваром" и именно

поэтому отказали ему в своих

симпатиях. Политический

революционаризм создал концепцию

"мировой деревни", поднимающейся на

войну против "мирового города";

култьтурный революционаризм -

концепцию негритюда - черного Орфея,

стихийное художничество которого

противоположно старческой

рассудочности и алчности западной

цивилизации. Молодежное движение

конца 60 - начала 70-х годов в первую

очередь обрушилось на самое идею за-

прета, проявление которой оно

усматривало в деятельности всех

общественных институтов, от семьи до

университета и армии. Живя в

либеральном обществе, оно находило

особое удовольствие в том, чтобы

всюду выискивать "скрытый"

тоталитаризм, который казался ему

"гораздо гаже" "откровенного" и

"прямодушного" восточного. Можно

предположить, что известная "критика

норм" необходима каждому новому

поколению для того, чтобы расширить

ареал обитания и не остаться в тени

предшественников. Но нельзя

бесконечно повышать таким образом

пластику норм; в конце концов они

вообще могут утратить какую-либо

устойчивость. Цивилизация, не имеющая

внутренних фильтров, отделяющих свое

от чужеродного, легальное от

запрещенного, в конечном счете

обречена на исчезновение. Каким же

образом эстеты, так ценящие

самобытность в чужих цивилизациях,

отказывают в праве на самобытность

своей собственной? Впрочем, не

проявляется ли в этом самоотрицании

тайная гордыня - уверенность в

непоколебимости статуса западной

цивилизации в мире, которой поэтому

никакая самокритика не страшна?

Мы по собственному опыту знаем,

насколько опрометчива такая

уверенность. В свое время царская

Россия казалась и "тюрьмой народов",

и незыблемым монстром. Слишком многие

ненавидели ее, как казалось, бессиль-

ной ненавистью; но в конце концов,

как сказал Г.Г.Федотов, она не

выдержала этой ненависти и умерла. И

вот тогда, после ее смерти, ее

критикам пришлось познать, что

представляет собой действительная

"тюрьма народов", - Гулаг в этом

отношении превысил всякое во-

ображение. Похоже, что левому

радикализму вовсе чуждо сыновье

сознание причастности к уникальной и

хрупкой ценности, какою сегодня

является всякая цивилизация. Ему по-

прежнему мерещится, что главным ис-

точником зла в мире являются мещане и

богатеи - люди, прочно стоящие на

ногах, но лишенные романтического

воображения. Возможно, что в

неприязни интеллектуалов к буржуа, к

"мировому мещанству" проявляются

какие-то скрытые законы всеобщего

духовного производства. Его

профессиональные деятели не любят

благополучных стран и благополучных

времен, ибо эта среда не

благоприятствует появлению

"исторического чувства" великих

"канунов" и переворотов, а вместе с

этим и великих вдохновительных

учений. Отсюда - профессиональное, я

бы сказал, неприятие "пресных" эпох

интеллектуалами самого разного толка

и профиля. Представьте себе человека

с большим общественным темпераментом

и воображением в благополучном

Брюсселе, Вене, Цюрихе. Размеренная

жизнь, царство "умеренности и

аккуратности", когда угон чужого

автомобиля превращается в событие, о

котором оповещают все mass media. К

тому же благополучно-застойные эпохи

неизбежно оборачиваются для

интеллектуала поражением в статусе.

Здесь он, в лучшем случае, эксперт и

советчик у властей предержащих. Но в

грозные, эсхатологические времена

статус носителей идей круто меняется:

они становятся оракулами, пророками,

народными трибунами и вождями. Личный

относящийся к эмпирическому

благополучию риск велик как никогда,

но даже ему сопутствует ореол

жертвенного величия...

Романтизация варварства относится к

самым небезопасным искушениям

современной культуры: к тем, кто

постоянно призывает варваров, они, в

конце концов, не могут не явиться.

Самое парадоксальное заключено в

самом обличьи, в котором является

долгожданный варвар. Этот парадокс

хорошо показал Жак Эллюль, долгое

время сам выступавший в роли критика

современной западной цивилизации, но

сегодня мужественно примкнувший к

презираемому меньшинству ее защитни-

ков. Опыт XX века показывает, что

вожделенное варварство ничего общего

не имеет с праздником раскованной

чувственности и воображения, с

возрождением декоративного и

карнавального, орфического начала.

Оказалось, что "варвары", напротив,

все чаще оказываются запоздалыми

адептами механического порядка и

материалистической базаровщины,

готовой принести рафинированные

продукты цивилизации в жертву вовсе

не празднеству чувственности, не

"смеховой культуре" "народа-

стихотворца", а утопии всеобщего

механического порядка. Разоблачая

соответствующие иллюзии "новых

левых", Ж.Эллюль утверждает, что

утопия ни в коей мере не может

рассматриваться как выражение

свободной импровизации, дионисизма и

нерегламентируемости. "Она, напротив,

является псевдоматематической,

логически-жесткой конструкцией

совершенного общественного

устройства, подчиненного абсолютному

и вездесущему планированию, где все

предвидимо и предусмотрено и где не

терпят малейших отклонений или

сомнений; словом, она - синоним

тоталитаризма"3.

Своеобразный эффект бумеранга

состоит в том, что внешние и

внутренние варвары зачастую являются

в облике догматических прозелитов

индустриализма и механицизма -

собственных мифов западной цивилиза-

ции, давно ею изжитых. Так,

большевики воскресили изжитый русской

культурой начала XX века образ ше-

____________________

3 Ellul J. Trahison de l'Occident.

P., 1975. P. 172.

стидесятников XIX века с его унылым

ригоризмом, культом социальной пользы

и духовным скопчеством. Искомое

варварство оказывается соединением

восточного мифа власти с вчерашним

западным мифом машины. Утопия

революционного варварства на деле яв-

ляет себя как метафизика и техника

абсолютной власти, перед которой все

лишается своего самоценного значения,

выступая как сырье или полуфабрикат,

подлежащий рационалистической

переработке. "Всякий утопизм есть

триумф техницизма... абсолютная

победа технического порядка под

прикрытием мечты... Утопия есть наи-

более монотонный и унылый универсум,

она представляет собой Мегамашину

Мемфурда, наконец-таки реа-

лизованную"4.

Таким образом, вместо варвара как

"свежего человека", обладающего

самобытностью чувств и ориентаций, мы

обречены встречать варваров,

выступающих в роли фанатиков

устарелых идей, неосторожно подбро-

шенных самой западной цивилизацией -

идей, которые в стране-изготовителе

никогда не занимали монопольного

статуса.

____________________

4 Ellul J. Trahison de l'Occident. P.

173-174.

Для того, чтобы понять природу

современного варварства, надо понять

природу современной цивилизованности,

ибо вне этой антитезы понятие

варварства теряет смысл. Ж.Эллюлю

принадлежит интересная попытка

определить природу западной

цивилизованности. Принципиальную

ошибку просветителей XVIII века он

видит в натурализции понятия разума

(разумный эгоист как "естественный

человек"). оМне представляется

бесспорным, - пишет Эллюль, - что

рациональность не является природным

даром и западный "рациональный

человек" ничего общего не имеет с

"естественным человеком"; он,

напротив, продукт развитой и

утонченной культуры -

искусственность, взращенная

длительной историейп5. В основе его

лежат не темные архетипы, а более или

менее осознанный выбор из множества

альтернатив, предоставляемых ему

историей. Этот выбор удалось

подтвердить в ходе многочисленных

испытаний и соблазнов, которым он

подвергался в переломные моменты

своего развития.

____________________

5 Ellul J. Trahison de l'Occident. P.

48.

Неофрейдисты и маркузианцы говорят

об "одномерном человеке". Менее

всего, считает Эллюль, эта

характеристика применима к западному

человеку, который весь соткан из

разнородных начал, подлежащих

трудному творческому синтезированию.

Искусство быть западным человеком

состоит в сочетании импульсивности и

самоконтроля, неподопечности и

законопослушания. Левый культурный

авангард, провозгласивший сексуальную

революцию и обрушившийся на

"репрессивный разум", попытался тем

самым снять внутренний парадокс

западного человека: оставить одно

импульсивное начало, обрубив второе,

связанное с самоконтролем и

рассудочностью. Как все

высокосложное, западный человек менее

вероятен и, следовательно, больше

подвержен энтропии, чем другие, более

однородные антропологические типы. Те

"восточные игры", в которые столь

азартно играли многие западные интел-

лектуалы, - в йогу и дзен-буддизм, в

маоизм и культурную революцию,

чреваты потерей идентичности. Тоска

по цельности и непосредственности,

монолитности или дионисийской

"витальности" отражает ослабление

европейского духа, тяготящегося

цивилизационным бременем западного

человека: необходимости постоянно

сочетать эмансипаторство и аскезу,

раскованность и самоограничение,

аффективность и рассудочность.

"Цельность" и нерефлективность,

которыми столь восхищается культурный

и политический "авангард",

противоречат цивилизационной

самоиронии западного человека,

овладевшего искусством

самоотстранения, благодаря которому

ему столь многое открылось в этом

мире. Выдерживать постоянное

внутреннее напряжение разнородных

начал нелегко; но те, кто ищет

"окончательных решений", выходят из

цивилизованного состояния.

Тоталитарное варварство - это,

собственно, не столько продукт

архаичного наследия (например,

восточного), сколько результат

"постцивилизационных" попыток

"навсегда преодолеть" противоречия и

напряжения, имманентные цивилизо-

ванному состоянию. Характерно, что

носителями опасной "одномерности" на

Западе столь часто выступают

представители леволиберального

идеологического комплекса - как раз

те, кто выдвинул столько инвектив

"одномерному человеку".

Западная цивилизация - продукт

сочетания греческого

интеллектуального дискурса, римского

правового порядка и христианской

духовноcти. Напряжение между этими

началами и явилось постоянным

источником ее беспрецедентного

динамизма. При этом, как считает

Эллюль, философское совершенство

греческого гения и институциональное

совершенство римской культуры

объединяло сходство языческого

импульса - всепокоряющей энергии

Эроса. Этому противоречила христиан-

ская аскеза. Все толкало христианство

на Восток - культурное происхождение,

ментальное сходство, политическая

конъюнктура. Вопреки всему, оно

устремилось на Запад, в самое сердце

эмансипаторско-своевольной культуры

Эроса, туда, где земной, телесный

человек явился во всей дерзновенности

и неудержимости своих прометеевых

амбиций. Это и создало парадокс

западного мира, возникшего в

результате вселенского духовного

катаклизма, сшибки непримиримых

начал, и овся его последующая

история, его художественные шедевры,

технические изобретения,

политический, интеллектуальный и

экономический прогресс явился

продуктом этой сшибки, этого

колоссального напряжения, вызванного

лобовой встречей человека,

стремящегося к полной самореализации,

и Бога, который ждет от человека того

же самого, но это о"то же самое" не

есть тавтология, а есть

противоречиеп6.

Целиком оставаясь на почве земного

практического действия, не возлагая

на Бога решения своих проблем,

западный человек одновременно

избегает растворения в посюстороннем,

наличном. За конечным всегда про-

сматривается бесконечное, за сущим -

должное. Что же происходит сейчас?

Эллюль утверждает, что в последние

два столетия были осуществлены

гигантские усилия в одном направлении

- Эроса. Рост технического и поли-

тического могущества Запада - это

односторонняя экспансия Эроса, при

забвении другого начала - трансцен-

дирующей духовности. Полное

упразднение христианского начала

означало бы, что парадокса Запада не

существует более, что вместо

диалектической разнородности мы имеем

плоскую одномерностьп7. И когда левые

провозглашают свое социалистическое

"Евангелие для бедных", они делают и

используют это в пользу Эроса, более

____________________

6 Ellul J. Trahison de l'Occident. P.

91.

7 Ibid. P. 95.

движимые похотью бунта и власти,

ненависти и насилия, нежели

действительной сострадательностью.

Левые политически эксплуатируют

бедных подобно тому, как прежние

элиты эксплуатировали их экономи-

чески. Отношение организованной левой

к беднякам напоминает того генерала,

для которого солдатская масса - всего

лишь средство для продвижения вперед:

"дайте мне новую сотню тысяч и я

продвинусь еще на сто километров". Но

это означает торжество языческой кон-

цепции человека как голой телесности,

легко превращаемой в средство.

Теперь становится понятным, что

такое современное варварство. В нем

нет ничего от этнографической

цельности и органичности, которых

всюду ищет культурный авангард.

Такого рода "цельность" давно исчезла

из современного мира; где бы не

обитал человек XX века, какую бы

культуру он не унаследовал от пред-

ков, ему не уклониться от встречи с

другими культурами, с другими

вариантами ответа на вечные и новые

проблемы существования. Внутренняя

гетерогенность - удел современной

личности и человечность ей дается в

той мере, в какой она способна к

самоиронии и самоотстранению,

достигаемым посредством рефлексии.

Варварство есть именно отказ от такой

рефлексии, от искусства сопрягать и

синтезировать разнородные начала при

признании самоценности каждого из

них. В мире, с одной стороны,

встречается доцивилизованное

варварство культур, долго пребывающих

в изоляции и не выработавших

коммуникативную способность, и, с

другой стороны, "постцивилизованное"

варварство людей, уставших от

внутреннего напряжения и потому

склоняющихся к монистическим

решениям.

Даже первый тип варварства в

значительной степени является

вменяемым - выступает как осознанное

уклонение от сложности, связанной с

межкультурными взаимодействиями и

цивилизованными заимствованиями.

Тяжесть цензуры и железного занавеса,

с помощью которой диктаторы и вожди

народов пытаются придавить ростки,

появившиеся от перекрестного опыления

культур, свидетельствует, что мы

имеем дело не с варварством наследия,

а с варварством решения. Тем более

это относится к монизму

"постцивилизованного" выбора

некоторых западных интеллектуалов-

отщепенцев собственной цивилизации.

Как видим, западное самоотрицание

цивилизации носит во многом

эстетствующий характер:

осуществляется во имя буйного

цветения жизни, якобы сковываемой и

умерщвляемой механическим порядком

нового времени. Иной характер носит

антицивилизационное искушение в

русской культуре.

2. Мотивации российского

цивилизационного нигилизма

В переходные эпохи проявляется

драматическая особенность российского

бытия: чрезмерная хрупкость

цивилизационной оболочки, отделающей

социум от опасных стихий истории. Не

случайно российским реформам,

осуществляемым во имя порядка и

процветания, поначалу сопутствует

едва удержимое скольжение в хаос.

Если воспользоваться языком

психоанализа, то можно сказать, что в

России государственный и общественный

порядок строится не в духе мягких

сублимаций стихийной народной

энергии, а путем ее жесткого

"реактивного подавления". В

результате стихии коллективной жизни

и психики загоняются куда-то вглубь,

образуя скрытую энергетику

"подпольного человека", который ждет

своего часа...

Цивилизованность, являющаяся в

более развитых обществах Запада

продуктом длительной культурной

эволюции и просвещения, в России чаще

выступает как следствие

государственного присмотра. Следует,

вероятно, делать различие между

цивилизованностью, ориентированной

изнутри, и цивилизованностью,

ориентированной извне. Вторая более

спорна и проблематична: в случае

ослабления внешних скрепок она быстро

дает трещины. Весьма вероятно, что

эта особенность связана со спецификой

государственного строительства и

трудностями колонизации огромных

пространств. Как писал И.А.Ильин,

"первое наше бремя есть бремя земли -

необъятного, непокорного,

разбегающегося пространства... второе

наше бремя есть бремя природы... и

третье наше бремя есть бремя

народности... до ста восьмидесяти

различных племен и наречий"8. Для

того чтобы нести это бремя, нужны

огромные усилия, причем, не столько

сосредоточенные на частностях,

сколько призванные охватить

целостность. Отсюда - особый тип

экстенсивной культуры, психологически

____________________

8 Ильин И.А. О России. М., 1991. С.

12-13.

выражаемой такими чертами, как удаль,

риск, азарт. Педантичная

добросовестность, дедуктивная

строгость, осторожный эмпиризм - все

эти качества европейского гения,

отшлифованные латинской культурой,

значительно труднее прививались в

России. Можно предположить, что

устойчивость дохристианских,

языческих импульсов в русском

национальном характере связана с тем,

что в заданных историко-

географических условиях они были

продуктивны. Христианская культура

характеризуется более интенсивным

переживанием времени, связанным с

эсхатологическими предвкушениями.

Языческая культура больше привязана к

пространству, связана с сопричаст-

ностью личности природным стихиям.

Без любви к этим стихиям успешная

колонизация суровых территорий

невозможна. Сложившаяся у нас

историческая система приоритетов

отводила культурной сосредоточенности

далеко не первое место. Гораздо

больше ценилась легкость на подъем,

готовность к коллективной мобили-

зованности и самоотдаче. "В типе

русского человека, - пишет

Н.А.Бердяев, - всегда сталкиваются

два элемента - первобытное, природное

язычество, стихийность бесконечной

русской земли, и православный, из

Византии полученный аскетизм,

устремленный к потустороннему"9. Надо

сказать, что этот аскетизм находился

в не менее сложных отношениях с

рафинированной культурой, чем

языческая стихия. Тот же Бердяевв,

говоря о скрытых духовно-религиозных

истоках русского нигилизма,

подчеркивает, что в нем в

деформированном виде отразилась "еще

одна черта русского православного

религиозного типа - нерешенность на

почве православия проблемы культуры.

Аскетическое православие сомневалось

в оправданности культуры, склонно

было видеть греховность в культурном

творчестве"10. Католическая

религиозная ортодоксальность в свое

время тоже настороженно относилась к

раскованному творческому воображению,

усматривая в нем опасную гордыню

духа. Но православное заподазривание

в отношении культуры носит несколько

иной характер. В нашей традиции оно

возникало не столько в связи с

установками христианского смирения,

____________________

9 Бердяев Н.А. Истоки и смысл

русского коммунизма. Париж, 1955.

С. 8.

10 Бердяев Н.А. Истоки и смысл

русского коммунизма. С. 39.

сколько с требованиями социальной

справедливости. Рафинированная

культура в качестве привилегии,

достояния господ, воспринималась как

вызов евангельской заповеди о

блаженстве нищих духом. Русские

философы справедливо указали на

преемственность между недоверием

православного аскетизма к высшей

культуре и материалистическим

недоверием к ней русского

революционного демократизма.

"Нигилистический морализм есть

основная и глубочайшая черта духовной

физиономии русского интеллигента: из

отрицания объективных ценностей

вытекает обожествление субъективных

интересов ближнего ("народа"), отсюда

следует признание, что высшая и

единственная задача человека есть

служение народу, а отсюда в свою

очередь, следует аскетическая

ненависть ко всему, что препятствует

или даже не содействует осуществлению

этой задачи... Наша историческая,

бытовая непривычка к культуре и

метафизическое отталкивание

интеллигентского миросозерцания от

идеи культуры психологически

срастаются в одно целое и сотруд-

ничают в увековечении низкого

культурного уровня всей нашей

жизни"11.

В русском революционно-

демократическом материализме, в

отличие от европейского, всегда

значительно слабее ощущается дух

иронического вольнодумия, нежели

социальная одержимость, приобретающая

редукционистские черты. Культура не

имеет права на существование, пока не

накормлены массы; в культуре при-

знается сомнительным все то, что

непосредственно не доступно массе.

Великая русская литература, наследую-

щая церкви и в чем-то подменившая ее

- в качестве носительницы жреческо-

пророческого начала неустанно

занималась самобичеванием. Прежде чем

русские марксисты объявили культуру

"надстройкой", обслуживающей

"экономический базис", великие

русские писатели и критики публично

сокрушались по поводу "избыточности"

и ненужности рафинированных форм

духовного производства. Послушаем

Л.Н.Толстого: "Но мало того, что

такие огромные труды тратятся на эту

деятельность, - на нее, так же как на

войну, тратятся прямо жизни

____________________

11 Франк С.Л. Этика нигилизма //

Интеллигенция. Власть. Народ. М.,

1993. С. 171, 172.

человеческие: сотни тысяч людей с

молодых лет посвящают все свои жизни

на то, чтобы выучиться очень быстро

вертеть ногами (танцоры); другие

(музыканты) на то, чтобы выучиться

очень быстро перебирать клавиши или

струны; третьи (живописцы) на то,

чтобы уметь рисовать красками и

писать все, что они увидят; четвертые

на то, чтобы уметь перевернуть всякую

фразу на всякие лады и ко всякому

слову подыскать рифму. И такие люди,

часто очень добрые, умные, способные

на всякий полезный труд, дичают в

этих исключительных, одуряющих

занятиях и становятся тупыми ко всем

серьезным явлениям жизни,

односторонними и вполне довольными

специалистами, умеющими только

вертеть ногами, языком или

пальцами"12.

На протяжении семидесяти лет вся

политика коммунистического режима в

области культуры осуществлялась как

"игра на понижение", как отрицание

всего сложного и рафинированного во

имя требований демократии равенства -

доступности сознанию "трудящихся

масс". Сегодня много усилий

____________________

12 Толстой Л.Н. О литературе.

Статьи. Письма. Дневники. М., 1955.

С. 319.

посвящается раскрытию противоречия

между экономической эффективностью,

связанной с раскованной хозяйственной

инициативой, с поощрением

предприимчивых, и традиционными тре-

бованиями "демократии равенства".

Однако не меньшего внимания

заслуживает и противоречие между

"демократией равенства" и

потребностями духовного творчества.

Экономика и культура стоят на стороне

"демократии свободы" и им в этом

качестве противостоит аскетическая

(христианская, по своим истокам)

мораль, которая ближе "демократии

равенства". Морально-религиозное, а

затем и социально-политическое

заподазривание одинаково коснулось

как предпринимательского сословия в

России, так и интеллигенции.

Оба эти сословия подверглись

отлучению со стороны невидимой, но

оказывающей необычайное влияние на ум

и совесть современников "церкви",

называемой "народной правдой".

Народнический, а затем и пролетарский

миф способствовал дискредитации

многих цивилизованных достижений,

норм и эталонов как порождений

классового снобизма "верхов" -

неразумных и вредных излишеств. Тем

самым было выдано алиби социальному и

культурному люмпенству в качестве

носителей немудрствующей "сермяжной

правды".

Еще худшие последствия имела

дискредитация культуры с позиций

"классового подхода", всюду усмат-

ривающего социальную корысть и

пропагандистские умыслы. Между тем

цивилизованному типу сознания

категорически противопоказана

специфическая макиавеллева

проницательность, предрасположенная

усматривать в рафинированных формах

жизни подтекст заниженных мотивов -

материальных (Маркс) или сексуальных

(Фрейд).

В целом отношение российского

сознания к цивилизации во многом

напоминает отношение древних евреев к

"вавилонской блуднице" или к Риму. В

цивилизации видится только "блеск

материи", противостоящей духу; ее

богатство и ее красота ставятся под

подозрение как нечто аморальное.

Богатство - следствие грабежа и

насилия, красота - воплощение

соблазна. Цивилизация - удел сильных

и приспособленных, которым противо-

стоят святые изгои, духовно

немотствующие, не променявшие дело

спасения на чечевичную похлебку.

Россия в этом сознании выступает как

священный изгой мировой буржуазной

цивилизации, уготовленный для будущей

миссии. Взаимоотношение святых изгоев

с цивилизацией воспроизводит

взаимоотношение духовного и телесного

в монотеистической традиции: победа

плоти - свидетельство грехопадения. В

таком контексте воспринимаются и

успехи западной цивилизации: ее

достижения в материальной области

ставятся под подозрение как

свидетельства торжества греховного

телесного начала. Эта дискредитация

богатства, а вместе с ним - науки и

культуры, их отлучение от "духа"

являются основанием

неотрадиционалистской

антицивилизационной аскезы.

Наряду с этим имеется, на наш

взгляд, и еще одна общая причина

слабости цивилизационных оснований в

России. Она касается ее

промежуточного цивилизационного

положения между Востоком и Западом,

Севером и Югом. С этим связана

отмеченная Достоевским "широта" и

"универсальность" русского

национального духа. В знаменитой

пушкинской речи он подчеркивает

знаменательную "способность всемирной

отзывчивости и полнейшего

перевоплощения в гений чужих наций,

перевоплощения почти совершенного...

Способность эта есть всецело

способность русская, национальная, и

Пушкин только делит ее со всем

народом нашим". Этот протеизм русской

культуры, ее готовность перевопло-

щаться, осваивать иные культурные

модели, делая их своими, бесспорно

связана с промежуточным цивили-

зационным положением России.

Соседствуя с разными цивилизациями,

воплощая и примиряя гетерогенные

культурные начала, нельзя сохранять

ортодоксальность и герметичность

духа: приходится быть открытым.

Оборотной стороной этой открытости

является хрупкость и проблематичность

норм, готовность их сменить, нередко

на противоположные. Русскому народу

приходилось решать задачи, требующие

особой стратегии. Цивилизационная

промежуточность требовала универ-

салистской восприимчивости; тяготы

пространства и времени, истории и

географии требовали нередко пре-

дельной мобилизации духа, способного

справиться и с вызовами сурового

климата и с вызовами воинственных

соседей. Поэтому русский протеизм -

готовность к культурному

перевоплощенчеству носил не

соглашательско-эклектический

характер, а циклически-прерывный.

Российская культурная история

включает циклы, фазами которых

выступают то решительная вестерниза-

ция,то не менее решительная

ориентализация страны.

Пресловутая цивилизационная

промежуточность никогда не выступала

как ироническая отстраненность от

крайностей, как стратегия середины.

Середина не являлась точкой

устойчивого равновесия, поэтому с нее

страна непременно сходила то "влево",

в сторону Запада, то "вправо", в

сторону Востока.

Рис. 1.

Рисунок демонстрирует феномен

"расколотой" или прерывной истории,

которая в очередной новой фазе

требует резкой смены культурных

доминант, вплоть до изменения

господствующего антропологического

типа. Историки отмечают, как

разительно сменился этот тип при

переходе от московской Руси к

петровской империи. Не менее

разительную метаморфозу претерпевает

русский национальный тип при

большевистском режиме. Сегодня мы

переживаем вступление в новую фазу

цикла. На наших глазах появился и

активно захватывает экологическую

нишу очередной "новый человек",

обуреваемый новым цивилизационным

соблазном - вестернизацией.

Характерны две особенности,

сопутствующие смене исторического

цикла, а, следовательно, и про-

странственной (цивилизационной)

топонимики. Во-первых, речь идет об

извечном противоборстве очередного

государственного проекта и низовой

народной стихии. Появление нового

строя в России знаменуется резким

мобилизационным эффектом - повышением

уровня массовой мотивации и

активизацией государственного

нормотворчества. Затем народная

низовая стихия постепенно адаптирует

очередной идеологический текст,

смягчая и приземляя ее,

приспосабливая к реалиям национальной

жизни. Ортодокосы "текста" с мрачным

неодобрением наблюдают эту профанацию

"великого проекта", но их в конечном

счете вытесняют на обочину.

Происходит смена элиты и ее

постепенная натурализация в народной

среде. Господствующий тип смягчается,

утрачивая свои наиболее резкие черты,

а вместе с ним смягчается и жизнь,

обретая некое подобие цивилизованного

уюта и комфорта. Этому сопутствует,

во-вторых, развитие культуры,

постепенно высвобождающейся из-под

оков государственной идеологии.

Тенденция как будто указывает на

смещение центра жизни в сторону

срединного цивилизационного про-

странства и срединного времени -

созидательной повседневности, равно

удаленной от варварских стихий начала

и эсхатологических предчувствий

рокового "конца" истории. Задачей

цивилизационного анализа является

объяснение того, почему эти периоды

"натурализации" очередного заемного

текста (западного, как у Петра или

Александра II, или восточного, как у

Ивана Калиты) начинают ощущаться

современниками как симптомы застоя,

деморализации, "скуки". Искатели

новых текстов, в первую очередь

интеллигенция, с неодобрением

наблюдают смягчение черт

"омещанивающегося" современника,

приспособившегося к повседневности.

Ими овладевает нестерпимое желание

заново потрясти, взбаламутить "это

болото", придать новую резкость и

драматургию народному бытию.

Постепенно мобилизуются охотники

"нового крещения" Руси, призванные в

очередной раз взрыхлить местную почву

новым плугом, прервать "языческий

уклон" народа в стихию самобытности,

в сторону от "столбовой дороги"

цивилизации. Здесь кроется, может

быть, один из главных социокультурных

парадоксов России: то цивилизацию

отрицают во имя "народной правды", то

освоенный народный уклад отрицают во

имя цивилизации. Отставание от

мировой цивилизации никогда не носит

линейного характера, в духе

количественной измеримости.

Отставание всякий раз "внезапно

обнаруживается" в ходе разуверения,

утраты мессианского чувства

первородства. Словом, на самом деле

оно оценивается как грехопадение;

осознание его носит характер очеред-

ного религиозно-идеологического

прозрения, или опамятования.

Социальная энергетика российской

жизни никогда не питается одними

внутренними источниками; напротив,

обращенность исключительно во-внутрь

грозит ее иссяканием. Она образуется

как вольтова дуга, связующая далекие

полюса: заимстванный на стороне

цивилизационный текст со стихиями

низового сознания. Оказавшийся между

этими полюсами промежуточный слой,

представленный накануне

господствующим типом культуры,

испепеляется этой вольтовой дугой.

Это находит выражение в очередном

погроме прежде доминирующей культуры.

Долго сдерживаемая ею языческая ни-

зовая стихия вырывается на свободу и

берет временный реванш - до тех пор,

пока не произойдет ее обуздание во

имя нового текста - новой

вестернизации или новой

ориентализации страны. Страна

попеременно смещается от своего

благополучного центра то вправо, к

Востоку, то влево, к Западу, ибо в

центре почему-то отсутствуют ис-

точники необходимой ей энергии.

Срединное пространство, как и

срединное время олицетворяет "скуку

бытия", закрытый горизонт застоя,

топтание на месте. Для того чтобы

прервать это топтание и разомкнуть

горизонт, страна жертвует налаженным

бытом и культурой - приобретениями

"застоя" и устремляется к неведомым

далям. Временно теряя в культуре и

цивилизованности, она выигрывает в

энергетике: новая вера, поначалу неи-

стовая и нетерпимая, грозит многими

культурными и бытовыми разрушениями,

но зато дает эффект омоложения нации.

Мы вправе посетовать на столь

затратный механизм российского

развития. Многие теоретики де-

мократизации указывали на

необходимость формирования срединной

культуры, способной удерживать страну

от крайностей и обращенной не к

таинственным далям "светлого

будущего", а к повседневности13.

Однако, вопреки всем призывам,

молодая российская демократия, вместо

того, чтобы оставаться в границах

"цивилизованного центризма",

устремляется, по законам

цивилизационного цикла, к новому

полюсу. Как и всякий "новый человек",

российский западник сегодня являет

лик язычника, лишенного христианских

сантиментов. Мы переживаем отнюдь не

реставрацию дореволюционного русского

типа, с его хотя бы относительным

благочестием, а новую культурную

революцию, ломающую нормы.

Сексуальная революция в кинематографе

и на телевидении в этом свете

выступает как разновидность мощных

социальных технологий, преобразующих

культуру и мораль. Не менее

сильнодействующей является новая

хозяйственная этика, связанная с

реабилитацией спекулятивно-

____________________

13 В этом духе были написаны и

многие работы автора. См., напр.:

Революционные кочевники и

цивилизованные предприниматели //

Вест. АН СССР. 1991. N 9, 10.

перераспределительной активности. На

наших глазах формируется новое

поколение, которое с не меньшим

презрением смотрит на добросовестных

"пролетариев", тянущих лямку на

государственных предприятиях, чем

молодые комиссары и комсомольцы 20-

х годов смотрели на русское

крестьянство. По своему

социокультурному смыслу нынешняя

приватизация ничего общего не имеет с

протестантской хозяйственной этикой,

описанной М.Вебером или с

американским высвобождением

гражданского общества из-под опеки

государства, происшедшим в конце

XVIII в. Она снова, подобно

экспроприациям опричнины, Петра I и

большевиков, выступает как

государственный нигилизм, разрушающий

сложившиеся уклады, не останавливаясь

при этом перед мерами, бросающими

вызов народной совести и традиции.

Разнузданная коррупция, массовые

переводы капитала за рубеж,

преимущественная активизация

фиктивного капитала в ущерб

продуктивному хозяйственному началу,

продажность чиновничества, явочным

порядком объявившим свои

профессиональные услуги

"предпринимательством" (в форме

получения взяток) - во всем этом

видится не одна только анархия

переходного периода. Многое

свидетельствует в пользу того, что

новые власти усматривают в этом

вызове морали и здравому смыслу

показатель модернизации "совкового

сознания", духовного разоружения,

необходимого для вступления в "новую

жизнь".

История и здесь воспроизводит свои

циклы. В 1917 году кризис бескровной

февральской революции вел в двух

направлениях: к народному социализму

"черного передела", к осуществлению

лозунгов "земля - крестьянам, фабрики

- рабочим" или к доктринерству

теоретически "правильного"

социализма, предусматривающего

национализацию земли и

промышленности, коллективное

хозяйство по "единому плану" и даже

переделку самого человека.

Доктринерский социализм не мог бы

завоевать народной поддержки, если бы

он, по инициативе "гениального вождя

трудящихся", не совершил ловкой

подмены, используя "чуждый нам

эсеровский лозунг" раздачи земли

крестьянам. Когда же большевики

захватили власть, они начали

безжалостную войну с "мелкобуржуазной

стихией" города и деревни, а на самом

деле - с большинством народа,

мечтавшим непосредственно соединить

труд и собственность как в деревне,

так и в городе. Сегодня кажется почти

невероятным то, что этот пользующийся

массовой поддержкой народный

социализм был побежден доктринерским

государственным социализмом,

противопоставившим чаяниям

собственного народа неумолимую

ортодоксальность заимствованного на

стороне "учения". Но понять это

необходимо, потому что на наших

глазах история повторяется:

развенчавшая социализм

посттоталитарная эпоха сталкивает

демократическую идею народного ка-

питализма - массового

предпринимательства на основе мелкой

и средней собственности и личной

рисковой инициативы - с идеей

номенклатурного капитализма, при

котором созданная трудом народа

государственная собственность

"приватизируется" бывшей партийной

бюрократией, внезапно поступившейся

своими коммунистическими принципами.

Возник феномен "предпринимательского

большевизма", сохранившего

доктринальное предубеждение против

собственного народа как "сплошной

совковой массы", не приемлющей

ценностей современной цивилизации. По

сути, уже возрождена идея

сектантского радикализма о

противостоянии "демократической

власти" и "несознательного народа", к

которому необходимо применить

авторитарные методы "для его же

блага". В 1917 году война с народом

велась во имя прогресса,

олицетворяемого социализмом, и

перманентное насилие власти

объявлялось неизбежным для

преодоления разлитой повсюду

"мелкобуржуазной стихии", которая

порождает капитализм "ежедневно,

ежечасно, повсеместно и в массовом

масштабе" (Ленин). В этом выразилось

сектантское подозрение относительно

народной жизни как мира "лежащего во

зле". Сегодня, когда прогресс

олицетворяется уже не социализмом, а

капитализмом, новые модернизаторы

обнаружили, что народная стихия

порождает скорее "уравнительно-

перераспределительный социализм", и

для внедрения цивилизованной рыночной

экономики потребуется новая

диктатура.

Мы видим, таким образом, насколько

противоречива и двойственна природа

русского нигилизма. С одной стороны,

в нем проявляется низовая языческая

стихия, подспудно дремлющая в толщах

народной жизни и вырывающаяся на

поверхность, как только цивилизо-

ванные нормы и скрепы слабеют. С

другой стороны, обнаруживается, что

эта стихия во многом провоцируется

зачинщиками российских модернизаций

для того, чтобы с ее помощью

протаранить стены сложившегося

социального уклада. В сопутствующих

модернизациям культурных революциях

причудливо сочетаются первоначальный

откат к язычеству с последующей

тиранией новых норм, взятых на

стороне и потому требующих жесткого

насаждения сверху. Мы видим, как

сегодняшняя реформа всюду порождает

ублюдочные формы. В частности,

ублюдочное предпринимательство,

сочетающее индивидуалистическую жажду

обогащения со стремлением сохранить

старые номенклатурно-феодальные

привилегии. Настоящее

предпринимательство является рисковым

(не требующим внерыночных гарантий)

типом деятельности, связанным с

конкуренциенй независимых

производителей перед лицом

взыскательного потребителя. Оно

сочетает аскезу индивидуального

накопления с духом самодеятельности и

риска.

Номенклатурный предприниматель

избавлен и от того, и от другого: ему

чужда аскеза накопления - капитал он

получил готовым, явочным порядком

присвоив партийную и государственную

собственность; не знает он и риска -

его подстраховывают сохраненные

властные связи. Он не может

разориться - он только разоряет

страну. Столь же ублюдочые формы

возникают и в политической сфере:

президентская республика без неза-

висимого парламента и независимого

верховного суда больше напоминает

абсолютную монархию, чем демократию.

Аналогичные процессы происходят и в

культуре. Монополисты в сфере

бумажно-издательского дела создали

столь высокий барьер для независимых

новых изданий, что это не многим

отличается от прежней партийной

цензуры. Только издания, получающие

государственную дотацию, способны

выжить. Но государственная дотация -

это разновидность патерналистского

контроля, далекого от свободной

конкуренции перед лицом

взыскательного читателя. Таким

образом, во всех областях жизни

вместо движения вперед имеет место

изнурительный бег на месте. Всякое

реформационное действие встречает

эффективное противодействие. Вместо

новых форм возникают имитации и

стилизации, вызывающие одно лишь

отвращение своей заранее задуманной

неподлинностью. Здесь и возникает

вопрос: что ближе подлинному

цивилизованному реформаторству:

последовательный радикализм в

преобразовании и замене отживших

структур или тактика компромиссов,

поддерживающая всегда хрупкое

политическое равновесие? Иными

словами: нужны ли реформе люди новых

и при этом последовательных принципов

или прагматики, то и дело

"поступающиеся принципами", но

сохраняющие хрупкую ткань согласия?

Является ли современная

"беспринципность" болезнью

переходного периода или она

свидетельствует о выходе из

манихейского универсума, где царит

противоборство "чистых" Добра и Зла,

о вхождении в нормальную жизнь, где

встречаются одни только небезупречные

промежуточные формы, приятие которых

и является свидетельством

цивилизованной зрелости?

Мы здесь сталкиваемся с проблемой

политического и цивилизационного

выбора России. Знаменательно это

сочетание: политический выбор в нашей

стране почти всегда означает и

решительное самоопределение в рамках

традиционной антитезы "западничество-

антизападничество". Причем, речь идет

не только о субъективном мироощущении

участников политического процесса, но

и об объективном выборе России между

самоопределением в семье европейских

народов и самоопределением в границах

Востока - "антилатинского",

"антиколониального", "антизападного"

и тому подобное Сегодня в русле

тенденций культурологического плюра-

лизма и философии консенсуса

предпочтительнее были бы более

нейтральные самоопределения: различие

не означает противоречия,

"незападный" не означает "враждебный

Западу". Приходится, однако,

признать, что нашему национальному

сознанию труднее всего дается эта

нейтральность. Политическая

энергетика России, сообщающая высокий

тонус и мобилизующий потенциал ее

общественной жизни, генерируется в

поле цивилизационного напряжения:

западно-восточная гетерогенность

России не означает культурно-

ценностной нейтральности или

эклектичности. Как раз эти характери-

стики, если они в определенные

периоды имеют место, отрицательно

сказываются на духовном самочувствии

народа и его общем мироощущении.

Драматургия российской истории

связана с тем, что стране постоянно

навязывается ситуация более или менее

жесткого цивилизационного выбора,

вместо того, чтобы пребывать в

счастливом равновесии между

цивилизационными полюсами мира.

Но что означает цивилизационный

выбор? Обладает ли какой-либо народ в

истории достаточной степенью свободы

- от давления обстоятельств, от внут-

ренней логики развития, от "законов

истории", чтобы можно было говорить о

ситуации выбора? Вопрос о выборе

имеет, таким образом, две стороны:

аксиологическую, связанную с

ценностными самоопределениями и

ориентациями, с духовным

самочувствием народа, делающего выбор

или уклоняющегося от него (и тем са-

мым обрекающего на "эклектику" весь

стиль своей жизни), и онтологическую,

связанную с пониманием истории как

открытой, альтернативной или

"закрытой", безальтернативной.

Формирование новой картины мира в

социальной философии во многом

созвучно переходу в естествознании от

старой лапласовской вселенной к

современной стохастической,

характеризующейся такими признаками,

как сложность, нелинейность, неоп-

ределенность, необратимость

(связанная со случайностью). При этом

сложность, нелинейность, неопреде-

ленность в философии истории

реализуются иначе, чем в неживом

космосе - через человеческую свободу.

Именно присутствие человека в истории

- не в качестве пассивного продукта

общественных структур и обстоя-

тельств, а в качестве субъекта,

действующего под знаком

негарантированного и

непредопределенного выбора - делает

исторический процесс сложным и

нелинейным. Амбиции формационной

теории, ориентирующейся на закрытую

историю с заранее предопределенным

финалом ("все народы придут к

коммунизму"), базируются на

презумпциях лапласовского

детерминизма и гегелевского

панлогизма. Теория, владеющая знанием

"объективных законов истории",

фактически не зависит от опыта:

никакие перипетии "частного" и

"временного" опыта не способны

поколебать ее "основных выводов". На

этом в свое время и было построено

идеологическое противопоставление

"правды жизни" правде факта - эм-

пирического повседневного опыта.

История приподнималась над

повседневностью, трансцендировалась

от нее и таким образом обретала черты

Истории с большой буквы. Вот как

пишет об этом Гадамер: оПо Гегелю...

необходимо, чтобы путь опыта,

совершаемого сознанием, привел к

такому знанию себя.., которое уже во-

обще не имеет вне себя ничего

другого, чуждого. Завершением опыта

является для него "наука", уверен-

ность в себе, в знании... Поэтому

диалектика опыта должна завершиться

преодолением всякого опыта, достига-

емым в абсолютном знании, то есть в

совершенной идентичности сознания и

предметап14.

На самом же деле, "опыт в целом не

есть нечто такое, от чего кто-либо

может быть избавлен... Всякий опыт,

достойный этого имени, идет вразрез с

нашими ожиданиями"15.

В философии истории, как и в

экономической науке, современный

переворот связан с крушением априо-

ризма - наследия старой

рационалистической гордыни. В

экономической сфере эта гордыня

породила утопию планового хозяйства -

априорного определения общественного

спроса (потребностей), издержек

производства, народнохозяйственных

пропорций. В философско-исторической

сфере она породила истматовскую

утопию "закрытой истории", идущей в

заранее заданном направлении. На

самом же деле о реальной истории

____________________

14 Гадамер Х.Г. Истина и метод. М.,

1988. С. 418.

15 Там же. С. 419.

можно сказать то же самое, что сказал

Ф.Хайек о конкуренции: она есть

процедура открытия таких фактов,

которые в принципе не могли быть

предсказаны заранее (потому что не

были заранее предопределены). На этом

пути мы открываем себе рисковую

историю, связанную с риском выбора,

со столкновением альтернатив, с

негарантированным будущим.

В России эта общая принципиальная

неопределенность мировой истории

усугубляется самим фактом

промежуточного цивилизационного

положения страны. Русский человек -

это гетерогенный социокультурный тип,

которому приходится выносить

перманентную драму сочетания и

столкновения разнородных, западно-

восточных импульсов. Трудность этого

бремени и объясняет нам, почему в

определенные периоды у нас становится

столь непреодолимой тяга к

оптимистическому историческому

фатализму. Исторические гарантии

"истмата", касающиеся "конечных

итогов" общественного развития, в

чем-то поразительно напоминают пре-

словутые социальные гарантии

"развитого социализма". В этом

проявляется стремление спрятаться от

риска открытой истории, не дающей

никаких гарантий.

Но было бы опасным заблуждением из

самого факта открытой истории делать

вывод о возможности перманентного

пребывания на перекрестке

"безвременья", бесконечно оттягивая

или отклоняя выбор, эклектически

сочетая противоположные возможности.

Парадокс открытой истории состоит в

том, что она требует выбора из

имеющихся альтернатив. История желает

продолжаться и потому ей важно

вовремя "оседлать" тех или иных

субъектов, используя их волю и

энергию для того, чтобы ход событий

не прерывался. В истории действует

своего рода неумолимая инфляция:

общественный "капитал" (статус и

возможности) тех, кто уклоняется от

решительного выбора в переходные

эпохи, не сохраняется, а, напротив,

растрачивается и обесценивается.

Следовательно, историю и свое место в

ней нельзя понимать натуралистически,

в духе представления о "естественных"

гарантиях и "естественно-ис-

торических" закономерностях. Именно

потому, что в ней нет гарантированных

статусов и состояний, в ней так

ценится время и действует закон

экономии времени. В историческом

процессе, как и в экономическом,

проявляются законы конкуренции: в ней

нет априорно заданных победителей, а

осуществляется непрерывный отбор.

Критериями этого отбора выступают, к

сожалению, не моральные критерии, а

производственные - относящиеся к

производству, к самоосуществлению

самой истории. Со времен Маркса

принято считать, что современную

историю делают массы. Нам

представляется, что это верно по

меньшей мере в том смысле, что

массовые чаяния, вырвавшиеся из-под

контроля общины и традиции, оказывают

возрастающее давление на исторический

процесс. Человек массы, в отличие от

представителей традиционных элит, не

может ждать: он требует немедленных

решений, касающихся его социального

положения. Так возникает массовый

социальный заказ на скорые решения.

Из активного общественно-полити-

ческого процесса вытесняются те

деятели, у которых в запасе нет

скорых ответов. Мы по опыту знаем,

что скорый ответ - не обязательно

лучший. Любители скорых ответов часто

заводят общество в опасные тупики. Но

такова логика истории, начиная с

Нового времени. Аналогичные процессы

наблюдаются и в сфере материального

производства. Современная экономика,

дающая небывало высокие темпы роста

производства и благосостояния, грозит

увести человечество в тупик экологи-

ческой катастрофы. Более "медленная"

экономика доиндустриальной эпохи была

в экологическом отношении более

осмотрительной. Тем не менее любой

современный политик, провозгласивший

экологические приоритеты, забыв при

этом о приоритетах социальных, обре-

чен на поражение.

Применительно к характеристике

исторического процесса в целом это

означает, что вместо разносторонних и

комплексных решений в нем довлеют

быстрые одновариантные решения. Те

или иные проблемы актуализируются в

"историческом разуме" лишь тогда,

когда они становятся крайне

неотложными, грозящими глобальными

катастрофами. Лишь тогда система

общественных приоритетов круто

меняется в пользу решения проблем,

вызвавших угрозу. Итак, исторический

разум не обладает ни особого рода

"хитростью", ни особой про-

ницательностью. В реальной истории

действует человек, лишенный высших

гарантий и реагирующий лишь на

неотложные проблемы. Отсюда -

цикличность мировой истории: новая

фаза цикла - это встреча с

непредвиденными косвенными

последствиями предыдущих решений.

Феномен свободы и "экономии

времени" проявляется в истории и в

связи с ролью экзогенных факторов.

История не ждет отстающих: гегемония

переходит в руки пионеров, раньше

других предложивших какие-то

перспективные цивилизационные

решения. "Отстающим" приходится

прибегать к заимствованиям.

Собственно, коренной недостаток

прежнего формационного подхода

заключался в том, что в нем не

актуализирована тема взаимодействия,

взаимовлияния культур и цивилизаций.

Принцип "имманентного развития", сло-

жившийся в рамках европоцентризма,

уводил теоретическое сознание от этой

проблемы. Между тем опыт че-

ловечества, от древности до наших

дней, свидетельствует: исторический

процесс не так расточителен, чтобы

дублировать цивилизационные

достижения в разных регионах мира. В

особенности это касается нашего

времени, характеризующегося небывало

интенсивным диалогом мировых культур.

Есть смысл, с этой точки зрения,

различать, применительно к каждому

конкретному случаю, культуру-донор и

культуры-рецепиенты, активно

ассимилирующие идущие извне новации.

Разве это не подтверждается опытом

взаимоотношений Запада и Востока,

Севера и Юга?

Но в диалоге мировых культур

реализуется не только "закон экономии

времени", но и "закон" свободы. В

этой связи нам представляются особо

интересными разработки В.С.Библера в

области диалога культур. Высказанная

им идея о самодетерминации

человеческой судьбы посредством

диалога культур, в ходе которого и

возникает феномен заранее

непредопределенного выбора ориентиров

развития, является свидетельством

прорыва старого "лапласовского"

горизонта нашей социальной философии.

оТолько тогда, когда феномен

одновременности культур, общения

между ними (а не их снятия и

взаимоотторжения) стал... важнейшим

социальным и личностным определением

человеческих отношений, то есть в XX

в., все остальные предпосылки

диалогизма могли соединиться,

"забродить" и сформировать идею

диалога как всеобщую характеристиику

мышления, как определение разума (с

основной установкой не на познание

"объекта", "вещи", но на общение,

взаимопониманиеп16."Открытые"

общества являются более свободными не

только в политическом смысле.

____________________

16 Библер В.С. Диалог. Сознание.

Культура // Одиссей. 1989. С. 8.

Открывая широкие возможности общения

и диалога своей страны с другими

мировыми культурами, они осваивают

более высокий тип свободы - свободы

творить историю на базе

общецивилизационного опыта,

сопоставлений и выбора различных

моделей. "Так, ум человека

Возрождения, сопрягая в своем

сознании субъекта средневекового

мышления и сознания с субъектом

мышления и сознания античного, сумел

повернуть историческую судьбу,

оказался свободным по отношению к

обеим этим культурам"17.

Так и наш соотечественник, живущий

в нынешнюю переломную эпоху, еще не

обретя по-настоящему политической

свободы, уже обретает историческую

свободу: он как никогда свободно

сопрягает в своем сознании некогда

казавшиеся ему единственно возможными

и правильными установки и модели с

теми, какие открылись ему в ходе

новой встречи Востока и Запада, новой

активизации диалога мировых культур.

Но, как и всякое открытие свободы,

это новое открытие чревато неожидан-

ными опасностями. Чрезвычайно быстрая

релятивизация норм, происшедшая в

ходе процедуры межкультурного

____________________

17 Там же. С. 54.

сравнения, совпадает с активизацией

массового политического участия.

Политологи давно указывают на то, что

всякое опережение процесса участия

(вовлечение новых массовых участников

в политически активную жизнь) по

сравнению с процессами институтизации

и нормативной интеграции, чревато

социальной дестабилизацией. Открытие

новых образцов и моделей нередко

толкает прозелитов на то, чтобы не

только отказаться от преклонения

перед прежними нормами, но и отказать

им даже в относительной культурно-

исторической целесообразности.

Прошлое выступает как сплошное за-

блуждение, к тому же злокозненно

навязанное "честному, но чересчур

простодушному народу". Вместо поисков

нового историко-культурного синтеза

западных и восточных начал

поляризуются две крайних позиции.

Сначала активизируется полное

прозелетического энтузиазма

западничество, уверенное в своем

праве заново перерешить всю

национальную историю. Затем, когда

обнаруживаются первые негативные

последствия попыток механического

цивилизационного копирования,

возникает реакция на западничество,

не менее односторонняя в своем

агрессивном изоляционизме и почвен-

ничестве. Смысл современной

"диалогической" эпохи состоит в

невозможности уклониться от диалога с

другими культурами. Сама

"почвенность" выступает не как

позиция "органически цельного" и

умиротворенного сознания, а как

неврастеническая реакция на вызов,

отвечать на который явно не готовы.

Проблема состоит в том, чтобы не

отказываться от диалога, но и не

потерять в нем себя, опустившись до

позиции пассивного поддакивания и

уподобления другому. Диалог на то и

диалог, что в нем представлены две

стороны, две модели вселенной, два

образа жизнестроения, которым

предстоит взаимный обмен и взаимная

релятивизация первоначально

казавшихся абсолютными "смыслов" и

норм. Русскому человеку эта

релятивизация дается труднее всего.

Он в состоянии решительно отказаться

от своего, признанного устаревшим или

"обманным", и фанатично отдаться

чужому; значительно менее он способен

к постоянному сопряжению своего и

чужого, к тому, чтобы выдерживать

тяготы сравнения и сомнения. Вместо

обретения законченных и целостных

синтезов современная история обрекает

народы, в особенности незападные, на

мучительный процесс постоянного

синтезирования гетерогенных начал,

которому не видно конца. Как пишет

Е.Б.Рашковский, "культурно-

цивилизационный облик каждого региона

формируется не просто сочетанием ис-

ходных данных его развития... и

результатов внешних заимствований, но

и... самой динамикой... межрегио-

нальных, межэтнических и межстрановых

коммуникаций"18.

Парадокс современной истории

состоит в том, что сегодня Запад,

выступающий всемирной культурой-до-

нором, больше снабжающей остальной

мир информацией, чем получающий ее от

него - в качестве того, что в самом

деле принимается к сведению и

становится поводом для переосмысления

собственных основ - в каком-то смысле

является более провинциальной

культурой, чем незападные общества.

"Центризм" как мировосприятие

додиалогового типа сегодня по-

настоящему сохранился только на

Западе - в форме "европоцентризма".

Страны Востока и Юга уже знают, что

они обречены на диалог и на

перерешение собственной судьбы.

____________________

18 Рашковский Е.Б. Научное знание,

институты науки и интеллигенция в

странах Востока XIX-XX века. М.,

1990. С. 13.

Фундаментализм, дающий сегодня о себе

знать в том или ином незападном

регионе, вовсе не является само-

довольным наивно-оптимистическим

типом мировосприятия; напротив, в

нем, скорее, угадываются черты

культурологического отчаяния тех, кто

не готов к диалогу. Похоже на то, что

фундаментализм является сегодня

"высшей и последней фазой"

неевропейского нигилизма. Он готов

обрезать с древа национальной куль-

туры все побеги, заподозренные в

неавтохтонности происхождения. Логика

этого обрезания уводит далеко: каждый

раз приходится убеждаться, что среди

оставшихся побегов все меньше стоящих

вне подозрения. Если фундаменталист

рискует быть последовательным, он

способен оставить ствол национальной

культуры голым - поиски чистого в

национально-культурном и идейно-

религиозном отношениях происхождения

ведут в тупик. Выход, следовательно,

не в том, чтобы уклоняться от диалога

культур и цивилизаций, а в том, чтобы

выработать рациональную стратегию

такого диалога. Об этом и пойдет речь

в следующих главах.

Содержание