28. Поэтика романа: ф.Эмин, м.М. Херасков.

Энергичный и практический человек, Федор Александрович Эмин превратил, создание литературных произведений в доходную статью. Он получал прибыль от своих книг, и одно это обстоятельство резко отделяет его от группы ведущих дворянских литераторов. Эмин работал на широкий читательский рынок и выпустил один за другим серию романов. В 1763 году, через два года после своего приезда в Россию, Эмин издал оригинальные романы: «Любовный вертоград, или непреоборимое постоянство Камбера и Арсены» (II изд. 1780), «Приключения Фемистокла» (II изд. 1781), «Непостоянная фортуна, или похождение Мирамонда» (в трех частях, II изд. 1784; III изд. 1792) и перевод с итальянского романа «Бесщастный Флоридор». В 1764 году вышли романы «Награжденное постоянство, или приключения Лизарка и Сарманды» (II изд. 1788), «Горестная любовь маркиза де Толедо, перевод с гишпанского» и «Басни нравоучительные». С 1766 по 1769 год Эмин издает четыре тома романа «Письма Ернеста и Доравры» (1766, II изд. 1792) и свои исторические работы: «Польская история», перевод французского сочинения Солиньяка (1766), и три части «Российской истории жизни всех древних от самого начала России государей» (1768—1769). Он принимает участие в сатирической журналистике 1769 года, издавая одновременно два журнала — еженедельную «Смесь» и ежемесячную «Адскую почту». Последняя книжка Эмина («Путь ко спасению») была издана в год его смерти.

В русской литературе 60-х годов XVIII века Эмин выступил прежде всего как романист; он разрабатывал жанр, игнорировавшийся классической поэтикой, и явился первым крупным создателем романа на русской почве. Первым светским любовным романом в России был перевод Тредиаковского французской книжки Тальмана «Езда в остров любви». Линия эта не имела продолжения. По-прежнему среди читателей бытовала рукописная повесть, переделки авантюрных и рыцарских романов, о которых с пренебрежением отзывались представители «высокой» литературы, поэты классической школы, державшиеся мнения о пагубности увлечения романами. Тем важнее отметить, что Эмин выступает принципиальным защитником романа как жанра. Он утверждает, что «романы, изрядно сочиненные и разные нравоучения и описания разных земель с их нравами и политикой в себе содержащие, суть наиполезнейшие книги для молодого юношества к привлечению их к наукам. Молодые люди из связно-сплетенных романов основательнее познать могут состояние разных земель, нежели из краткой географии... Нравоучение и старым людям полезно... Роман всякого и чина и звания людям должен принесть удовольствие» («Непостоянная фортуна», ч. II).

В предисловии к роману «Непостоянная фортуна» Эмин говорит, что романы приносят пользу читателям, сообщая им в занимательной и легкой форме необходимые знания. Романы заменяют «философические и физические сочинения, до чтения которых редко кто охоту имеет».

Эмин писал свои романы, ориентируясь на «всякого чина и звания людей»; книги его имели большой читательский успех и выходили повторными изданиями; с течением времени они все глубже уходили в толщу менее культурных читателей. Об Эмине иронически вспоминает Пушкин, характеризуя героиню «Домика в Коломне».

В ней вкус был образованный. Она

Читала сочиненья Эмина.

О романе Эмина «Непостоянная фортуна, или похождение Мирамонда» говорит Карамзин в «Рыцаре нашего времени», упоминая его в числе романов, прочитанных Леоном, в которых «герои и героини, несмотря на многочисленные искушения рока, остаются добродетельными; все злодеи описываются самыми черными красками; первые, наконец, торжествуют, последние, наконец, как прах исчезают». Читая эти романы, Леон открыл для себя «новый свет»; «он увидел, как в магическом фонаре, множество чудных действий, приключений — игру судьбы, дотоле ему совсем неизвестную. Перед глазами его беспрестанно поднимался новый занавес: ландшафт за ландшафтом, группа за группою являлись взору».

Карамзин, в сущности, точно передает характер не только «Мирамонда», но и большинства романов Эмина и к его словам остается добавить немногое. Действительно, бури, кораблекрушения, нападения морских разбойников, путешествия по восточным странам, любовные сцены, разлуки, неожиданные встречи — все эти элементы авантюрных романов используются Эминым в его произведениях; зачастую они переходят в них в качестве готовых шаблонов из западноевропейской беллетристики. Бьет в глаза пестрый калейдоскоп географических названий; действие молниеносно переносится из одной страны в другую, причем страны эти лишь называются, без сколько-нибудь серьезных попыток дать представление о них читателю. Так, в «Непостоянной фортуне» герои перебрасываются из Турции в Англию, Марокко, Египет, Венецию, Германию, Францию и т. д. Особенно любит Эмин восточный колорит; эту черту его высмеял Чулков в «Плачевном падении стихотворцев».

Нет необходимости искать образец, которому подражает Эмин, — настолько распространенными были положения, эпизоды и коллизии, включенные в его романы «Непостоянная фортуна, или похождение Мирамонда», «Награжденное постоянство» и др.

Эмин охотно предоставляет в своих произведениях место политическим рассуждениям, диалектическим наставлениям и советам; главную роль играют они в романе «Приключения Фемистокла». Беседы двух путешественников, Фемистокла и его сына Неокла, составляют содержание романа; беседы эти построены по схеме разговоров Ментора и Телемака в романеФенелона «Телемак». По своей политической сути «Телемак» имел характер наставления правителям, показывая через образцы различных государственных систем непригодность деспотических форм правления и развивая учение о просвещенной монархии. Эти черты сглажены в романе Эмина, примечательно отражающем неустойчивость и двойственность социальных устремлений автора.

Эмин осуждает дворянскую спесь, подтверждает свою известную фразу о том, что «купечество есть душа государства», с сочувствием говорит о стране, где нет дворянства и главенствуют хлебопашцы, и в то же время приходит к выводу, что, кроме «порядочного хлебопашества», нужно и «изрядное правление» и что «один благоразумный министр столько может принести пользы отечеству, сколько несколько тысяч крестьян». Фемистокл настаивает на безусловном подчинении граждан правительственной власти; мятеж при этом условии — «ничто иное есть, как тяжкое разума изнеможение». Эмин с насмешкой говорит о тяге крестьян к просвещению как об одной из причин падения земледелия.

Не обладая сколько-нибудь глубоким и последовательным философским мировоззрением, Эмин доводил до крайности неверно истолкованную им философию Руссо, отрицая вообще значение науки и ценность знания. Ограниченный кругозор крестьянина представляется ему лучшей гарантией счастливой жизни.

Резкие колебания от примитивного механистического взгляда на душевную жизнь человека до утверждения, что «бог есть всё», до богословских размышлений в религиозной книжке «Путь к спасению» свидетельствуют о неустойчивости, невыработанности философского мышления Эмина.

В связи с романами Эмина должна быть рассмотрена и его «Российская история жизни всех древних от самого начала России государей» (1767—1769), обратившая внимание современников цепью исторических неточностей и прямых выдумок. Имея перед собой опыт Ломоносова и ощущая актуальность задания, Эмин отнесся, однако, к написанию истории как к созданию очередного своего романа. Оставив в стороне русские летописи и внимательное изучение трудов Татищева и Ломоносова, он заимствовал факты и освещение их преимущественно из иностранных источников, не указывая последних. Общая концепция его монархическая, верноподданническая.

Первые сведения о славянах Эмин приписывает античным историкам Плинию, Тациту, Плутарху, Иосифу Флавию, у которых имени славян не встречается вовсе; ложные ссылки на показания историков довершаются выдумыванием авторов, например, Диодора, ссылки на никому из ученых не известные летописи («Брунакова древняя литовская летопись», якобы изданная в 1630 году). Неправильно прочтя указание никоновской летописи о «друзем князе», Эмин истолковал его как имя Друза, болгарского князя. Он изображает Аскольда государем Южной России задолго до появления Рюрика, путает задунайских и волжских болгар, касогов (черкесов) считает казаками, населяет татарами побережье Черного моря в половине XII века и т. д. Исторические анахронизмы, путаница географических имен и понятий дополняют представление о научной ценности «Истории» Эмина, вызвавшей сатирический стишок Чулкова в его журнале «И то и сё»:

Кто цифров не учил, но летописи строит

И Волгою брега Санктпетербургски моет, —

Дурак.

Кто взялся написать историю без смысла

И ставит тут Неву, где протекает Висла, —

Дурак.

При всем том «История» Эмина давала читателю связный беллетризованный рассказ о первых событиях русской истории (доведенный до 1231 года), рисовала фигуры царей и полководцев, изображая их героями; автор вкладывал им в уста вымышленные речи, стараясь представить, что именно могли они говорить в том или ином случае. Всех исторических героев Эмин заставляет разговаривать языком 60-х годов XVIII века, каким он владел сам, не делая попытки воспроизвести старинную русскую речь. Вот как он передает речь княгини Ольги: «Ольга, паки взошед на могилу своего супруга, прослезилась, сии промолвила слова: “Прими, любезный супруг, сию жертву и не думай, что она последняя. Сколько сил моих будет, не премину стараться о конечном убийц твоих разорении”». Принцип ясен и приходится отметить, что он по существу не отличается от карамзинской манеры воспроизведения речи исторических персонажей. «Ольга с ласкою ответствовала: “Мне приятна речь ваша. Уже не могу воскресить супруга. Завтра окажу вам всю должную честь. Теперь возвратитесь в ладию свою, и когда мои люди придут за вами, велите нести себя на руках”» («История государства российского», т. I). Карамзин переводит летописный рассказ языком «Бедной Лизы»; Эмин выдумывает текст обещания Ольги — здесь резкая грань между ними в отношении к источникам. Но стремление приблизить историю к современному читателю, составляющее заслугу Карамзина, было свойственно и Эмину.

Роман Эмина «Письма Ернеста и Доравры» (4 части, 1766) представляет собой одно из наиболее ранних проявлений сентиментализма на русской почве, задолго предупредившее его расцвет в 90-е годы. Бесспорное влияние «Новой Элоизы» Руссо на этот роман не дает все же права считать его переводом или простым подражанием французскому образцу; в трактовке темы, в ее наполнении Эмин проявил некоторую самостоятельность. Новинкой в России был самый вид романа в письмах, возникший на Западе как новый сентиментальный жанр, позволявший изображать переживания и мысли человека, раскрывать его внутренний мир. В центре повествования Эмина находятся «обыкновенные», рядовые люди с их чувствами и думами, взятые автором в моменты сложных психологических коллизий. Жизнь этих людей и хочет изобразить Эмин, заявляя в предисловии, что он не смел придать своему роману благополучный конец и соединить Ернеста с Дораврой, потому что «такой конец судьбе не понравится», а он был «принужден написать книгу по ее вкусу».

Для читателя, не знакомого с иностранными языками и не знавшего, например, Руссо (первый перевод «Новой Элоизы» вышел в 1769 году), — а именно для такого «массового» читателя писал Эмин, — в его романе открывался новый мир простых человеческих отношений, житейских случайностей и понятных чувств. В романе рассказывалось о том, как Ернест, человек небогатый, незнатный, полюбил Доравру, дочь знатных родителей, отделенную от него сословной стеной. Ернест, нерешительный и колеблющийся меланхолик, не осмеливается открыть свое чувство, он боится оскорбить добродетель Доравры и готов удалиться от нее в «дикую пещеру». Доравра признается ему в любви и вызывает этим его восторженные излияния. Пусть они еще неуклюжи по языку и не очень далеко уходят от любовных объяснений в старых русских рукописных повестях, тем не менее появление их в романе Эмина означало новый шаг в развитии русской прозы; любовная тема и связанные с нею психологические переживания до сих пор разрабатывались лишь в лирике Сумарокова и в трагедии. «Прекрасная Доравра, естество пречистое», «приятностей собор», «бытие совершенное», — восклицает Ернест и так изображает свои ощущения после первого поцелуя: «Ах! из уст твоих я высосал сей сладкий яд, от которого вся моя воскипела кровь». Ернест весь во власти своих чувств, только они занимают его внимание, он следит за оттенками своих настроений и анализирует их. «Нет большего наслаждения, как иметь весьма чувствительную душу. Когда человек не имеет чувства, то счастья в природе нет». Этот тезис, выдвинутый в романе Эмина, является в то же время краеугольным камнем сентиментального отношения к действительности. В природе Ернест ищет отклика на свои переживания, и если под пером Эмина «сельская натура» не обладает еще теми прелестями, которые открыл в ней Карамзин, это не меняет существа дела.

Внимательное сопоставление романа Эмина с «Новой Элоизой» Руссо показывает наличие совпадений вплоть до деталей. Однако Эмин далеко не во всем следует за Руссо. Ему чужда новая мораль французского писателя, и он снимает сущность конфликта, намеченного в «Новой Элоиэе». Мотив социального неравенства героя и героини, составляющий основу романа Руссо и обусловивший его выдающееся прогрессивное значение, в «Письмах Ернеста и Доравры» не играет роли. Наметив разницу в социальном положении своих героев в начале произведения, Эмин причину их разлуки переносит вовне: соединению любовников мешает вернувшаяся жена Ернеста, а не сословные предрассудки, играющие решающую роль в сюжете романа Руссо. Эмин отказался от социально острого решения темы, предложенного Руссо, и не отошел от традиционного для классицизма конфликта между любовью и долгом, построив по его оси отношения героев.

Типичная классическая схема освежается лишь допущением чувства, не изгоняемого теперь беспощадно и способного ужиться рядом с «должностью». Идея эта непосредственно раскрыта Эминым в одном из писем Доравры к Ернесту: «Когда судьба нас с тобою навеки разделила, то люби свою жену, — сие твоя тебе велит должность, но и меня не забудь, несчастную... Люби жену свою так, как тебе позволяет право закона; а меня люби как тебе повелевает добродетель и сердца своего склонность». В последней части этой формулы обозначено то новое отношение к чувству, которое прокламировалось сентиментализмом Руссо; в первой содержится традиционное для классицизма утверждение примата разума, долга, закона. Эмин не решился в этом столкновении передать победу чувству; вот почему так велико значение Карамзина, окончательно порвавшего нити связей с классицизмом и открывшего просторную дорогу свободному чувству. Герои Эмина — еще под властью литературных образцов классической трагедии, им они желают подражать, хотя и мечтают о любви, но о такой, которая «имеет награду в себе самой».

Подобно героиням классических трагедий, Доравра не может нарушить родительской воли, и подобно сумароковской Ильмене, она выходит замуж, оставаясь верной долгу и велениям разума.

Если, с одной стороны, в концепции Эмина многое идет от классического трагедийного конфликта, то, с другой, он явственно предуказывает лейтмотив карамзинской прозы — собеседование человеческой души с великой натурой, причем бросается в глаза даже сходство выражений: «Иду в загородные рощи, чтобы лесам сообщить мою печаль, ненавидя людей за то, что они того роду, что и я, — и что меж сим несчастным родом меня злополучнее нет! Но и рощи меня не веселят, — осень иссушила их живность и зеленость... Бросаюсь на землю, хладеть начинающую, и зрю, что трава, на ней растущая, легла и пожелтела» и т. д. В родственных Карамзину тонах даны у Эмина и описания приятностей сельской жизни, имеющей в глазах его героев большие преимущества перед жизнью городской.

В то же время в романе «Письма Ернеста и Доравры» достаточно заметен социально-нравоучительный элемент. Эмин вводит обширные рассуждения героев на темы любви, «должности», воспитания, религии, свободы воли, включает и ряд высказываний на политические темы. Рассуждения Эмина о Франции и об Англии, хотя и не носившие подчас оригинального характера и почерпнутые из различных источников, имели то значение, что приобщали русского читателя к знакомству с общественным укладом и нравами европейских народов. Настоящие путешествия и описания их появятся позже; письма о Франции Фонвизина (1777—1778) не были изданы в XVIII веке; только «Письма русского путешественника» Карамзина (1791—1802) по-настоящему познакомили русских людей с жизнью Запада. За Эминым остается только инициатива одной из первых попыток представить современникам взгляд на состояние европейских стран в беллетристическом произведении.

Ернест осуждает французов, которых, по его мнению, даже трудно назвать людьми, до того они переменчивы, ветрены, легкомысленны; «опорачивание есть вкус, властвующий французами, так, как рассудок без заключения есть свойственное оному народу преимущество». Зато с восторгом он описывает Англию, где больше всего ему бросилось в глаза блестящее положение купечества. Купцов в России, говорит Ернест, «я всех почитал за мужиков и стыдился почти с ними говорить без нужды»; но в Англии «знатные господа у них купечествуют и много есть в Англии купцов, из знатнейших происходящих фамилий. Через купечество Англия сделалась вольною землею; купечество взаимно увеличило славу их государей...» Восхваляя английское купечество, Эмин сожалеет о слабости положения купцов в России и предлагает ряд мер для его упрочения. Затрагивает он в этом романе и вопрос о крепостном праве. Гуманным отношением к крестьянам отмечены некоторые пассажи в «Письмах Ернеста и Доравры».

Таким образом, несомненной представляется выдающаяся роль, сыгранная Эминым в подготовке русского сентиментализма. Школьно-распространенное утверждение о том, что сентиментализм в России начинается с Карамзина, почерпнувшего его у западноевропейских писателей, должно быть основательно пересмотрено. Сентиментальная поэзия и драма зачинались в России задолго до Карамзина в творчестве Хераскова, Львова, Муравьева; сентиментальный роман и повесть имеют своим предшественником Эмина. Разумеется, в своем творчестве Эмин связан с западноевропейской литературой и учитывает ее опыт, но, во-первых, неверно было бы требовать от него отказа от связей с мировой литературой; во-вторых, речь идет не о простом подражании или заимствовании, а о творческом усвоении и переработке созвучных и близких нашему автору мотивов; в-третьих, стало быть, при анализе русского сентиментализма, как он сложился в творчестве Карамзина, необходимо опираться уже и на русскую его традицию, существовавшую в продолжение двух или даже трех десятилетий, что при сжатости и напряжении русского литературного процесса XVIII века является сроком немалым.

В годы, предшествовавшие крестьянской войне, когда в русском обществе вопросы дальнейшего социально-экономического развития России стали предметом обсуждения и начала заседать Комиссия о сочинении Нового уложения, Херасков также подал свой голос. В 1768 году он опубликовал повесть «Нума Помпилий. или Процветающий Рим», в которой напомнил о легендарном римском властителе. «Нума» принадлежит к числу «государственных романов», примерами которых в русской литературе уже были переведенные Тредиаковским «Аргенида» и «Тилемахида», содержавшие изображение различных политических систем и многочисленные советы правителям. Херасков, пользуясь описанием Нуминых дел, также преподает ряд советов русской самодержавной монархине.

Легендарный царь древнего Рима Нума Помпилий (конец VIII — начало VII века до н.э.), согласно преданиям, правил после смерти не менее легендарного Ромула. Нуме приписывается обучение римского народа земледелию, реформа календаря, после которой год стал делиться на двенадцать месяцев вместо десяти, введение жреческих коллегий и т.д. Херасков строит свои представления о Нуме по сочинениям английских и французских историков, и ссылки на них приводятся в тексте. Однако в предисловии к книге он замечает, что «сия повесть не есть точная историческая истина; она украшена многими вымыслами, которые, не уменьшая важности Нуминых дел, цветы на них рассыпают».

Но именно эти «вымыслы» и составляют главное содержание книги, ибо к их числу относятся прежде всего беседы Нумы с его покровительницей нимфой Эгерой, в которых развертывается программа управления страной и определяется поведение монарха.

Идея повести «Нума Помпилий, или Процветающий Рим» выражена автором в начальных строках первой главы:

«Истинная слава не всегда оружием приобретается; лавры победителей часто кровью верных сынов отечества орошенны бывают... но сладкий мир и любезная тишина цветущее состояние городам и селам даруют, законам придают силу и спокойных жителей радостию и веселием напояют».

Доказательством этой мысли и служит повесть о деревенском философе Нуме, за свои добродетели избранном римским императором; его пример рекомендуется для подражания монархам. Утопическая мечта Хераскова о государе-философе была высказана им во все более накалявшейся обстановке борьбы крепостного крестьянства с дворянской империей и свидетельствовала о тщетном желании автора помочь притушению вражды между ними.

В сущности, весь роман представляет собой собрание советов царям, преподанных на образцах административной и законодательной практики Нумы Помпилия.

Особым достоинством Нумы в глазах Хераскова является его обыкновение советоваться по важным вопросам со своими вельможами и с римским народом. Мечты о дворянской конституции, свойственные представителям дворянской оппозиции предпугачевских лет, в эти годы разделялись и Херасковым.

«Нума Помпилий» в творчестве Хераскова представляет собой опыт прямого изложения советов и поучений гражданским правителям. Более таких попыток Херасков не предпринимал, значительно усложнив свои аллегории и перенеся центр творческого внимания на вопросы духовной жизни человека, на исправление нравов своих современников с помощью разбора полезных примеров. Но от прозы он не отказался и с большой охотой писал романы, составив в этом смысле редкое исключение среди авторов классицистов, как известно к прозе относившихся неодобрительно и считавших, что только поэзия способна передавать высокие мысли и внедрять в умы начала разума.

Цель своей литературной деятельности Херасков полагал в том, чтобы учить людей, прививать им вкус к добрым делам на пользу окружающих, в чем он видел залог спокойной и полной нравственного удовлетворения жизни. Наставлять нужно приятно, ненавязчиво, в увлекательной, интересной форме, скрывающей серьезное моральное содержание. Пожалуй, никто из русских писателей XVIII века не придерживался соединения «полезного с приятным» так неуклонно и последовательно, как Херасков. В той или иной мере «полезное» соединяли с «приятным» многие авторы, включая Державина, но Херасков сделал эту ходовую формулу основой своей литературной работы, начиная со второй половины семидесятых годов. Крестьянская война, поднятая Пугачевым, явилась вехой, наметившей поворот в творчестве этого писателя, ибо показала ему необходимость более активной и доходчивой пропаганды моральных истин.

Двухтомный роман «Кадм и Гармония» (1786) имеет в основе своей идею необходимости подчинения людей высшим силам. Человек сотворен свободным, и боги не хотят обуздывать его воли, предостерегать и следить за каждым шагом. Он сам должен быть благоразумен. Роман Хераскова рассказывает на примере Кадма, одного из персонажей древнегреческой мифологии, о том, к каким опасным последствиям может привести человека свободная воля и как важно быть всегда добродетельным и законопослушным. Например, Кадм, попав в Вавилон, развращается и с большим трудом отходит от своих увлечений. Существенно отметить, что Кадм не совершает каких-либо незаконных деяний, он только имеет дурные мысли и ведет неподобающие разговоры, соблазняя молодежь. Таким образом, наиболее опасно духовное развращение, подчеркивает Херасков, за него полагается и неизмеримо большая ответственность.

Общий вывод романа таков: «Обладающий своими чувствованиями смертный, обуздывающий волнение страстей своих, управляющий по правилам благоразумия душевными свойствами, есть сильный царь на земли. Многие венценосцы титла сего не заслужили».

Другой крупный роман Хераскова называется «Полидор, сын Кадма и Гармонии» (1794) и составляет продолжение первого.

В «Полидоре» сочетаются элементы и государственного, и авантюрного романа. Приключения Полидора, вступившего на путь ложных умствований и поверявшего колдовством указания богов, составляют сюжет романа, изобилующего различного рода вставными эпизодами и историями, которые рассказывают о себе вновь появляющиеся действующие лица. Царства, наблюдаемые Полидором во время его скитаний, имеют каждое свои особенности, и сравнение их достоинств проводится в тексте романа. Несмотря на ошибки и прегрешения, Полидор попадает наконец в царство Мудрости, олицетворенное нимфой Теандрой. Любопытно, что эта нимфа, предсказав появление на Севере дивной монархини, главной ее заслугой считает «Наказ Комиссии о сочинении Нового уложения» и говорит Полидору: «По моему внушению напишет она божественную книгу — мудрый Наказ! Сия долженствует быть врезана во всех чувствующих сердцах человеческих и благо общее любящих! Тогда в Севере златые дни сияти будут». Не забудем, что Наказ довольно скоро после его опубликования стал секретной книгой, ибо некоторые либеральные мысли, вошедшие в него, показались Екатерине II опасными. Херасков же не обинуясь поднимает этот Наказ как знамя в своем романе, не желая знать о его запрещении, причем делает это уже после казни Людовика XVI, заставившей русскую императрицу еще более подозрительно и беспощадно относиться к малейшим признакам либерализма.

Впрочем, в отношении к событиям французской буржуазной революции 1789—1793 годов Херасков не расходился с официальными русскими кругами. В «Полидоре» он представил революционную Францию в виде плавающего острова Терзита, население которого охвачено хаосом безначалия. Жители его превратились в стадо без пастыря, каждый «учинился царем», и толпа терзитян «в наглом буйстве вопиет: вольность, вольность!». Причиной возмущения граждан послужили «дерзновенные вольнодумцы», их «вкрадчивые писания» смутили умы и вызвали неповиновение. Остров гибнет от внутренних смут, и спасает его только возвращение сильной и благоразумной монархической власти.

Слог Хераскова изобилует различного рода украшениями, наполнен метафорами, в которых автор, вероятно, видел один из главных признаков художественной выразительности речи. В нем нет «простых» слов и выражений, периоды важны, величавы, длинны. Херасков пишет: «Заря уж простерла румяную ризу по лазурным небесным сводам; свет утренний, нисходя с вершины гор и лесов дремучих, рассыпался по лицу земному: Кадм наслаждается приятным сном в объятиях своей супруги Гармонии».

Такие же описания встречаются и в стихах Хераскова. Например, в «Россиаде» читаем:

Отверз небесну дверь денницы перст златой,

Румяная заря встречалась с темнотой;

Где кисть густую тень от света отличает,

Там зрение черты меж ими не встречает,

Смешенье сходное при утренних часах

В слиянном с нощью дни казалось в небесах;

Мрак тонкий исчезал, сияние рождалось,

И каждо существо со светом пробуждалось.

Карамзин воспитывался на этих образцах русской литературной речи, и в общей тональности слога он затем не разошелся с Херасковым. Не забудем, что в заметке «О прозе» (1822) Пушкин, сказав о том, что проза Карамзина — лучшая в нашей литературе, прибавляет: «Это еще похвала не большая». Заметка же посвящена осуждению тех писателей, которые «думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами». Пушкин порицает именно то, что делал Херасков: «Должно бы сказать: рано поутру, — а они пишут: “едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба” — ах, как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее?»

Тридцать пять — сорок лет, отделяющие время написания «Кадма и Гармонии» от заметки Пушкина, — срок для русской литературы поистине огромный. За эти годы перед читателем прошли Державин, Радищев, Крылов, Карамзин, Батюшков, Жуковский и начал писать Пушкин. Для своего времени Херасков писал «свежо и ново», и не его вина, что неумолимая история отвела ему так немного лет для власти над умами и вкусами читателей. Процесс развития русской литературы по пути к реализму шел необычайно быстро, и риторическая манера Хераскова устарела на его глазах.