Панарин

Глава II. Атлантизм и евразийство

(два сценария для России)

Многие неожиданности, которыми

оказалась чревата наша реформа,

связаны, на мой взгляд, с непроду-

манностью ее общих историософских и

культурологических оснований.

Российские реформаторы оперировали в

основном категориями социологии

модернизаций, а порою и вовсе сугубо

экономикоцентричными понятиями. Здесь

несомненно сказалась традиция мар-

ксистского "монизма", ставящего все

явления социальной динамики в

зависимость от "базиса". Однако

вызов, перед лицом которого мы

сегодня оказались, носит глобальный,

геополитический, цивилизационный и

социокультурный характер, что требует

существенных преобразований нашего

реформационного видения.

В качестве страны, занимающей

стратегическое положение между

Востоком и Западом, Россия периоди-

чески сталкивается с необходимостью

пересмотра своего цивилизационного

статуса: она воспроизводит себя в

истории посредством смены

социокультурных ориентаций - поисков

нового баланса между западными и во-

сточными импульсами. Всякая реформа в

России ослабляет скрепы,

"фиксирующие" положение страны на оси

Восток-Запад и потому чревата

тотальной дестбилизацией. В отличие

от других, "нормальных" стран, отли-

чающихся относительной устойчивостью

и цельностью своего культурного

архетипа, Россия с самого начала

формировалась как гетерогенное

западно-восточное образование,

сознательно решая проблему

творческого синтеза различных

цивилизационных начал. Российское

общество вступало в фазу

нестабильности не тогда, когда

сталкивалась с внешним вызовом со

стороны Запада или Востока, а когда

этот внешний вызов интериоризовался,

получая значение тотальной внутренней

самокритики. Неустойчивость России

как социокультурного типа связана,

таким образом, не столько с про-

межуточным геополитическим положением

как таковым, сколько с

проблематичностью тех синтезов, кото-

рые российское общество создавало в

разные моменты своей истории.

Русская экзистенция - это

напряженная межцивилизационная и

межкультурная динамика, преобразован-

ная во внутренний код культуры,

готовой вследствие этого к

периодической смене идентичности.

Современная реформа началась под

знаменем возвращения в "европейский

дом", то есть как ответ на цивили-

зационный вызов Запада. Попробуем

оценить характер этого вызова.

1. Цивилизационный процесс и вызов

Запада

Когда мы говорим о России в

цивилизационном процессе, имеются в

виду ее новые смещения вдоль осей

Восток-Запад и Север-Юг, утрата

привычной идентичности и поиски

новой.

Однако вначале необходимо дать

классификацию форм цивилизационного

процесса, ибо в это понятие

вкладывают разное содержание. Во-

первых, цивилизационный процесс может

пониматься как восхождение того или

иного региона (страны) от варварства

к цивилизации. Пожалуй, это наиболее

архаичный вариант истолкования

цивилизационного процесса. Он явно

связан с вытекающим из

европоцентризма иерархическим по-

строением "лестницы культур", когда

их разнообразие в пространстве

понимается не как нормальное явление,

а как преходящая многоукладность

мира, призванная выровняться в

обозримой исторической перспективе.

Марксистский формационный подход

является частным случаем этой

европоцентричной версии прогресса.

Сегодня эта концепция оспорена

этнологией, культурной антропологией,

культурой постмодернизма в целом. При

этом речь идет не только о

легитимации культурно-

цивилизационного разнообразия мира с

позиций эстетства, отвергающего

"прекрасный новый мир" механического

порядка и униформизма. Речь идет,

скорее, о стратегии выживания для

человека, которого можно определить

как существо, воспроизводящее себя в

мире посредством умножения

разнообразия типов своего поведения.

Создать одновариантный мир - значит

сложить яйца в одну корзину: тупик

одного пути станет в таком случае

тупиком всего человечества.

Ж.Фурастье высказался об этом так:

"Человек доиндустриальных обществ жил

на Земле сотни тысяч лет. Он страдал

от голода, холода и болезней, но он,

во всяком случае, доказал свою

способность на длительное

историческое существование.

Индустриальный человек живет на Земле

менее двухсот лет. Но он успел

нагромоздить столько проблем, что уже

сейчас неясно, будет ли он

существовать завтра"1. Таким образом,

длительное время тешащая самолюбие

западного человека дихотомия

"цивилизация-варварство" уже не может

пониматься как ценностная иерархия

мировых культур.

Культуры дают разные стратегии

существования человека на Земле и

сопоставлять и оценивать их надо не в

краткосрочной, а в долгосрочной

перспективе.

Во-вторых, под цивилизационным

процессом может пониматься интеграция

стран определенного мирового региона

в единую неформальную (не связанную

государственной властью) общность:

формирование единого духовного

(ценностного), правового и

экономического пространства. При этом

надо различать энергетику сильных

взаимодействий: завоевания и

насильственные присоединения,

колонизация, экономическое подчинение

и тому подобное, с одной стороны, и

энергетику тонких духовных

взаимодействий, - с другой. С появле-

нием великих мировых религий, впервые

выдвинувших принцип отделения

____________________

1 Fourastie J. Lettre ouvert a quatre

milliards d'hommes. P., 1970.

духовной (религиозной) власти от

политической, человечество получило в

свои руки мощный интеграционный

механизм особого, неформального типа.

Здесь действует принцип своего рода

"обратной пропорциональности":

авторитет духовной власти и

возможности ее экуменического,

интегрирующего воздействия тем выше,

чем более независима она от центров

политической власти. Все современные

гуманитарные права и свободы, в том

числе свобода слова, печати,

творчества восходят к этому

первоначальному религиозному решению

- "деэтатизации" великих духовных

авторитетов, не кланяющихся земным

властям. В этом аспекте проблема

понимания цивилизационного процесса

связана с объяснением того, почему и

как в данном регионе мира появляется

определенный воодушевляющий и

интегрирующий "текст", сила притяже-

ния которого оказывается выше

привязанности людей к местным,

национальным традициям, богам и

кумирам, стереотипам и нормам. Здесь

уместна метафора "духовного взрыва",

сплавляющего в единую форму былую

мозаику культур; в основе "осевого

времени" (К.Ясперс) и лежит такого

рода "взрыв", природа которого еще

остается, по сути, неразгаданной.

В-третьих, под цивилизационным

процессом понимается процесс

неожиданной "встречи" различных

культур, резкой активизации их

диалога. При этом особую

драматичность такому диалогу придает

неэквивалентный обмен информацией.

В социологии есть понятие

"референтной группы". Речь идет о

группе, в число которой "другие"

хотели бы попасть, эталоны поведения

и ценности которой они активно

заимствуют. Скажем, городская

молодежь является для сельской

референтной группой - в этом прояв-

ляется социокультурная гегемония

города; жители центров представляют

референтную группу для окраин, ин-

теллигенция для менее образованных и

т.д. При этом вовсе не обязательно,

чтобы представителей референтных

групп любили - их нередко

недолюбливают; главное то, что в

сравнении с ними возникает эффект

"относительной депривации" - комплекс

лишенства и неполноценности. В

референтных структурах, таким об-

разом, проявляется непреодолимая

тенденция современных массовых

обществ к выравниванию притязаний,

причем, на завышенном уровне,

отражающем возможности наиболее

престижных социальных групп.

Парадокс современности состоит в

том, что факторы, разъединяющие

фактическую и референтную

принадлежность людей, завышающие их

притязания, одновременно являются

факторами их интеграции в некую

ценностную. суперцелостность.

Классическая социология связывала, в

духе детерминистских презумпций,

особенности мышления и поведения

людей с их социальной

принадлежностью, с давлением "их"

среды. Постклассическая социология

открыла энергетику "дальних"

взаимодействий, связанную с

эксгрупповой психологией современного

индивида, одновременно принадлежащего

и своей социальной группе, и находя-

щегося в противостоянии ей с позиций

более общих цивилизационных

возможностей, поначалу доступных лишь

немногим. Отсюда понятно, почему

традиционные сословные общества были

более стабильными: в них не

срабатывали с такой силой эффекты

относительной депривации, связанные с

процедурами межгрупповых сравнений и

социокультурных заимствований

"нижестоящими" у "вышестоящих".

Сословные перегородки - это

протекционистский барьер,

препятствующий обмену межгрупповой

информацией, способной породить

массовые завышенные притязания.

Крушение сословных барьеров и

появление массового общества положило

начало активным политическим

процессам, связанным с

перераспределительными ожиданиями

социально неудовлетворенных групп.

Аналогичные закономерности

проявляются и во взаимоотношениях

различных обществ и культур.

Межкультурные контакты, как

правило, сопровождаются

неэквивалентным информационным

обменом: одна культура выступает в

качестве "донора" - источника

эталонов и норм, другая -

преимущественно как рецепиент, больше

впитывающий чужую информацию, чем

поставляющий свою. Во

взаимоотношениях между Севером и

Югом, развитыми странами и

развивающимися эта проблема в свое

время получила идеологизированное

название "информационного

империализма". Например, эксперты

ЮНЕСКО в области организации нового

информационного порядка определили,

что на долю одних только США

приходится более 65% потока

информации, циркулирующей в каналах

коммуникации всего мира2. В

частности, Ассошиэйтед Пресс

ежедневно выдает на страны Азии почти

в 6 раз больше единиц информации, чем

получает с этого континента. В основе

неэквивалентного обмена лежит

множество причин. Здесь и технические

преимущества Запада, связанные с

развитием электронных средств связи,

и структура занятости в фазе

"информационного общества" (в США в

области производства и распределения

информации уже в 1975 г. было занято

около половины самодеятельного

населения)3 и экономические

особенности информационного обмена

(закупка телевизионной

развлекательной программы обходится в

50 раз дешевле ее собственного

производства). Особое значение имеет

переход от полиграфических средств

межкультурной связи к аудиови-

зуальным. "Визуальная перцепция

обнаруживает несравненно большее

единообразие и легче поддается кон-

венционалистским процессам, нежели

____________________

2 См.: Mattelard A. Multinationales

et systemes de communication. P.,

1977. P. 124.

3 См.: Национальные информационные

ресурсы: проблемы промышленной

эксплуатации. М., 1985.

устные и письменные средства общения.

Поэтому только с помощью могучей силы

зрительного образа может быть расши-

рено поле восприятия разнообразных

человеческих групп, до недавнего

времени остававшихся изолированными

друг от друга4.

Эксперты обращают внимание и на

такой фактор, как фаза культурного

развития. Одна и та же культура в

разных фазах своего развития имеет,

по-видимому, разные шансы на

распространение в мире. Так,

западноевропейская культура в эпоху

первоначального накопления капитала,

формирующаяся под влиянием проте-

стантской этики, способна была

отпугнуть представителей других

культур своим ригоризмом. Напротив,

как только она стала перерастать в

следующую фазу - потребительско-

эвдемоническую, связанную с

"цивилизацией досуга", ее

коммуникабельность неизмермо

возросла. По-видимому, люди разных

культур, пребывая в состоянии

групповой интегрированности (когда

индивид жестко связан со своей

____________________

4 Contrares E., Larson J., Maye J.K.,

Spain P. L'information audio-vi-

suelle transculturelle. P., 1976.

P. 30.

социальной группой) гораздо сильнее

отличаются друг от друга, нежели

тогда, когда они выступают в роли

"свободных электронов", дистанциро-

ванных от соответствующих групп.

Согласно Ж.Дюмазедье, сутью

мутации, связанной со всемирной

цивилизацией досуга, является

изменение "соотношения между

предписанными обязанностями и

свободным выбором, между гражданским

долгом и правами личности, между

требованиями коллективного блага и

ценностями индивидуального блага"5.

Таким образом, культуры, переживающие

"аскетическую" фазу, отличаются от

культур, вступивших в гедонистическую

фазу, тем, что они коммуникационно

более пассивны. Предполагается, что

последовательность фаз развития

культуры: доиндустриальной

(общинной), индустриальной (с

доминантой труда) и

постиндустриальной (с доминантой

досуга) знаменуется ослаблением

институционального давления на

личность и, тем самым, становлением

"вселенского" - коммуникабельного

человека. Наименее коммуникабелен в

межкультурном отношении "общинный"

____________________

5 Dumazedier J. Sociologie empirique

du loisir. P., 1974. P. 30.

человек, пользующийся устным словом,

более коммуникабелен индивид

индустриальной эры, и наиболее

коммуникабельна личность постинду-

стриальной эпохи, которая в лице

аудиовизуальных средств связи

получает возможность отыскивать себе

подобных в самых различных культурах,

пренебрегая групповой или

институциональной лояльностью.

Кроме того, современная западная

культура отличается от других большей

мозаичностью - взаимной автономией

различных своих сфер. Но именно такое

отсутствие жесткого внутрикультурного

каркаса делает отдельные элементы

культуры более подвижными и гибкими,

способными проникать в другие

культуры поодиночке - более

неуловимым и неконтролируемым обра-

зом. Напротив, "монолитность"

культуры, увязка всех ее элементов в

единый жесткий блок резко снижает

возможности ее распространения. Такая

культура ставит других перед

альтернативой: принять ее целиком или

в целом ее отвергнуть. Подобный

максимализм - плохое подспорье в

межкультурной коммуникации.

Таким образом, современный

цивилизационный процесс можно понять

как драматургию неэквивалентного

информационного обмена между

различными культурами, одна из

которых провоцирует наиболее

коммуницирующие элементы других - в

первую очередь интеллигенцию и

молодежь, пренебречь нормами своей

культуры в пользу престижных

"цивилизационных универсалий". Здесь

уместно остановиться на вопросе о

природе этих универсалий. Возможны

три гипотезы:

а) универсалии обозначают единый

генетический код человеческой

культуры как таковой, по-своему вос-

производимый в разных культурах, но

сохраняющий значение всеобщего и

устойчивого архетипа;

б) универсалии являются не

изначальным, а благоприобретенным в

ходе все более интенсивных меж-

культурных контактов свойством -

всемирным банком культуры,

пополняемым всеми народами;

в) универсалии суть результат

гегемонии одной из культур, сумевшей

навязать другим свои кодексы и нормы,

воспринимаемые как общечеловеческие.

Эти гипотезы являются скорее

взаимодополняющими, чем

альтернативными. Но мы здесь сделаем

акцент на последней из них, ибо

именно она указывает на

асимметричность межкультурного

обмена, которая и сообщает

специфическую динамику современному

миру, связанному с процессами

модернизации и вестернизации. Легко

догадаться, что в контексте общей

дихотомии, разделяющей культуры-

доноры и культуры-рецепиенты, Россию

сегодня приходится отнести ко второму

типу. Уточним еще раз: при таком

делении решающую роль играет не

уровень и качество культуры, а

направленность массовых устремлений,

сориентированных на определенную

"референтную группу". Бывшему СССР,

как и другим членам

"социалистического лагеря" потому и

понадобился "железный занавес", что

без этого протекционистского барьера

социокультурная "монолитность" этих

обществ была бы разрушена (что и

произошло вместе с появлением

"гласности"). Дестабилизация страны,

происшедшая под знаком вызова со

стороны Запада, на сегодня

выигравшего "соревнование двух си-

стем", создает поляризацию

политически активного населения

России в форме двух противостоящих

стратегий:

а) присоединения к западной модели

- решительной вестернизации страны;

б) формирование специфической

цивилизационной модели, учитывающей

достижения Запада, но при этом

основывающейся на собственной

исторической и культурной традиции,

собственном типе мотивации.

Естественно, что во втором случае

предполагается энергичное

социокультурное дистанцирование от

Запада, защита от его "соблазнов" то

ли с помощью мощных контр-идей, то ли

новых протекционистских (в широком

смысле слова) барьеров.

Кроме этих двух "поисковых" позиций

сохраняется еще и реставрационно-

коммунистическая, но в социо-

культурном отношении она явно

является маргинальной, а во всемирно-

историческом смысле - безнадежно

скомпрометированной.

Первую стратегию для России я

назову "атлантической", не только по

причине американской доминанты как в

рамках Запада, так и в ожиданиях рос-

сийских реформаторов, но и по более

существенным причинам, о которых речь

пойдет ниже; вторую стратегию

обозначим как "евразийскую", с целью

отличения ее от догматического или

ностальгического коммунизма, который

сегодня активно эксплуатирует идею

цивилизационной самобытности России.

Прежде чем определять возможности

применения "атлантической" модели в

России, необходимо уточнить ее место

в рамках самого Запада; тогда и

обнаружится, что понятия "Запад" и

"алантизм" не совпадают. Например,

культура Франции - страны, бесспорно

принадлежащей Западу, тем не менее

содержит едва ли не аналогичный

российскому комплекс неполноценности,

связанный с ощущением несоответствия

политических традиций и реалий страны

атлантическому эталону "настоящего

Запада".

2. Вестернизация и атлантизм

В противоположность нашему

"монистическому" видению Запада, сами

европейцы проводят различие между

католическим и протестантским

Западом, а также между англо-

американской и континентально-

европейской его разновидностями.

Первое различие касается опыта

религиозной реформации. В результате

этого опыта было преодолено деление

людей на церковно-религиозный

"авангард", знающий пути спасения, и

темную массу, призванную пассивно

следовать за ним. Реформация породила

новую адогматическую систему

мышления, отвергающую претензию

какого бы то ни было "великого

учения" дать точную разгадку тайных

смыслов человеческого бытия или

конечных целей истории. Потому

революции, если они и совершались в

протестантских странах, не выходили

за рамки земных эмпирических целей:

ликвидация зримых, данных в по-

вседневном опыте препон, сковывающих

предпринимательскую инициативу или

политические права и свободы граждан.

Разительно отличаются от этого

амбиции преобразующего разума в

странах, в свое время не преодолевших

теократическое искушение католической

доктрины. На месте всезнающей папской

церкви здесь неизменно возникают

"великие учения", претендующие на

постижение смысла истории, конечного

назначения человека и других

трансцендентных сущностей.

Следует сразу же подчеркнуть:

западная демократия ведет свое

происхождение не столько от Великой

французской революции, многократно у

нас воспетой, сколько от

американской. В центральном вопросе,

касающемся взаимоотношений

гражданского общества и государства,

они отличались противоположной

направленностью. Французская

революция, в особенности в своей

крайней, якобинской стадии,

развертывалась как процесс завоевания

возникшим в центре революционным

государством "косного" гражданского

общества. Так возникла этатистская

доминанта во французской политической

истории, породившая гегемонизм в

идеологии и авангардизм в политике.

Американская революция, напротив,

выступила как акт освобождения

гражданского общества из-под опеки

государства (к тому же чужого,

английского). Столкнулись, таким

образом, две модели общественного

устройства: этатистская и само-

деятельная. Последняя модель в

конечном счете восторжествовала на

Западе, сегодня в целом идентифициру-

ющим себя как самодеятельное

гражданское общество, отвергающее

авторитарно-патерналистские формы со-

циального устройства. Об этом

свидетельствует и тот факт, что

институты интегрированной "Европы-12"

формируются под знаком

"атлантической" (самодеятельной)

доминанты; в частности, делается ак-

цент на самодеятельных механизмах

"гражданской" интеграции, выходящей

за рамки межгосударственных,

межправительственных соглашений.

Но дело не только в политических

моделях развития западного общества.

Важен вопрос об их глубинном

культурном контексте, о

внеинституциональных основах западных

демократий. Именно они раскрывают не

только причину внутренней

устойчивости этих демократий, но и их

сопротивляемость внешнему вызову.

Американский политолог Г.Алмонд

понимает социокультурную динамику

Запада как постепенное торжество

атлантических, англо-американских

начал над континентально-

европейскими6. Характеризуя англо-

американскую политическую культуру,

Алмонд указывает на ее светско-

прагматический и гомогенный характер.

Первая черта означает, что здесь в

политике видят не манихейское

протиивостояние сил Добра и Зла

(прогресса и реакции), а всего лишь

соперничество групповых интересов,

каждый из которых в принципе законен.

Отсюда - готовность к консенсусу и к

компромиссам. Ясно, что такой

культуре чужд "эсхатологический

романтизм", предчувствие "роковых

развязок" истории. Этот тип

ментальности тяготеет к "срединному

времени", равно удаленному от

варварских стихий "начала истории" и

от кульминационного напряжения ее

решающих "канунов". Эта культура по

преимуществу центристская: ее

олицетворяет "партия середины",

____________________

6 См. об этом: Философия власти. М.,

1993. Раздел VII.

которую в других политических

культурах принято считать

"презренной". С центризмом связана

высокая преемственность американской

политической истории: приход новой

администрации, столь же близкой к

центру, как и предыдущая, не нарушает

размеренной ритмики, не порождает

ожиданий "нового мира" и "нового

человека".

Вторая черта этой культуры -

гомогенность: наличие

общенационального консенсуса по

поводу основных базовых ценностей и

ненарушаемых правил игры.

Характеризуя континентально-

европейскую политическую культуру,

Алмонд указывает на ее смешанный или

переходный - между традиционным и

современным обществом - характер.

Наряду со светским восприятием

политики как борьбы групповых

интересов здесь сохраняет влияние

взгляд на нее как на борьбу идеалов и

противоборство Добра и Зла. Это

накладывает свой отпечаток на

массовое восприятие политического

процесса. Электорат здесь резко

поляризуется на левых и правых при

явной малочисленности центра. Поэтому

и соперничающим партиям не выгодно

демонстрировать центризм, так как это

угрожает утратой массовой социальной

базы. В результате время в

континентальной политической культуре

отличается выраженной цикличностью и

прерывностью. Каждая победившая

партия пытается "переиграть" сначала

всю национальную историю. Но тем

самым в эту историю закладывается

механизм цикла: побежденная сторона

ждет своего часа, чтобы развернуть

маятник в противоположном

направлении. Так французский

политолог А.Пейрефит подсчитал, что

между 1789 и 1958 годами Франция

пережила 16 режимов (средняя

продолжительность каждого - 10 лет и

5 месяцев)7.

Французскую интеллигенцию роднит с

нашей острое ощущение неблагополучия

национальной истории, которая, в

отличие от истории "нормальных"

стран, периодически прерывается

катастрофами. Во Франции есть свои

"западники", берущие за образец

англо-американскую модель стабильной

демократии, и свои "почвенники",

опасающиеся за судьбу самобытной на-

циональной культуры. Одним из первых

таких "западников" во Франции был

Ш.Монтескье, противопоставивший

умеренность английского

____________________

7 См.: Peyrefitte A. Le Mal francais.

P., 1976. P. 61.

конституционного правления

неумеренности французского

абсолютизма. С первой трети XIX века

обетованной страной французских

западников стали США. Путешествие в

Америку Алексиса де Токвиля стало

настоящим открытием атлантизма в

политической мысли континентальной

Европы. И всякий раз, когда Франция

вступала в кризисную фазу своей

цикличной истории, поляризация между

"западниками" ("американофилами") и

почвенниками резко усиливалась. В

частности, это произошло в период

падения IV республики. Накануне

вступления в Общий рынок Франция

болезненно ощущала свое отставание от

протестантских стран Северной Европы.

Положение усугублялось политической

нестабильностью, экстремистской

позицией многочисленной компартии, а

также противостоянием

модернизированных промышленных

центров и отстающей экономической

периферии

"Франция двух скоростей" - так

определил состояние неравномерно

развивающейся и политически поляризо-

ванной страны один из теоретиков

модернизации М.Крозье. Вот тогда-то

образ гомогенной атлантической

культуры снова получил значение

эталона для многих интеллектуалов. Их

настроение выразил философ и эссеист

Р.Арон, один из самых ярких

французских "западников".

Но и в наши дни манихейский тип

политической ментальности еще не

отошел окончательно в область ис-

торического предания. Еще в мае 1981

победивший на выборах Ф.Миттеран

заявил, что он верит в концепцию

"rupture" (перерыва, перелома

истории). Правда, всего три-четыре

года спустя правящая социалистическая

партия перешла на позиции центризма.

Тогда же свое "токвилево" путешествие

в Америку совершили новые западники

из числа "новых экономистов"8 -

адептов чикагской школы, новых

правоведов - адептов американской

правовой модели, не знающей деления

на государственное и гражданское

право9, и другие последователи

неоконсервативной волны во Франции10.

Франция с характерным для нее

опозданием готовится совершить свой

неоконсервативный поворот.

____________________

8 См.: Fourcans A. Pour un nouveau

liberalisme. L'apres-socialisme.

P., 1982.

9 См.: Cohen-Tanugi L. Le droit sans

l'Etat. P., 1985.

10 См.: Sorman G. La revolution

conservatrice americaine. P., 1983.

Суть его интерпретируется

теоретиками неоконсерватизма в духе

возвращения к цивилизационным перво-

основам Запада, со времен нового

курса Рузвельта подвергнутым ревизии

в духе государственного патернализма

и бюрократического центризма. Это,

утверждают неоконсерваторы,

представляет уступку восточному

принципу жизнестроения,

противоположному великой западной

идее гражданской самодеятельности и

неподопечности. Таким образом, в

цивилизационном смысле

"леволиберальный комплекс",

объединенный идеей пе-

рераспределительства и социального

протекционизма в пользу "нищих

духом", представляет капитуляцию

перед Востоком, ведет к реставрации

архаичных авторитарно-патриархальных

принципов Большого государства.

Французские "западники"

воспринимают свою страну, вместе со

всем католическим Югом Европы, как

"слабое звено" Западной цивилизации.

Отсюда делается вывод о необходимости

новой "вестернизации" этого региона

путем усиления собственно

атлантических начал. Характерно, что

такого рода "вторичная" вестернизация

строится на тех же самых основаниях,

что и ожидаемая вестернизация

100

Восточной Европы и России. В обоих

случаях речь идет о двух императивах:

рыночной экономике и правовом

государстве.

Один из теоретиков неоконсерватизма

М.Понятовский в книге "Социализм по-

французски" приводит пугающие данные

о разрушении рыночной экономики

правительством социалистов. Всего за

три года, с мая 1981 по май 1984 года

бюджетный дефицит вырос на 625%,

налоги - на 38%, убыточность национа-

лизированного сектора - на 738%11.

Неумеренное усердие планировать,

национализировать и перераспределять

привело к тому, что не менее трети

предприятий французской

промышленности стали убыточными.

В ответ на это резко

активизировалась правая волна (не

будем забывать, что во Франции

сторонники либеральных принципов в

экономике называются "правыми").

Обретают неожиданную популярность

клубы и фонды новых правых, таких как

"Орлож" и ГРАСЕ. Заявило о себе

влиятельное течение "новых эко-

номистов" - адептов чикагской школы.

Весьма характерно, что в отличие от

____________________

11 См.: Poniatowski M. Le

socialisme a la francaise. P.,

1985.

101

своих американских единоверцев,

идентифицирующих себя традиционно-

политическим образом как "правых",

выступающих против "левых",

французские новые правые были более

склонны к цивилизационной рефлексии.

Планово-перераспределительные

поползновения правительства

социалистов они расценивали как

угрозу утраты Францией своей западной

цивилизационной идентичности, как

симптом постепенного перехода от

западной продуктивной экономики,

контролируемой потребителем, к

восточной перераспределительной

экономике, контролируемой госу-

дарством.

Всякий новый шаг по пути

национализации направлен против

самодеятельного гражданского общества

и экономической демократии,

опирающейся на независимых рыночных

производителей, с одной стороны, не-

зависимых потребителей - с другой.

Частная собственность - это

делегированная власть потребителя:

она растет, если производитель

угождает потребителю, и уменьшается,

если первый нарушает волю второго.

Либеральный поворот наметился и в

общественном мнении. Так, по данным

службы общественного мнения СОФРЕС в

начале 1985 года 50% французов

102

высказались за политику

реприватизации, ограничения вмеша-

тельства государства в экономическую

жизнь, устранение преград для

частного предпринимательства.

В целом эта модель экономически

самодеятельного гражданского

общества, неподотчетного государству,

воспринималась как атлантическая

модель. Не случайно, этим сдвигам

сопутствовали и соответствующие

перемены в отношениях общественного

мнения к опыту тогда еще

здравствующего "реального социализма"

и "восточной" политики страны в

целом. Уже сейчас, предостерегают

"новые правые", во Франции насчитыва-

ется почти 5 млн. (10% населения)

иммигрантов, главным образом из стран

Магриба. В страну ежегодно прибывает

оттуда более 200 тыс. человек. Ислам

стал второй по значению религией во

Франции. Если нынешняя тенденция не

будет преодолена, удастся ли

французам сохранить свою национальную

идентичность, сберечь тысячелетние

греко-романские корни своей культуры?

Неоконсерваторы сетуют, что

западноевропейцы, подвергнутые

длительному обучению левой и

технократической идеологии, отучились

мыслить культурологически,

чувствовать динамику геополитического

103

пространства. Это делает их

безоружными сейчас, в период новой

встречи рас и культур и, в частности,

на пороге нового мавританского

нашествия на Европу. Как считают

М.Понятовский, П.Маршелли и другие

новые правые, предпосылки этого

нашествия - демографические,

экономические, политические - уже все

налицо. И Франция - в эпицентре его.

В 1950 году к северу от Средиземного

моря, от Греции до Испании, обитало

140 млн. человек, а к югу - от

Марокко до Турции - 70 млн. В конце

80-х годов эти пропорции выравнялись,

но с учетом сложившихся тенденций

рождаемости всего через четверть

века, в 2020 году на севере

Средиземноморья будут жить 200 млн.,

на юге - 350 млн.12 человек. Природа

"не терпит пустоты", в том числе и

демографической: между зонами низкого

демографического давления,

расположенными в Европе, и зонами

высокого демографического давления на

юге не могут не образоваться циклоны

массовой миграции, символизирующие

наступление Востока на Запад.

____________________

12 См.: Poniatowski M. Le

socialisme a la francaise. P. 129-

130.

104

Проблему цивилизационной

идентичности ставят и юристы,

отстаивающие западный принцип

гражданственности от восточного

принципа подданничества. И здесь

либеральная юридическая школа

поклонников американского права

находит существенные отклонения

французского права от западного

цивилизационного эталона. В

частности, французские либералы

отмечают противоположный характер

американской и французской революций,

из которых первая породила правовое

государство, а вторая - политический

абсолютизм, исключающий

конституционные гарантии. В США на

основе правового режима сложилось

самодеятельное общество, основанное

на свободных контрактных отношениях

между различными лицами и группами, в

том числе между гражданином и

государством; во Франции -

бюрократическое общество, основанное

на контроле сверху. Первой заботой

создателей американской республики

было установление такой системы

права, которая стояла бы на стороне

гражданского общества и обеспечивала

ему гарантии перед лицом государства.

Отсюда примат права над государством

и формирование единой системы

правовых норм, одинаково обязательных

105

как для отдельных граждан, так и для

государственных и правительственных

инстанций. Во Франции, напротив,

власть была озабочена в первую

очередь тем, чтобы вывести действия

"революционного авангарда" из-под си-

стемы правового контроля, так как

предполагалось, что всякие правовые

гарантии будут использованы для за-

щиты частных интересов в ущерб

общему, представленному государством.

Единство правовой системы было

разбито путем разграничения

государственного и гражданского права

и установления безусловного примата

первого над вторым. Американская и

французская революции по-разному

решили проблему отношений поли-

тической и судебной власти. Как

подчеркивает Коген-Танюжи, в США

судебный контроль распространен на

все области права, во Франции же

революционные власти, озабоченные

тем, чтобы сохранить свои прерога-

тивы, лишили суды права

приостанавливать государственные

решения под предлогом разделения

политической и судебной власти13.

Наполеоновская правовая реформа

вообще локализовала сферу действия

____________________

13 См.: Cohen-Tanugi L. Le droit

sans l'Etat. P. 86.

106

судебной власти частными отношениями

граждан, то есть вывела

государственную власть из-под

судебного контроля.

Американская и французская

революции тем самым создали две

различные модели общественной эво-

люции. В США право развивается как

система последовательного

делегирования функций вниз, к

гражданам, то есть как неуклонное

расширение сферы гражданской

самодеятельности. Во Франции

революционный импульс 1789 года, как

отмечают либеральные критики

"республиканского абсолютизма",

создал противоположное направление в

движении права: оно развивается как

система последовательной

централизации общественных функций в

руках государства. Поэтому в

американском праве доминирует

разрешительный принцип: все, что не

запрещено, позволено, во французском

- запретительный: все, что не

оговорено в праве, запрещено. В

американской общественной жизни

"природа не боится правовой пустоты":

адвокаты смело используют пробелы в

правовых регламентациях в пользу

клиента, непрерывно создавая

прецеденты позволенного. Венчурные

фирмы в США не могли бы так быстро

107

развиться без последовательного

расширения сферы позволенного. Во

Франции пробел в правовых нормах

обыкновенно интерпретируется в

запретительном духе, как необходи-

мость новых регламентаций со стороны

государства. Таким образом, эволюция

права здесь неизменно ведет к

усилению бюрократического

централизма, тогда как в США - к

плюрализации центров принятия

решений, к возрастанию автономии

гражданского общества - таково резюме

либералов.

По оценке французских либералов,

американская философия права основана

на номинализме: она отрицает

возможность априорного определения

общего интереса; согласно ей, он

существует только как подвижный и

неоднозначный баланс частных

интересов. Поэтому и управленческие

решения здесь являются правовыми по

самой сути: они принимаются на основе

выявления прав заинтересованных

сторон, в силу чего в их подготовке

так велика роль юристов. Во Франции

же юристы подключаются постфактум,

когда решение уже принято и требуется

лишь определить, не является ли оно

противоправным. Право, тем самым,

воспринимается как "абстрактная

всеобщность", находящаяся на ту

108

сторону прав конкретных лиц или

общественных групп.

Дело, очевидно, в том, что

французская философия права основана

на вере в возможность априорного

определения общественного интереса.

Его "заранее знают" те или иные

высокие инстанции, которые,

следовательно, имеют право

разрабатывать нормы "должного",

"оптимального" и спускать их вниз.

Французская правовая система

порождает юридические фантомы двух

видов: предельно общие и потому

бессодержательные правовые нормы,

которые невозможно использовать в

практической жизни, с одной стороны,

и предельно детализированные

регламентации, буквальное следование

которым парализовало бы любую

общественную активность, - с другой.

По оценке либеральных сторонников

"правового государства", в США

конституция - документ, имеющий

инструментальную значимость: каждый

политический и правовой акт можно

непосредственно соотнести с

положениями основного закона. Система

конституционного контроля, в

частности со стороны Верховного суда,

в США поставлена так, чтобы обеспе-

чивались прямые отношения каждого

гражданина с конституцией. Закон не

109

только обязывает публиковать все

административные акты, но и дает

право на публичную юридическую

интерпретацию их правовой

обоснованности со стороны любого

заинтересованного лица. Этим правом

публичной правовой апробации

административно-управленческих

решений широко пользуются экологисты,

союзы потребителей, защитники прав

штатов и тому подобное Рассмотрение

их исков, предъявляемых федеральным

органам и правительству, выступает

как нормальная форма функционирования

судебной власти, отстаивающей не

интересы государства, а интересы

закона.

Во Франции между абстракцией

основного закона и повседневными

правовыми гарантиями лежит настоящая

пропасть, и такое положение вовсе не

случайно. Оно свидетельствует о

противопоставлении общего интереса

любым частным интересам, которое

вытекало из политической философии

якобинства.

Либерализм по-своему фиксирует

кризис представительской демократии в

западных странах. Дело вовсе не в

том, что ценности политической

демократии перестали интересовать

массы. Напротив, интерес к ним не-

обычайно возрос. Проблема, которую

110

ставит демократическая общественность

Запада, состоит в том, чтобы сделать

механизмы политической демократии

повседневно работающими, влияющими на

социальный статус людей. Недовольство

общественности вызывает вынужденное

политическое бездействие гражданского

общества в промежутках между

выборами. Общественные проблемы

накапливаются значительно быстрее,

чем происходит смена партий у власти

и истекают полномочия депутатов. К

тому же система политического пред-

ставительства не может оперативно

учитывать эволюцию и многообразие

интересов различных групп общества,

больших и малых. Из этого вытекает

необходимость изменения политической

системы в двух направлениях:

политической и правовой

институциализации прямых починов и

временных объединений граждан для

решения той или иной интересующей их

проблемы; замены "чистых" мандатов,

когда депутат получает фактически

карт-бланш, "заполненными", то есть

такими, где четко фиксируются наказы

избирателей. При "заполненном"

мандате обезличенность депутатов

преодолевается: с самого начала они

выступают как представители интересов

специфических социальных, регио-

111

нальных, этнических и

профессиональных групп.

Либералы и в этом отношении

оценивают французскую политическую

систему крайне низко. Они считают,

что в "политическом театре" во

Франции рампа отделяет политическую

сцену от публики, которой отводится

роль наблюдателя. Совсем иначе

обстоит дело в США, где

заинтересованные группы врываются на

политическую сцену, не дожидаясь

"антракта" - очередной избирательной

кампании. В качестве примера приво-

дится американская практика лоббизма

или референдумов. Лоббизм, по

существу, невозможен во Франции, так

как административное и гражданское

право здесь разделены и "частный

сектор", следовательно, не имеет

права голоса в административных

вопросах. Французам остается

использовать манифестации, марши

протеста и тому подобные формы

давления граждан на процесс принятия

решений извне (а чаще всего как

реакцию на уже принятые решения).

Американская практика предоставляет

гражданам вмешиваться в процесс

принятия решений изнутри. Здесь

опять-таки решающая роль принадлежит

юристам. Сполна используя свои

возможности, вытекающие из

112

независимости судебной власти и

наличия влиятельных институтов

конституционного правового контроля,

американские юристы помогают

гражданам отвоевывать права,

выигрывать процессы, усиливать

влияние на системы решений.

Соединение правовой идеологии с

гражданским движением дает

поразительные эффекты.

Заинтересованность адвокатов,

защищающих интересы своих подопечных,

обеспечивается их долей в случае

выигранного процесса (в противном

случае их услуги не оплачиваются).

Такая система позволяет даже наименее

обеспеченным и влиятельным группам

населения атаковать могущественные

корпорации и центры власти.

Как отмечает Коген-Танюжи, если во

Франции сложилась уния бюрократии и

технократии, усиливающая власть

государства над обществом, то в США

складывается уния юридического

истеблишмента и движения

разнообразных гражданских

инициатив14. На одной стороне

происходит обособление специфических

интересов (объединение людей,

оказавшихся в сходной ситуации:

____________________

14 См.: Cohen-Tanugi L. Le droit

sans l'Etat. P. 34-35.

113

жертвы загрязнения среды, родители,

обеспокоенные непорядками в системе

просвещения, и тому подобное), на

другой - обособление адвокатской

среды, специализирующейся на

организации тех или иных исков.

Вокруг определенного "поля проблем"

формируется рынок адвокатских услуг.

Таким образом, юристы активно

участвуют в разработке новых

социальных технологий, преобразующих

общество по частям и непрерывно. Это,

замечают либералы, совершенно чуждо

французской политической практике,

ориентирующей людей на полное

гражданское бездействие в промежутке

между выборами или между революциями.

"Похвальное слово" французского

либерализма, адресованное

американской демократии, никогда еще

со времен А.Токвиля не звучало столь

громко и так откровенно не

противопоставлялось национальной

политической традиции, как в 80-е

годы, на фоне неоконсервативной

волны.

Теперь мы можем раскрыть структуру

вестернизационного комплекса, которая

оказывается удивительно идентичной в

своих основных моментах. Этот

комплекс является модернистским,

основывающимся на дихотомии

современного "передового" и

114

традиционного отсталого (написав эту

фразу, ловишь себя на желании раз-

грузить ее от того, что стало

казаться тавтологией: современный

отождествляется с "передовым",

традиционный - с "отсталым"). Главное

состоит в том, что отсталое при этом

идентифицируется с Востоком,

современное - с Западом. Но основной

парадокс западнического менталитета

состоит в более или менее осознанном

отождествлении "восточных пережитков"

с народными низами. Бумеранг старого

европоцентризма состоит в том, что

структура внешнего колониализма

каким-то образом проецируется

вовнутрь и порождает внутренний ко-

лониализм и даже внутренний расизм.

Вот что писал один из идеологов

периода последней (50-60-е гг.) мо-

дернизации во Франции Ж.Фурастье: "Я

ставлю вопрос: не зиждется ли наша

современная цивилизация на невидимом,

но непреодолимом конфликте между

научным, аналитическим и

материалистическим мышлением правящих

классов и архаикой магического,

синтетического, фольклорного мышления

класса рабочих и крестьян"15.

____________________

15 Fourastie J. Idees majereres.

P., 1966. P. 74-75.

115

В этом "внутреннем расизме"

заключено, пожалуй, главное отличие

заемного западничества от

"настоящего" Запада. На атлантическом

Западе отсутствует противопоставление

современной элиты и отсталого народа;

преобладает единый средний класс,

живущий в едином пространстве-

времени. Напротив, в странах, где

подобная дихотомия становится частью

повседневного мироощущения,

западничество преобладает над

Западом.

Таким образом, понятие единого

среднего класса выходит за рамки

обычных социологических стратификаций

и содержит цивилизационный смысл: им

тестируется специфическая

идентичность западной цивилизации.

Историческая драматургия

современного мира может быть

обозначена как пребывание в границах

континуума, на крайних точках

которого находятся западная и

восточная культуры, а в промежутке -

более или менее расколотые общности,

выделяющие западническую элиту и

"туземную" массу. Надо только

оговориться, что вторая из этих двух

точек из материальной превратилась в

идеальную - в разновидность

математической абстракции. В

пространстве земной ойкумены практи-

116

чески не сохранилось незападных

народов как цельного культурно-

исторического типа. Я согласен с

Б.С.Ерасовым, когда он говорит, что в

третьем мире сложился не синтез двух

цивилизационных моделей - западной и

местной, а дуализм. оЕсли синтез

подразумевает исчезновение качества

восточного социума (культуры) в

некоем новом образовании, то

дуальность означает сохранение

достояния Востока... Самобытность

оформляется по отношению не только к

"внешнему" Западу, но и к

обнаруживаемому в собственной дуаль-

ной сфере западному началу. Это

делает ее ограниченной,

идеологизированной, и попытки ее

реального осуществления

сопровождаются ретроградными поворо-

тами...п16.

И здесь мы обнаруживаем зависимость

исторического времени от

пространства: обратимость или необра-

тимость процессов вестернизации в

значительной мере зависит от

пространственной близости к

атлантическому центру. Так, Франция

____________________

16 Ерасов Б.С. Теоретические

аспекты цивилизационного подхода к

"третьему миру" // Восток. 1991. N

4. С. 21, 22.

117

дает нам пример в целом необратимого

процесса вестернизации, Германия -

уже более в этом отношении

сомнительный, а Восточная Европа, как

и Россия, - пример циклической

неустойчивости и инверсионных

поворотов туда и обратно. Решающим

критерием, на наш взгляд, здесь

является наличие или отсутствие

единого среднего класса. Это ему дано

превращать циклическое время в

необратимо линейное. Об этом говорил

уже П.Н.Милюков, подчеркивая решающее

значение вопроса об отношениях ин-

теллигенции и "мещанства". Там, где

интеллигенция противостоит мещанству,

перспективы единого среднего класса

уменьшаются; преобладание получает

циклическая история,

характеризующаяся периодическими сры-

вами то в революционный экстремизм,

то в ретроградное почвенничество,

лишенное органичности и потому

приобретающее черты идеологической

стилизованности или сектантской

одержимости. Милюков выделил два

крыла интеллигенции: с одной стороны,

романтиков - создателей

миропотрясающих мифов, воодушевляющих

все социальное отщепенство обещанием

скорого конца "мещанской"

цивилизации, а с другой стороны,

"практикующих интеллектуалов",

118

выполняющих служебные социальные

роли. "Разумеется, интеллигент-мо-

ралист, поэт, философ всегда будут

склонны углублять эту пропасть (между

интеллигенцией и мещанством - А.П.).

...Напротив, интеллигент-политик,

социолог, социальный реформатор легче

согласится со сделанной оговоркой о

постепенности и неуловимости

перехода"17. Милюков, к сожалению,

ошибся в своем историческом диагнозе:

настоящего сближения между

интеллигенцией и третьим сословием, а

вместе с этим - и социально-по-

литической стабилизации в России так

и не произошло, следствием чего и

явилась катастрофа 1917 г. В свое

время Токвиль, размышляя о причинах

революционной катастрофы во Франции,

отметил роль "свободных радикалов",

не связанных ни повседневной деловой

ответственностью, ни традицией. "В

Англии политических писателей нельзя

было отделить от государственных де-

ятелей: первые вводили в практику

новые идеи, а последние исправляли и

ограничивали теории с помощью фактов;

во Франции же политический мир как бы

распадается на две отдельные области,

____________________

17 Милюков П.Н. Интеллигенция и

историческая традиция // Вопр.

философии. 1991. N 1. С. 107.

119

не имевшие никаких сношений между

собою. В одной из них управляли, в

другой - устанавливали отвлеченные

принципы... То обстоятельство, что

все политическое воспитание великого

народа было целиком выполнено

литераторами - обстоятельство,

совершенно новое в истории, было едва

ли не главной причиной, сообщившей

французской революции ее особый дух и

приведшей к тем результатам, которые

мы видим"18.

Не случайно, что главной заботой

теоретиков и организаторов последней

модернизации во Франции (рубежа 50-

60-х гг.) стало преодоление

традиционного интеллигентского

утопизма и максимализма и замены его

"позитивным социальным знанием".

Решающая роль в этом отводилась

социологии. Такие ее направления, как

социология труда, досуга, организаций

призваны были одновременно

преодолевать и архаику доинду-

стриальной "фольклорной" культуры и

революционаристскую мечтательность

левых интеллектуалов. Во Франции

появился новый тип интеллектуала,

презрительно отвергающий

непрофессионализм прежних "трибунов",

____________________

18 Токвиль А. Старый порядок и

революция. М., 1911. С. 145, 147.

120

склонных подменять деловитость

идейностью и третировать

оппортунистическую "теорию малых

дел", с которой они связывали всякую

кропотливую работу. Этому

сопутствовали впечатляющие перемены в

характере и социальном статусе

гуманитарного знания. Прежде оно

характеризовалось общекультурной и

ценностной доминантой и воспаряло над

действительностью, наследуя в этом

трансцендентный дух религиозных

доктрин. Теперь у гуманитария

появились новые роли: практического

аналитика, эксперта, прогнозиста,

разработчика проектов. А вместе с

этим резко усилился инструментальный

момент, связанный с овладением

методами опытно-экспериментальной

проверки гипотез и точного

количественного измерения.

Характерно, что этот новый дух

времени почти синхронно проник и к

нам. В 60-х годах возник

воодушевляющий социологический миф о

"конце идеологии", с помощью которого

профессионалы попытались дать бой

пропагандистам "великого учения".

Тем, кто не застал это время, трудно

передать характерную атмосферу

завышенных ожиданий, сложившихся

вокруг социологии. Без большого

преувеличения можно сказать, что

121

социализация многочисленного

студенчества шестидесятых годов

прошла под знаком "века социологии".

Идейный лидер этого поколения -

научное сообщество, затравленное

всесильными идеологами, впервые за

много лет мобилизовалось в защиту

своих кодексов. Была воспроизведена

давняя, возникшая в Европе на заре

Нового времени, ситуация "двух

истин", идеологической и научной.

Возник своего рода параллельный ряд

высказываний. "Великое учение"

говорило о самом передовом строе,

социология задавала обескураживающий

вопрос: "а какова величина

национального дохода на душу

населения при этом строе?" Там

говорилось о труде как "первой

жизненной необходимости", здесь

кропотливо собиралась статистика,

касающаяся массовых прогулов,

текучести рабочей силы,

профессиональной неудовлетворенности.

Неприкасаемый мир "ноуменов" и

постигаемый в опыте мир феноменов

столь очевидно расходились в стороны,

что самые крепкие лбы стали

испытывать головокружение...

Здесь возникает важный

теоретический вопрос о

тождественности двух видов

традиционализма. Во-первых, речь идет

122

о традиционализме старой элиты

"идеологов", не приемлющей

бихевиориальной революции во всех

видах гуманитарного знания и

предпочитающих упрямо твердить о

скрытых "сущностных" преимуществах

того или иного строя (хотя бы и не

явленных в эмпирическом опыте), о

воле и судьбе народа, о конечных

смыслах истории... Во-вторых, о

традиционализме массового сознания.

Когда западничество той или иной

страны (включая Францию и Россию)

бросает свой вызов традиционализму,

то какой именно традиционализм

является действительной мишенью? И, в

частности, что собой представляет

массовый ("народный") традиционализм:

некую архетипическую "исконность",

выражающую действительную специфику

той или иной культуры, или это

продукт прежней идеологической обра-

ботки?

Весьма характерно, что и для

французских модернизаторов 60-х годов

характерно отождествление этих двух

видов "традиционализма". Фурастье

отождествлял литературные мифы эпохи

Просвещения с народной мифологией; у

нас сегодня с такой же легкостью ото-

ждествляют расхожие штампы

коммунистической пропаганды с

массовым "совковым" сознанием.

123

Остается неясным, само ли народное

сознание как таковое является

утопическо-мифологическим, или это

качество привито ему извне,

стараниями прежних идеологов. Отсюда

вытекают и противоположные способы

просветления массового сознания. Если

в глубинной своей основе оно

сохраняет рациональное, открытое

опыту здравомыслие, лишь впоследствии

замутненное "идеологами", то тогда

процедура его просветления, по сути,

дела представляет собой анамнесис:

"припоминание" или реактивацию

имманентно присущих ему способностей.

Если же его изъяны коренятся в самой

его внутренней природе, то

просветление превращается в мимесис -

подражание чужому рациональному

сознанию прагматичного Запада. В

первом случае открывается возможность

единения западников с народом - в

духе совместного возвращения из

идеологического плена к естественным

и универсальным первоосновам жизни.

Во втором же случае западник

выступает с позиций авторитарной

педагогики, готовой решительно, ни

перед чем не останавливаясь,

перевоспитывать народ, лепить из него

"нового человека".

Здесь опять-таки проявляется

коренное различие между Западом и

124

западниками. На протестантском

Западе, в свое время пережившем

реформацию, верят в естественное

народное здравомыслие. Истины не при-

вносятся извне: каждый их постигает

самостоятельно, в повседневном опыте.

Отсюда и возникли два великих

принципа демократических обществ:

"потребитель всегда прав" и

"избиратель всегда прав". Императив

потребительской воли как

окончательного, не подлежащего

обжалованию приговора, касающегося

производителей благ, обнаруживает

большее, чем обычно думают. Он

скрывает в себе онтологию и

эпистемологию западной цивилизации

постреформационного типа. Он

означает, что процедура открытия

экономических истин - что следует и

чего не следует производить -

совершается в итоге встречи

производителей не с каким-то высшим

планирующим разумом, заранее

ведающим, что выгодно обществу и

человеку, а с рядовыми потребителями.

Сравните две эти процедуры: на одной

стороне - всезнающий госплан,

объединяющий многие тысячи

специалистов, которые с учетом

межотраслевых и внутриотраслевых

пропорций и "разумных потребностей"

населения определяют структуру

125

производства, а с другой стороны -

прихотливая, изменчивая, внутренне не

согласованная воля миллионов рядовых

потребителей. Опыт показал, что

только эта воля и является действи-

тельно разумной экономической волей,

ориентирующей экономику на

производство действительных благ,

тогда как рационально-бюрократическая

воля "высших планирующих инстанций"

на самом деле является разрушительным

произволом, порождающим абсурд

"производства ради производства". Это

же касается и процедуры открытия

политических истин. Если верить в

скрытый смысл истории, постигаемый

великим учением, но не доступный

"классово чуждым" элементам или не

прошедшим идеологической выучки

профанам, то демократия

представляется весьма сомнительной

системой. В самом деле, представьте

себе, что просветленный учением

авангард, лучше знающий "подлинные"

интересы трудящихся, чем сами

трудящиеся, однажды подверг себя

процедуре выборов. И оказалось, что

неразумные массы отдали (именно это

произошло с большевиками в ноябре

1917 года) голоса другим партиям.

Имеет ли историческое право этот

авангард уступать неразумной воле

масс? Ясно, что его высший исто-

126

рический долг состоит в том, чтобы

вопреки всему взять или сохранить

власть и вести общество дальше к

великой цели...

Как видим, статус народа совпадает

со статусом повседневного

эмпирического опыта. Если высшие ис-

тины бытия не трансцендентны, а даны

в эмпирическом опыте, то и его

величество народ совпадает с

совокупностью избирателей. Если же

над экзотерическим опытом

повседневности возвышается высший

исторический опыт, постигаемый лишь

эзотерическим "великим учением", то

избиратели - всего лишь

манипулируемая толпа, отнюдь не

совпадающая с Народом, а избранное

ими Собрание - всего лишь

"учредилка". Здесь и открывается

трагический парадокс западничества,

ищущего "высшую волю народа" где-то

на стороне. Его презумпция состоит в

том, что стихия народной жизни

безблагодатна и ее необходимо

обуздать и подчинить высшему

"проекту". Но откуда взяться

"проекту", если предполагается, что в

недрах народной жизни его отыскать

нельзя? Здесь и обнаруживается суть

всякого западничества. В нем важнее

не иллюзия относительно чужой

культуры и традиции, а глубокое,

127

принципиальное недоверие к своим -

род "внутреннего расизма". И чем

глубже внутреннее недоверие к своей

традиции, тем более фанатичным

адептам чужих теорий становится

западник. Отсюда - внутренний

парадокс: любитель чужой демократии

оказывается последовательно

антидемократичным у себя в стране. В

самом деле: лозунг "пусть расцветают

все цветы" неуместен, если ожидаешь,

что ничего, кроме сорняков, местная

почва рожать не в состоянии. Поэтому

российские западники чаще всего

оказываются неистовыми

авторитаристами и этатистами.

Парадокс русской истории состоит в

том, что национальная традиция

начинает решительно отвергаться в тот

самый момент, когда она размягчается

и утрачивает характер жесткого

ритуала. Создается впечатление, что

западники у нас воюют с традицией не

во имя свободы, а во имя слепой веры,

которую прежняя традиция уже давать

не в состоянии. Тогда и подыскивается

новый "непогрешимый образец" - уже на

стороне. Вчера это был марксизм,

сегодня, скажем, чикагская школа, вы-

ступающая в ранге нового "великого

учения", во имя которого предстоит

"окончательно ниспровергнуть" тузем-

ные нормы и верования. Но для нас

128

важно уяснить себе, что таков не

только русский западник, таков

западник вообще. Задолго до того, как

экономисты марксистского толка, а

затем, в постсоциалистический период,

"чикагские мальчики" стали воевать с

народной традицией в России, в XVIII

веке во Франции передовая эко-

номическая школа того времени -

физиокаты, делала то же самое.

А.Токвиль пишет, с каким презрением

они относились к тем остаткам

муниципальных и других свобод, еще

уцелевших в период абсолютной

монархии. "Экономистам казалось

невозможным осуществить с помощью

этих ветхих орудий переворот, который

рисовался их воображению; мысль

вверить исполнение своих планов

нации, которая стала бы себе

госпожою, даже прямо не нравилась им:

как, в самом деле, заставить целый

народ принять такую обширную и так

тесно связанную в своих частях

программу и заставить следовать ей?..

По учению экономистов государство

призвано не только начальствовать над

нацией, но и формировать ее известным

образом: оно именно должно

обрабатывать умы граждан по

известному образцу, начертанному им

заранее... Оно не только подчиняет

129

людей преобразованиям, но совершенно

переделывает их..."19.

Теперь можно подытожить

характеристику западничества как

внутренне парадоксального типа,

внешне ориентированного на

атлантическую модель, но в глубоком

интенциональном смысле чуждого духу

атлантизма. Если атлантическая модель

ориентируется на самодеятельное

гражданское общество, то

западничество, считающее народную

жизнь пребывающей во зле, ориенти-

руется на насильственное

осчастливливание сверху. Западник

выступает ревностным этатистом,

ставящим волю государства-

модернизатора выше народной воли.

Если в основе атлантической

демократической модели лежит доверие

к здравому смыслу и опыту рядовых

людей, то западник верит лишь в

великие учения и вытекающие из них

глобальные преобразовательные про-

екты. И чем бесправнее общество перед

лицом "авангарда", тем легче

сохранить чистоту "проекта" и

преодолеть сопротивление "косной"

среды. Не случаен и тот факт, что в

большинстве случаев западнический

____________________

19 Токвиль А. Указ. соч. С. 158,

159, 160.

130

менталитет экономикоцентричен.

Экономика здесь выступает как

разновидность механики,

противоположной культурной органике

туземных форм. Иллюзия относительно

культурной нейтральности "передового

экономического опыта", который можно

механически заимствовать и переносить

на любую почву, принадлежит к наи-

более устойчивым порождениям

западнического духа. Мечты

большевиков об обществе как единой

фабрике являются только крайним

выражением этого свойственного

западничеству социального

механицизма. Сюда примыкает и

механистическая концепция

"экономического человека" - существа,

для которого высшие духовные помыслы

оттеснены на "вторичный" план.

Экономический универсум, как и

экономический человек, создают

видимость тотально управляемого, де-

терминистского мира, в котором

ценности подменены интересами и

который в целом является прозрачным

для преобразующего разума...

Почему же атлантическая модель

сегодня довлеет над континентально-

европейской? Американцы связывают это

с тем, что ее индивидуалистическая

парадигма лучше отвечает реальностям

современного высокомобильного

131

общества. Базовым компонентом всех

традиционных культур является миф

единой коллективной судьбы. В основе

этого мифа лежит общинный архетип,

жестко соединяющий индивида с

определенной группой, кастой,

сословием. Марксистский миф классовой

судьбы, отвергающий право личности на

"оппортунистическую" стратегию

самостоятельного обустройства - не

дожидаясь коллективно-пролетарских

решений судеб всего общества -

представляет запоздалую версию

общинного архетипа. Но современное

общество, постоянно вызывающее к

жизни новые формы жизнедеятельности и

новые социальные группы, заин-

тересовано в людях, способных менять

свою групповую принадлежность,

свободно мигрировать от одной группы

к другой. С этим, соответственно, и

связана большая гомогенность

демократических обществ. Там, где

индивиды жестко привязаны к своим

группам, там общество делится на

монолитные блоки, со своей традицией,

психологией и культурой. Там же, где

индивиды больше напоминают "свободных

электронов", циркулирующих в

масштабах единого социума, культурные

различия имеют тенденцию

выравниваться. Об этом писал еще

А.Токвиль в книге "Демократия в

132

Америке". Если сопоставить два

"великих политических мифа" - миф

единой коллективной судьбы и миф

свободного индивидуального

самоосуществления, то станет ясно,

что первый ближе традиционному

героическому или стоическому пафосу

жертвенности "во имя общего долга",

тогда как второй более родственен

гедонистическому духу новейших

времен.

Выше уже говорилось о

коммуникационных преимуществах

гедонистическо-индивидуалистических

культур, бросающих вызов культурам,

сохранившим близость общинному

"архетипу". Возможно, что здесь на-

ряду с сугубо коммуникационными

преимуществами индивидуалистической

культуры как более открытой и

мозаичной, играет роль и более общая

причина, связанная с гедонистической

доминантой современной эпохи.

Надо всерьез задуматься над тем,

что позволило США после второй

мировой войны стать лидером и

объединителем Запада - выполнить роль

Рима - создателя единого

цивилизационного пространства.

Сослаться на их статус победителя

явно не достаточно: в роли победителя

выступал и СССР, но единого и при

этом устойчивого и открытого

133

цивилизационного пространства в

контролируемой им части ойкумены

создать так и не смог.

В XX веке на Западе столкнулись две

идеи: американская идея Запада как

единой цивилизации и германская

националистическая идея. Американская

идея не только восторжествовала в

результате военной победы, но и была

закреплена силами определенной

социокультурной стратегии, которую

никакая военная сила заменить не

может. Националистической идее

множества замкнутых суверенитетов,

связанных с двумя архаичными

комплексами: провинциализма и

авторитарности, США противопоставили

"римскую идею" единого открытого

пространства Запада. Прежде чем

демонтировать прежние границы между

западными странами, они демонтировали

перегородки между культурами, воору-

жившись для этого двумя принципами:

принципом цивилизационной иронии,

осуществленном под лозунгом

деидеологизации, и принципом

цивилизационной нормы, осуществляемым

под лозунгом единых и неотчуждаемых

прав и свобод человека.

Деидеологизация в науке укрепляла

положение новой научно-технической

элиты перед лицом прежней,

сохранившей традиционалистский пафос

134

демагогической риторики. Критерии

опытно-экспериментальной проверки

(верификации) и точной количественной

измеримости должны были очистить поле

знания от всех догматических

утверждений и в конечном счете

изгнать старых идолов, требующих

слепой веры. Деидеологизация на

массовом уровне была призвана

реабилитировать стремление к индиви-

дуальному благополучию, загнанное в

подполье прежде доминирующими мифами

"великой коллективной борьбы",

насаждаемыми как справа (фашизм), так

и слева (коммунизм).

В частности, она обрела форму

"дегероизации", хорошо у нас

известной по анекдотам про Василия

Ивановича Чапаева. Гедонистическая

ирония деидеологизации опустошила

пантеоны старых авторитарных культур:

коллективные молельни остались без

прихожан. Наконец, век "конца

идеологии" ознаменовался еще одним

эмансипаторским эффектом: он

противопоставил молодежь, как

поколение вселенское, экуменическое,

отцам - поколению, еще принадлежащему

к закрытым обществам и культурам

догматического или национали-

стического типа. Как заметил А.Турен

в свое время: "цивилизация труда еще

135

знает национальные границы,

цивилизация досуга их уже не знает".

Можно сделать вывод, что прежде,

чем против авторитарных режимов

Западной (Испания и Португалия) и

Восточной Европы была мобилизована

собственно политическая кампания

атлантизма, связанная с правами

человека, их в значительной мере уже

подточила и обессилила ирония

"деидеологизации".

Мы намеренно уделили столько

внимания этому вопросу: тем, кто

желает самоотождествления России с

атлантизмом, необходимо знать, с

каким типом культуры предстоит

объединяться.

Остановимся теперь на возможностях

атлантической стратегии для России.

3. Государственные ожидания

российского "атлантизма"

На геополитическом уровне аналогия

с США "работает": Россия в Евразии

осуществляла в течение веков ту же

миссию умиротворения, что американцы

в послевоенный Европе. Она стягивала

это пространство воедино, создавала

крупномасштабную инфраструктуру,

противопоставляла этноцентричным и

удельно-местническим амбициям,

136

чреватым перманентными войнами, идею

единого Отечества. Если

западноевропейцы только после войны

стали обладать двойной идентичностью

- национальной и цивилизационной

(общезападной), то гражданам

российской империи, а затем СССР это

было присуще давно.

Многие исследователи русского

государства обращают внимание на

сходство между генезисом российского

и американского цивилизационных

образований. И там, и здесь речь шла

о процессах колонизации: янки

продвигались на Запад, с

атлантического побережья до

тихоокеанского, русские - на Восток,

с Волги и Дона до Тихого океана.

У Ключевского история России как

движение во времени прямо связывается

с движением в пространстве - с

основными этапами колонизации

евразийского материка. "Периоды нашей

истории - этапы, последовательно

пройденные нашим народом в занятии и

разработке доставшейся ему страны...

Ряд этих периодов - это ряд привалов

или стоянок, которыми прерывалось

движение русского народа по равнине и

на каждой из которых наше общежитие

устроялось иначе, чем оно было

137

устроено на прежней стоянке"20. Макс

Лернер в книге "Развитие цивилизации

в Америке" сходным образом

интерпретирует историю США: как

периодическое отодвижение "фронтира"

- западных границ страны.

"Американская традиция выросла из

движения, а не из сидения на месте...

Датой, когда перестал существовать

фронтир как непрерывная цепочка

поселений, принято считать конец 90-х

годов прошлого века, хотя и некоторое

время после этого обширные земли еще

раздавались под гомстеды. Итак, почти

триста лет из трехсот пятидесяти -

непрерывное возникновение,

формирование, становление"21.

Но в отличие от США, в своем

продвижении на Запад не встретивших

сколько-нибудь сильного сопротивления

и долгое время вообще не

сталкивавшихся с серьезными

противниками, российское

геополитическое пространство было

чревато перманентными и притом не

шуточными вызовами. И в этой связи

Ключевский обращает внимание еще на

одну закономерность: чем острее

____________________

20 Ключевский В.О. Указ. соч. Т. I.

С. 51.

21 Лернер М. Развитие цивилизации в

Америке. М., 1992. Т. I. С. 19, 50.

138

выступает проблема защиты границ и

обороны от могущественных врагов, тем

быстрее идет процесс закабаления

крестьян. Формирование служилого

сословия - профессионального

дворянского воинства и подчинение

землепашцев "военно-промышленному

комплексу" идут параллельно, так как

содержание этого нового сословия

ложится на плечи крестьян. Но

геополитический итог колонизации и в

той, и в другой части света сходен.

Как пишет И.Солоневич, "Империя - это

мир. Внутренний национальный мир.

Территория Рима до империи была

наполнена войной всех против всех.

Территория Германии - до Бисмарка -

была наполнена феодальными

междунемецкими войнами. На территории

Империи Российской были прекращены

всякие межнациональные войны и все

народы могли жить и работать в любом

ее конце"22.

Один из важных вопросов

атлантической стратегии для России

касается того, существует ли в

российской культуре аналог

американского фронтира? С этой идеей

связана знаменитая "американская

мечта". Как пишет Э.Я.Баталов,

____________________

22 Солоневич И. Народная монархия.

М., 1991. С. 15.

139

"концепция фронтира фиксировала пред-

ставления о том, что отодвигая

границу все дальше на Запад, там, на

новых землях можно попытать счастья в

осуществлении своего социального

идеала, построить свою утопию"23.

Здесь, на мой взгляд, между

Америкой и Россией наблюдается

поразительное сходство. Огромность

российского пространства так же

обретает символический характер

освобождения, готовности переиграть,

перерешить свою судьбу, начать с

начала. В наиболее чистом виде эту

утопию российского фронтира мы видим

в казачестве. Как пишет Гоголь,

овместо прежних уделов, мелких

городков, наполненных псарями и

ловчими, вместо враждующих и

торгующих городами мелких князей,

возникли грозные селения, курени и

околицы... стоило только есаулам

пройти по рынкам и площадям всех сел

и местечек, прокричать во весь голос,

ставши на телегу: "Эй вы, пивники,

броварники! полно вам пиво варить, да

валяться по запечьям, да кормить

своим жирным телом мух! Ступайте

____________________

23 Баталов Э.Я. Социальная утопия и

утопическое сознание в США. М.,

1982. С. 64.

140

славы рыцарской и чести

добиваться!п24.

Пресловутая "широта души" возникла

из широты пространства, куда общество

"сбрасывало" свою энтропию:

накопившийся жар недовольства,

вызванный притеснениями, а то и

просто скукой жизни, мешающей

развернуться крутым и сильным

характерам. Разумеется, сходство

между американским и русским

фронтиром не следует преувеличивать.

Американский фронтир, начавшийся как

эпопея авантюристов и охотников за

скальпами, в скорости изменил свой

характер, переориентируясь на

продуктивную деятельность фермеров,

предпринимателей, строителей. Кроме

того, история этого фронтира совпала

с промышленным переворотом. Как пишет

М.Лернер, "чего не хватало России,

Австралии и другим странам с

аналогичной географией, что

присутствовало в случае с Америкой,

это промышленная и капиталистическая

революция, происшедшая одновременно с

заселением зоны фронтира, тесно свя-

занная с этим процессом и вместе с

ним воспринимающая развитие

____________________

24 Гоголь Н.В. Повести. М; Л.,

1951. С. 223, 224.

141

демократической идеи"25. Таким обра-

зом, в социально-экономическом смысле

между русской и американской

экспансией в пространстве лежало

качественное различие продуктивного и

перераспределительного принципов.

Однако в социально-психологическом

аспекте, более глобальном и

устойчивом, касающемся самого на-

ционального характера, бесспорно

имеется глубокое сходство.

"Российская мечта", как и

американская, связана с наличием

огромных свободных пространств.

Последний раз в дореволюционный

период эта российская мечта была

использована в реформе Столыпина,

когда сотни тысяч крестьян, получив

предварительную ссуду, двинулись в

Сибирь - свой вариант дикого Запада,

в надежде обрести новые возможности.

Да и казачество с годами

преобразилось в подобие фермерства:

старый архетип степной "воли"

проявлялся в стремлении полной

хозяйственной самодеятельности и

неподопечности. Эта яркая формация

русского национального типа исчезла

почти полностью вследствие

____________________

25 Лернер М. Указ. соч. Т. I.

С. 51.

142

большевистского геноцида против

российского казачества.

Однако в более разжиженном виде

гены степной воли и утопия

безбрежного пространства, куда в

"крайнем случае" можно уйти, и по сей

день питали, и, может быть, еще

питают российскую жизнь. Вся эпопея

социалистической индустриализации,

породившая многомиллионную российскую

диаспору во всех регионах СНГ, имела

свои антропологические предпосылки -

базировалась на этой психологии

легкого на ногу русского человека,

которому ничего не стоит в любой

момент сняться с места... То же самое

касается освоения целины на рубеже

50-60-х гг.

Что, однако, более всего поражает в

этой диаспоре - и старой казацкой, и

новой "пролетарской", так это ее

политически консервативный и даже

охранительный характер. Казачество,

как известно, было самым консерва-

тивно-охранительным сословием из всех

сословий царской России: наиболее

враждебным всем разновидностям лево-

либерального идейного комплекса и

наиболее государственнически

настроенным. Иван Солоневич со-

поставляет в этой связи психологию

немецкой колонизации с русской.

Каждый немецкий барон, захвативший

143

новые земли в Прибалтике, объявлял

себя государственным сувереном. "Наши

Строгановы уселись на Урале в

сущности совершенно самодержавными

владыками. У них были и свои финансы,

и свое управление, и свои войска -

поход Ермака Тимофеевича

финансировали они. Но устраивать

собственный феод - им и в голову не

приходило"26. Нельзя, в самом деле,

не удивиться контрасту между казенным

патриотизмом подневольных рекрутов

государства и непоказным патриотизмом

вольного казачества, которое ни за

что не отдало бы своей воли, но в то

же время не склонно было использовать

эту волю в сепаратистских

антигосударственных целях. Карамзин

тоже дивится этому контрасту: "В те

времена, когда Иоанн, имея триста

тысяч добрых воинов, терял наши

западные владения, уступая их двад-

цати шести тысячам полумертвых ляхов

и немцев, - в то самое время

малочисленная шайка бродяг, движимых

и грубою алчносью к корысти и

благородною любовию к славе,

____________________

26 Солоневич И. Народная монархия.

М., 1991. С. 149.

144

приобрела новое царство для

России..."27.

Сегодня индустриальная диаспора

России настроена не менее

самодержавно, чем старое казачество:

в современном политическом спектре

она занимает "правую", консервативно-

охранительную, а по отношению к

бывшему СССР - даже и реставраторскую

позицию.

За неимением другой государственной

идеологии и в условиях явной

беззаботности "демократов" в отноше-

нии государственной целостности

России, эта диаспора нередко

цепляется за старую коммунистическую

идею. Но следует тщательно взвесить,

воспринимается ли эта идея в прежнем

своем качестве великой социальной

утопии или служит суррогатом

отсутствующей государственной идеи.

Возможно, что история современного

постсоветского консерватизма в каком-

то отношении напоминает историю

американского демократизма: не

объясняется ли ожесточение жителей

североамериканских штатов в

гражданской войне против

____________________

27 Карамзин Н.М. История

государства российского. Кн. 3.

Т. 7-9. Ростов-на-Дону, 1990. С.

461.

145

сепаратистов-южан не столько их

социальными, сколько национально-

государственными патриотическими

чувствами?

В вопросе о природе государственной

идеологии в России и в Америке важное

значение, как мне кажется, имеет

разгадка римского "архетипа". Многие

историки, в том числе упомянутый уже

И.Солоневич, противопоставляют

римскую цивилизационную идею единого

большого пространства "германской"

идее национального суверенитета -

малого этноцентричного пространства.

"Германские племена, наводнившие

Европу и разгромившие Римскую

империю, к имперскому строительству

оказались совершенно неспособными...

Историческим выражением этой личной

узости послужил феодализм,

разложивший Европу и пытавшийся

разложить Россию. Только на больших

расстояниях от этого феодализма - на

индейских просторах Америки или на

угро-финских болотах Москвы, удалось

создать огромные демократии -

демократические каждая по-

своему..."28.

Специфика "имперского" - а точнее

цивилизационного демократизма, в

отличие от демократизма социально-

____________________

28 Солоневич И. Указ. соч. С. 265.

146

политического, связана с особой

энергетикой "плавильного котла",

растворяющего этнические и культурные

особенности. Эта энергетика

неотделима от этнической и

религиозной терпимости и уживчивости,

но не сводится только к ним.

Вероятно, здесь более важной является

такая система общественого

жизнестроения, при которой не

наблюдается сколько-нибудь существен-

ной корелляции между этнической или

религиозной принадлежностью индивида,

с одной стороны, и его социальными

шансами - с другой. Наличие прямой

корелляции закрепляет в сознании

каждой группы оппозицию "мы - они" -

образ единой коллективной судьбы

этноса или конфессии. Отсутствие

такой корелляции создает парадигму

индивидуального самоустроения, зави-

сящего от личных способностей и

удачи. Это и образует энергетику

плавильного котла - непроизвольного

смешения культур и этносов.

Вообще, нашей общественно-

исторической теории предстоит

овладеть умением выделять факторы

государствообразования в их

относительной автономии от прочих,

что совершенно исключалось

марксистским базисно-надстроечным

детерминизмом. Это проявилось и в

147

толковании природы феодального строя,

которую теоретики марксистской выучки

свели к базисным определениям -

крепостному натуральному хозяйству и

земельной ренте. "Из ленинского

определения, - пишет Солоневич, -

полностью выпадает самая основная

черта феодального строя - дробление

государственного суверенитета,

исчезновение идеи единой

общенациональной власти. Феодальный

барон Западной Европы хозяйствовал

совершенно так же, как и русский

помещик чичиковских времен, однако,

ни Ноздрев, ни даже Собакевич,

никакими феодалами не были, а

вестфальский барон этим феодалом

был"29.

Сегодня, столкнувшись с новейшей и

совершенно неожиданной для

обществоведов марксистской генерации

реактивацией феодальных начал -

удельных обособлений и усобиц, мы

понимаем, что государственные, а

точнее, противогосударственные

потенции удельно-феодального строя

относительно независимы от способов

ведения хозяйства. Мы видим, как

номенклатура советского образца,

точь-в-точь также, как боярская

номенклатура давних времен, стремясь

____________________

29 Солоневич И. Указ. соч. С. 266.

148

к безраздельному удельному

владычеству, не останавливается перед

тем, чтобы разорвать громадную страну

по клочкам. Каждый бывший первый

секретарь республики, края или обла-

сти сегодня желает стать самостийным

"президентом" и во имя этого готов на

все. Сегодня нам не совсем еще ясно,

какова природа такого сходства,

которое обнаруживается между

удельными князьями Киевской Руси,

немецкими баронами и современными

сепаратистами всех мастей. Но одно

несомненно: сегодня сталкиваются идея

единого пространства, основанного на

цивилизационном принципе

суперэтнических общностей, непо-

средственно связывающих индивида с

"большим миром", и идея множества

мелких обособленных "суверенитетов"

регионально-этнического масштаба, ос-

нованных на презумпции единой

коллективной судьбы, рабом которой

является отдельный человек.

В чем, на мой взгляд, сходятся все

представители лево-либерального

комплекса, так это экономический

"монизм". И на Западе социал-

демократы и левые всех мастей видят в

интеграции европейских стран в первую

очередь идею "общего рынка",

экономической кооперации и

интеграции, на которых якобы и

149

строится вся конструкция "Европы-12".

Однако не следует забывать, что в

смысле экономической интеграции как

тенденции промышленной эры, о

"Соединенных штатах Европы"

говорилось еще в начале века

(Р.Гильфердинг, Дж.Робсон и др.).

Однако понадобилось две мировые

войны, тотальный вызов Западу со

стороны СССР и, наконец, американский

послевоенный протекторат в Западной

Европе, прежде чем страны этого

континента обратились к идее

интеграции. Интеграция Западной

Европы прямо не вытекала и не могла

вытекать из экономических тенденций,

как не вытекает она из них и в любом

другом месте земного шара. Только

после того как США, вместе с

оккупацией Западной Германии,

изолировали и "немецкую идею"

исключительной национальной судьбы и

навязали европейскому континенту свою

идею единого пространства и единых

прав человека, интеграция Западной

Европы оказалась возможной. Здесь

они, по-истине, выступили

наследниками Рима.

Мне представляется весьма

содержательной аналогия Тойнби,

сопоставившего первую мировую войну с

Пелопонесской войной между Афинами и

Спартой. В результате над "Элладой"

150

XX века - Западной Европой нависла

сначала тень Македонии (России), а

затем и Рима (США). В самом деле, в

античном мире совершается то же

противоборство между

"республиканской" идеей суверенного

города-государства и "имперской"

идеей единого большого пространства,

которое мы наблюдаем и сегодня. США

осуществили свою "римскую миссию" на

Западе, подготовив почву для

формирования единого интегрированного

пространства. Вне этой их миссии оно

было бы невозможно; мало того, оно и

сегодня становится проблематичным в

связи с объединением Германии.

Не будем забывать, что вплоть до

подписания безоговорочной капитуляции

в 1945 году Германия по-иному решала

проблему своей идентичности, чем в

послевоенный период "атлантической

солидарности". И Вильгельм II в 1914

и Гитлер в 1939 начинали свою

священную войну с "гнилым торгашеским

Западом" в качестве лидеров

центральноевропейской страны, по-

мнящей свои арийские корни. Сегодня

сам факт объединения Германии, с

одной стороны, и приглашение ее на

роль лидера некоторыми странами

Восточной Европы и республиками

бывшего СССР (Латвия, Украина), с

другой стороны, могут спровоцировать

151

новую сверхдержаву на реставрацию

своей прежней идентичности.

Геополитические системы, как и

галактические, являются устойчивыми

тогда, когда масса "Солнца"

несоизмеримо выше совокупной массы

сателлитов. Появление среди них

сверхтяжелого спутника чревато

резкими смещениями гравитационных

полей...

Таким образом, "римская идея" вовсе

не является химерой в современном

мире. Она выступает как альтернатива

и догматическому экономикоцентризму

левых, и прекраснодушному утопизму

либералов, верящих в окончательное

воцарение "нового мирового порядка".

Тем более не является она такой

химерой на Востоке, в евразийском

пространстве. Когда мы вспоминаем се-

годня об амбициозной формуле старца

Филофея ("Яко два Рима падоша, а

третий стоит, а четвертому не быти"),

не надо спешить с опровержениями.

Старец не прав, если понимать под

третьим Римом прообраз мо-

ноцентричного мира, объединяющегося

вокруг Москвы - такая модель

неосуществима в принципе, и любая по-

пытка осуществления ее, откуда бы она

не исходила, чревата концом мира,

которому положено быть разнообразным.

Но если иметь в виду миссию России в

152

геополитическом пространстве Евразии,

то идея "Третьего Рима" не содержит в

себе ничего противоестественного.

Вчерашний опыт, как и сегодняшний,

показывает, что без гарантий,

даваемых Россией, пространство

Евразии моментально превращается в

войну всех против всех. Россия по-

своему осуществляла римскую идею

единого пространства и единых прав

человека в Евразии. Эти права были

несравненно суженными по сравнению с

европейскими, но это были, бесспорно,

единые права, не меняющиеся в

зависимости от национальной и конфес-

сиональной принадлежности.

В этой связи пора уточнить

цивилизационный смысл демократии. В

социально-политическом смысле

специалисты различают, вслед за

Токвилем, демократию равенства и

демократию свободы как две ипостаси

современного массового общества.

Наряду с этим надо ввести различие

между демократией как системой поли-

тического плюрализма и терпимости и

демократией как системой

социокультурного плюрализма и

терпимости. Этот аспект активно

разрабатывается Аденом де Бенуа и

клубом ГРЕСЕ во Франции. оВ мировом

масштабе, - пишет Бенуа, - основное

противоречие развертывается не между

153

правыми и левыми, социалистами и

либералами, фашизмом и коммунизмом,

"тоталитаризмом" и демократией. Оно

пролегает между сторонниками одно-

вариантного в культурном отношении

мира и защитниками плюралистического

мира, основанного на разнообразии

культурп30. Ограниченность западной

модели демократии до последнего

времени заключалась в том, что,

признавая социально-политический

плюрализм, эта демократия в

культурном отношении выступала как

гегемонистская, основанная на вере в

безусловное преимущество и конечное

всемирное торжество западной

культуры.

Здесь, вероятно, кроется основной

исторический парадокс в отношениях

между республиканским и имперским

принципами. Республики исповедовали

либерализм политический, но, как

правило, оставались нетерпимыми

гегемонистами и европоцентристами,

когда дело касалось отношений между

культурами Запада и Востока, Севера и

Юга. Имперский принцип, напротив,

диктовал широкую конфессиональную,

этническую и культурную терпимость и

____________________

30 Benoist A. de. Europe, Tiere-

monde, meme combat. P., 1986.

P. 17.

154

в этом отношении был ближе

современному цивилизационному

принципу. Характерно, что даже в

современной англо-американской

политологии, настойчиво

пропагандирующей принципы плюрализма

и терпимости, сохраняется в качестве

неосознанного базового компонента

культурологический гегемонизм и

нетерпимость. Так, в уже упомянутой и

ставшей хрестоматийной классификации

политических культур, данной

Т.Алмондом и С.Вербой, четко

проявляется комплекс европо- и даже

американоцентричного высокомерия в

отношении всех иных культур. Таким

образом, дискредитируя принцип

монизма применительно к внутренним

отношениям западного общества, адепты

атлантизма продолжают исповедовать

его применительно к внешнему миру.

Возможно, здесь играет роль известный

механизм вытеснения зла вовне,

описанный в психоанализе и в

культурологии постструктурализма. Как

пишет французский культурный

антрополог Р.Жерар, избежать

перспективы взаимного насилия легче,

если найдена "заместительная жертва"

- предмет единодушной ненависти,

замещающий все, что "каждый желает

155

поглотить и истребить, опредметить и

исторгнуть"31. Вытеснение Западом

импульсов нетерпимости во-вне

однотипно с "экспортом" авантюристов

и маргиналов в колониальную эпоху и с

вывозом токсичных технологий в

современную. Речь идет о

"сбрасывании" энтропии во внешнюю

среду, на окраину западной ойкумены.

Поэтому культурная дискредитация

Востока, "азиатчины" может быть

оценена как попытка легитимации того

сбрасывания шлаков цивилизации, в

котором, по крайней мере, до

недавнего времени, так нуждался

Запад.

В постиндустриальном обществе,

базирующемся на всеобщем духовном

производстве, на возможностях, вы-

текающих из мирового разделения

труда, диалога цивилизаций и культур,

необходимо утверждение нового гло-

балистского образа демократии. Он

связан с презумпцией неиерархичности

мировых типов социокультурного опыта,

с признанием самоценности культурного

разнообразия мира. При этом меняются

и привычные идентификации, касающиеся

традиционного деления на правых и

левых. В частности, обнаруживается,

____________________

31 Girard R. La Violence et le

sacre. P., 1972. P. 230.

156

что ценности культурного плюрализма

более последовательно защищают правые

("новые правые"), чем левые. Западный

либерализм выработал искусство

консенсуса применительно к

политическим процессам, разверты-

вающимся в монокультурном и

моноцивилизационном пространстве.

Именно с этим, в частности, связано

определение англо-американской

политической культуры как гомогенной.

Современная политическая культура в

многонациональных обществах связана

со способностью приложить либеральную

концепцию плюрализма и консенсуса уже

не к взаимодействию социальных групп

и партий, а к взаимодействию культур.

Либерализм как идеология и как

технология социального согласия дол-

жен овладеть этим новым для него

рубежом. Только преодолев этот

барьер, он способен утвердить свой

статус в качестве не только западной,

но и общемировой ценности. Вторым, не

менее серьезным барьером, который

предстоит преодолеть демократическому

либерализму, является проблема

национально-государственного

интереса. Идеологов неоконсервативной

волны на Западе немало беспокоила и

беспокоит беззаботность

представителей лево-либерального

комплекса в отношении национально-

157

государственных интересов.

"Либералам" трудно дается восприятие

реальной антиномичности национально-

государственного и универсального

(общечеловеческого), порядка и

свободы, авторитета и свободного

самоопределения. К нашим западникам

это относится еще в большей мере, ибо

западнический комплекс, как и

революционаристский, отягощен

странным недоверием (а порою и

откровенным презрением) в отношении

всей национальной традиции. В рамках

правящего демократического лагеря

сложились три "субкультуры",

одинаково нигилистически относящиеся

к русской государственной идее, но

по-разному обосновывающие этот

нигилизм. Одна "субкультура" отражает

позиции прогрессистского монизма,

пытающегося вывести решение всех

проблем социального, культурного и

государственного характера из одного

начала. Имеется в виду, в первую

очередь, традиция экономического

монизма: предполагается, что все

острейшие проблемы государственного

бытия России автоматически "снимутся"

вслед за успешным решением

экономических проблем. Станет Россия

экономически процветающей - и сразу

же все нынешние центробежные импульсы

ее национальных окраин и регионов

158

автоматически сменятся

центростремительными. Здесь культуре,

политике, национальным амбициям не

придается никакого самостоятельного

статуса: они признаются целиком

прозрачными для экономического разума

и подвластными экономической логике в

качестве ведущей.

Разновидностью такого

"экономического монизма" являются

упования на логику экономической

взаимозависимости регионов, на

механизмы кооперации, специализации и

интеграции.

Вторая "субкультура", еще более

напоминающая большевистскую (и

несомненно связанная с нею гене-

тически), представляет собой

разновидность оптимистической

эсхатологии, проявившейся в "новом

мышлении". Подобно большевикам,

считающим, в период Брестского мира,

проблему территориальной целостности

России "третьестепенной", так как

ожидаемая ими пролетарская революция

автоматически решит, вернее, "снимет"

- все проблемы национально-

государственого суверенитета и

границ, значительная часть

"демократов" считает вопрос о

государственном суверенитете и це-

лостности отзвуком "старого

конфронтационного мышления", не

159

видящего реалий нового мирового

порядка, основанного на принципах

добрососедства и сотрудничества,

единого цивилизованного пространства.

Вообще такого рода утопизм, связанный

с ожиданием скорого скачка в светлое

будущее и перечеркиванием векового

исторического опыта как "пережитка"

темного прошлого, в высшей мере

свойственен высокомерию левого про-

грессизма. Но то, что бывает упущено

по вине исторических утопистов,

историческим "реалистам" затем при-

ходится наверстывать в течение долгих

десятилетий...

Третья из демократических

субкультур исповедует тот старый

революционно-демократический принцип,

что интересы демократии (прогресса)

выше интересов России и в случае их

расхождения последними можно и должно

пожертвовать. Эта субкультура,

пожалуй, в большей мере, чем другие,

использует миф о неисправимо косном

народе, стоящем на пути прогресса, о

неизживаемой азиатчине, от которой

необходимо освободиться любой ценой,

в том числе ценой расчленения России

и прекращения ее исторического

существования. Этот демократический

троцкизм (вспомним идею превращения

России в костер для разжигания пожара

мировой революции) указывает на

160

наибольшую степень отщепенства от

национальной почвы и культуры.

Вместо того, чтобы сопрягать в

своем сознании одинаково важные

ценности России и демократии,

представители данной субкультуры

предпочитают легкость монистического

решения. Не случайно демократическому

экуменизму противопоставляется, в

качестве ретроградной, идея

"самобытности".

Но проблема России может быть

позитивно решена только в том случае,

если мы на место спорного понятия

самобытности поставим понятие

самоценности. Самоценность России

означает в методологическом от-

ношении, что ее историческую судьбу

нельзя просто дедуцировать из неких

"более общих" понятий, в том числе и

таких как прогресс и демократия, а в

аксиологическом отношении - что нет

таких целей и ценностей, во имя

которых можно пожертвовать Россией. К

сожалению, подход к российской

государственности как средству или

как ставке в "большой игре" прогресса

и демократии продемонстрировали не

только большевики, в свое время

использовавшие губительный для

государства лозунг "долой войну".

Совсем недавно аналогичный подход

продемонстрировали и наши демократы,

161

использовавшие губительный лозунг

"больше суверенитета" только для

того, чтобы победить "союзный центр",

возглавляемый тогда коммунистами.

Россия снова стала средством для

достижения "более важных" целей. В

подобного рода стратегиях

просматривается парадоксальный "этос"

российской политической элиты: она

самоопределяется не в национально-

государственных, а во вне- и

наднациональных и надгосударственных

рамках, в том числе путем прямого

противопоставления прогрессистского

"мы" национальному "они". Впрочем,

самоуничижительные оценки и

"поражение в статусе" на первых порах

всегда сопутствовали западному выбору

России.

Владимир Соловьев усмотрел в этом

своего рода характерную аутентичность

российского духа с его мотивом

смирения и покаяния. "Мы должны

помнить, что мы как народ спасены от

гибели не национальным эгоизмом и

самомнением, а национальным

самоотречением... Не национальное

самолюбие, а национальное

самоотречение в призвании варягов

создало русское государство; не

национальное самолюбие, а

национальное самоотречение в реформе

Петра Великого дало этому государству

162

образовательные средства, необходимые

для совершения его всемирно-

исторической задачи"32.

Иными словами, поворот лицом к

Западу возвращал России способность к

трезвой самооценке и на этой основе -

к перестройке своего уклада и

стратегий в виду новых задач. Мало

того, Соловьев полагал, что единство

славянского мира во главе с Россией

достижимо лишь в той мере, с какой

Россия становится частью Запада.

Восточный лик России порождает у

славянства центробежные тенденции,

западный - центростремительные.

"Единение между нами и жизненным

началом Запада будет, вместе с тем,

объединением самого славянства...

Просто, само собою, это соединение

совершится не может: не говоря уже о

поляках, и остальные западные сла-

вяне, чехи, хорваты, словенцы, не

обнаруживают никакой готовности

оторваться от католической Европы и

войти в состав греко-восточного

царства"33. Разумеется, здесь помимо

событий в современной Югославии, со-

мнения вносит и семидесятилетнее

опоздание России, вызванное

____________________

32 Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. М.,

1989. Т. I. С. 285, 289.

33 Там же. С. 319.

163

большевистским "перерывом истории".

Сегодня на роль посредников между

Западом и Востоком, в обход отставшей

России претендуют Турция, ряд стран

Ближнего Востока и др. Однако не-

смотря на очевидность этой проблемы,

многое и сегодня говорит в пользу

России. Стратегию единого про-

странства в масштабах "второго Рима"

(наряду с первым, представленным

сегодня США) кроме России осуществить

некому. Стоит дилемма: либо это

пространство вообще останется

неорганизованным, вернувшись к эпохе

непрерывных феодальных войн, либо оно

рано или поздно будет организовано

Россией. Вопрос с том, каковы

возможности его организации в рамках

атлантической стратегии России.

Аналогии с США напрашиваются сами

собой, хотя и поправки весьма

существенны. Россия лишена тех по-

тенций, какие имела Америка в

послевоенной Европе. Нет ни ореола

победителя, ни присущих ему силовых

возможностей. В отсутствие средств

"сильного" воздействия в распоряжении

России остаются средства "тонкого"

социокультурного воздействия. Россия,

выступающая в перспективе как форпост

западной цивилизации в Евразии, уже

сегодня может вооружиться средствами

цивилизационной "иронии" против

164

новоявленных диктатур ближнего

зарубежья. Мощным подспорьем здесь

служит многочисленная и разноплемен-

ная, но фактически русифицированная и

во всяком случае тянущаяся к России

промышленная диаспора СНГ, созданная

за годы "социалистической

индустриализации". Молодежь и

интеллигенция многих республик

ближнего зарубежья прекрасно отдают

себе отчет в том, что они не могут

обойтись без русского языка и куль-

туры, без животворных контактов с

Россией. Цивилизационная

инфраструктура СНГ является преи-

мущественно российской - не потому,

что в этом проявилось коварство

имперской воли, а потому, что Россия

давно уже играла роль референтной

группы для всего "внутреннего

Востока" - Средней Азии, Закавказья и

Поволжья. Без русского языка молодежь

многих республик и регионов бывшего

СССР не сможет получить не только

высшего, но и полноценного среднего

образования. Следовательно,

объективные цивилизационные интересы

наиболее мобильной части населения

СНГ связаны с Россией, что создает

уже сегодня и, несомненно, усилит

завтра интеграционно-центростреми-

тельные тенденции в пространстве СНГ

165

(кроме, может быть, республик

Прибалтики и Западной Украины).

Эти тенденции в чем-то поразительно

напоминают импульс

американоцентризма, появившийся в

послевоенной Европе. Но, разумеется,

Россия должна при этом оказаться на

высоте своего цивилизационного

призвания. Для нее прямо-таки

самоубийственен комплекс

"слаборазвитости", усиленно

насаждаемый мазохистски настроенной

частью интеллигенции. Ее официальной

государственной идеологией должна

стать идеология прав человека. Ни в

коем случае нельзя ее путать с идео-

логией прав народа или русскоязычного

меньшинства, ибо это уже другая

парадигма "коллективной судьбы",

несовместимая с гражданственной

парадигмой атлантизма. Для

новоиспеченных диктаторов, вождей и

отцов народа, растущих в пространстве

СНГ как грибы после радиоактивного

дождя, эта идеология опаснее всех

видов оружия, равно как и введения

чрезвычайного положения, что так

неудачно было проделано в Чечне.

Стратегическое значение в этом

отношении имеет создание

крупномасштабного государственного

фонда помощи беженцам из регионов СНГ

(не только русским) и разработка

166

соответствующего законодательства.

"Воздух России делает человека

свободным" - вот главный лозунг и

принцип атлантической стратегии

России в пространстве СНГ. Требуется

новая дипломатия: не только на

привычном нам государственном уровне,

но и на уровне межкультурных

контактов гражданского типа.

Требуется умение мобилизовать мировое

общественное мнение, заручиться

поддержкой международных организаций

и региональных ассоциаций, имеющих

целью защиту прав человека и

гражданина. Необходимо изменение

стиля государственной политики в духе

активизации ее человеческого

измерения, что само по себе требует

привлечения новой гуманитарной элиты

взамен старых аппаратчиков,

бюрократов и технократов.

Номиналистическая презумпция -

ориентация не на этнические общности,

а на самоопределяющегося индивида,

по-новому воспроизводит американскую

концепцию "плавильного котла" -

создание гомогенной культуры

открытого типа. Ясно, что это

предполагает организацию стройной и

комплексной системы, назначение

которой - снизить до минимума какую

бы то ни было корреляцию между

групповой принадлежностью человека и

167

его индивидуальными возможностями в

различных сферах общественной жизни.

К числу этих мер относится и

антимонопольное законодательство,

призванное повысить шансы

неноменклатурного предпринимательства

в стране.

Словом, "плавильный котел" работает

тогда, когда в повседневном опыте

людей подтверждается презумпция

свободной индивидуальной

соревновательности и "морали успеха",

на фоне которых прежние сословно-

групповые зависимости и ограничения

выглядят архаичными и не

соответствующими реальности.

Ясно, что при этом меняется и смысл

федеративного устройства:

предполагается переход от нацио-

нально-государственного принципа

определения субъектов федерации к

региональным, организованным на

наднациональной основе. Важнейшая

идея "атлантического" федерализма:

объединяются не национальные

государства, а гражданские общества.

Если национально-государственный

принцип воспроизводит на местах

личности авторитарного типа,

использующие харизму "великой

национальной судьбы", то регионалист-

ский принцип больше соответствует

менталитету светского

168

демократического общества, высшей

ценностью которого является

индивидуальное человеческое благо.

Идеология гражданских прав и

свободной индивидуальной

предприимчивости, в условиях ее хотя

бы относительной подтверждаемости

практическими действиями у себя дома,

способна служить России мощным

прожектором, рассеивающим призраки

ночи во всем пространстве СНГ.

4. Духовные упования российского

"атлантизма"

Со времен Данилевского и Шпенглера

принято сопоставлять и

противопоставлять культуру и

цивилизацию. В этих сопоставлениях

много продуктивного, ибо всякая

дифференциация обнажает новые грани

человеческого бытия, новые проблемы и

ценности. Не менее важно сопоставить

этническое и цивилизационное начала.

Всякая цивилизация включает действия

трех основных персонажей: народ,

государство и интеллигенцию. Их

взаимоотношения, в свою очередь,

соотносятся с важнейшей

культурологической дихотомией: малой

народной (устной) и большой

(письменной) традицией. Когда мы

169

говорим о народе, нам видится нечто

большое и самодостаточное: народ -

первооснова всего, источник духовного

и материального богатства, носитель

главных ценностей. И мы не всегда

замечаем, что народ в этом качестве -

рафинированный продукт истории,

трудно дающегося сочетания

разнородных начал. Народ вне го-

сударства и большой письменной

традиции рассыпается на местные

общины - локусы, ему, оказывается,

всего труднее дается единство в

пространстве и во времени, особенно,

если речь идет о масштабах большого

пространства и большого времени.

История свидетельствует, что

суперэтническая общность и ее

ценности - единство прав и

непосредственная соотнесенность инди-

вида с большой культурой и традицией,

не вырабатываются спонтанным образом

из недр народного духа, а либо

приходят извне, в обличьи

завоевателя, объединяющего локусы в

империю, либо формируются для отпора

грозным внешним вызовам. Оставаясь в

рамках формационного видения, мы

склонны многие более или менее

решенные проблемы социального и

государственного бытия считать

окончательно решенными. Формационный

каркас будто бы держит историю в вер-

170

тикальном положении, не давая

конструкции человеческого прогресса

обваливаться и рассыпаться. В этой

конструкции проблематичными

оказываются только будущие завоевания

(да и то с оговорками, учитывая

"объективные законы" неуклонно

движущейся вперед истории). Прошлые

же, однажды полученные, будто бы

превращаются в нечто натуралистически

незыблемое, в "наличный" продукт,

пользование которым не составляет

проблемы. Однако реальный

исторический опыт, как давний, так и

недавний, свидетельствует об

обратном. Когда истомленные

затянувшейся военной страдой русские

солдаты в весенне-летний период

1917 года столь живо откликнулись на

большевистский лозунг "долой войну" и

становились дезертирами, только

законченный доктринер мог считать,

что они делали это во имя будущей

мировой революции. Нет, здесь

сказалась непреходящая тенденция

народной стихии рассыпаться и за-

мыкаться в локусы, как только гнет

собирающей эту стихию

государственности почему-то слабеет.

Крестьянин в солдатской шинели с

фронта бежал не на баррикады - он

бежал домой, на запах землицы, кото-

рую как раз настала пора пахать и

171

сеять. Боги домашнего очага восстали

против единовластного божества го-

сударственности, малая история

локусов - против большой истории. А

потом большевистская реставрация го-

сударственности, уже на новых

началах, происходила точно по Гегелю.

"Для того, чтобы последние (речь идет

об "изолирующихся системах" - локусах

- А.П.) не укоренились и не

укрепились в этом изолировании,

благодаря чему целое могло бы

распасться и дух улетучился бы,

правительство должно время от времени

внутренне потрясать их посредством

войн, нарушать этим и расстраивать

наладившийся порядок и право

независимости; индивидам же, которые

углубляясь в это, отрываются от

целого и неуклонно стремятся к

неприкосновенному для-себя-бытию и

личной безопасности, дать

почувствовать в указанной работе,

наложенной на них, их господина -

смерть"34.

У народной субстанции масса

достоинств, но нельзя считать ее

самодовлеющей и отрицать ее

внутреннюю тенденцию к самозамыканию

и периодическому сбрасыванию бремени

____________________

34 Гегель. Соч. М., 1959. Т. IV.

С. 241-242.

172

единого большого социума. Сегодня эта

тенденция вновь настойчиво дает о

себе знать, обнажая перед нами,

уставшими от избыточного государ-

ственного насилия при большевиках,

что государство - это та форма, без

которой субстанция народности теряет

свою прочность и определенность.

Таким образом, драматический диалог

народности и государственности

принадлежит к тем инвариантам

социального бытия, которые

присутствуют всегда и всюду; ее знают

как восточные, так и западные

общественные системы, ни одна из них

не застрахована от вызовов

сепаратизма и локализма. Что отличает

европейскую систему от азиатской -

это разделение горизонтальных,

партнерских, связей и вертикальных,

властных. В частности, для ев-

ропейских обществ со времен

античности характерно отделение

хозяйственных функций от властно-

политических - отделение, возникшее

вместе с частной собственностью, с

негосударственной экономикой. По

этому критерию российский

общественный строй никогда не

соответствовал модели азиатского

способа производства. В царской

России издавна существовала смешанная

экономика, о которой мы сейчас так

173

мечтаем; в ее рамках конкурировали

между собой государственное, частное,

земское, кооперативное, артельное хо-

зяйство. Даже в самые крутые времена

крепостного строя она не исчезала, а

после отмены крепостного права делает

новый рывок. К.Д.Кавелин подсчитал,

что "из 10 миллионов мужского пола

лиц уже теперь (речь идет о начале

60-х г. прошлого века - А.П.) можно

считать половину свободными

собственниками"35. Такие краеугольные

понятия западной цивилизации, как

частная собственность, статус

частного лица и, наконец, местного

самоуправления издавна известны на

Руси. Как пишет В.О.Ключевский,

огорода и пригородные станы издавна

выбирали своих сотских, сельские

волости - своих старост... с

объединением Московской Руси этих

земских выборных стали привлекать и к

делам государственного хозяйства...

Первый Судебник и уставные грамоты

его времени предписывают, чтобы на

суде у областных кормленщиков

присутствовали сотские, старосты и

добрые и лутчие люди... Им вменялось

на суде кормленщиков "правду стеречи"

...Таким образом, они должны были

____________________

35 Кавелин К.Д. Наш умственный

строй. М., 1989. С. 167.

174

наблюдать за правильностью судо-

производства, охраняя правовой

порядок, местный юридический обычай

от произвола или неопытности кор-

мленщиков... Так земские выборные,

став постоянными присяжными

заседателями на суде наместников и

волостителей, являются посредниками

между кормленщиками и своими земскими

мирамип36.

Сегодня многие наши "демократы",

вышедшие из коммунизма, пытаются

установить линию прямой и чистой

преемственности между

коммунистическим тоталитаризмом и

российской государственной традицией.

На самом деле государство на Руси

никогда не было столь всебъемлющим,

чтобы совмещать в одном лице

политическую, правовую, духовную и

экономическую власть. Не только

купец, но и помещик мог разориться -

верный признак негосударственного

статуса; директора социалистических

предприятий, как известно, разориться

не могут: за ними стоят ресурсы всего

государства, экспроприированные у

нации. Поэтому ссылки на традицию

выдают стремление реабилитировать

большевизм, растворив вину

____________________

36 Ключевский В.О. Соч.: В 9 т. М.,

1987. Т. 2. С. 331, 332.

175

преступников во всей национальной

истории.

Органическая система традиционной

России признавала естественную

автономию мест, сословий, автономию

патриархальной семьи, в дела которой

никакие государственные инстанции не

могли вмешиваться. Там действительно

чувствовался, причем на всех уровнях,

дефицит личной автономии, но этот

недостаток разделяют все традиционные

общества, которые ни в коем случае

нельзя смешивать с тоталитарными.

Тоталитарные системы - модернистские,

в них чувствуется прометеева воля

новоевропейского человека к пре-

образованию всего и вся - воля,

отраженная в тоталитарных утопиях

Мора, Компанеллы, Маркса и Ленина.

Ключевой метафорой здесь является

метафора механизма, нашедшая

конкретизацию в образе общества как

единой фабрики, где люди превращены в

винтики, подчиненные единоначальному

"командиру производства". Здесь, в

фабричном пространстве, в самом деле,

нет места ни естественному пейзажу,

ни естественным человеческим

отношениям, ни даже равноправному

партнерству. Как писал Ленин в статье

"О задачах наркомюста в условиях

новой экономической политики", омы

ничего частного не признаем, для нас

176

все в области хозяйства есть

публично-правовое, а не частное...

Отсюда - расширить применение

государственного вмешательства в

"частно-правовые" отношения:

расширить право государства отменять

"частные договоры", применять не cor-

pus juris romani к гражданским

правоотношениям, а наше революционное

правосознаниеп37.

Наряду с отделением хозяйственных

функций от политических важнейшим

цивилизационным принципом является

разделение духовной и политической

власти. Этот принцип восходит к

великим мировым религиям, отделившим

земное от небесного и поставившим над

земными властями высшую,

трансцендентную власть. С этого

времени у личности появилась духовная

опора в тяжбе с земными владыками и

даже с самим государством. Помните,

как у Лермонтова Калашников,

вступившийся за честь своей семьи,

поруганной любимцем царя, отвечает

Ивану Грозному: "я скажу тебе

православный царь: я убил его вольной

____________________

37 Ленин В.И. Полн. собр. соч.

Т. 44. С. 398.

177

волею, А за что, про что - не скажу

тебе, Скажу только богу единому"38.

Большевистская власть потому и

боролась с христианством, потому и

восстанавливала ветхозаветный

теократический принцип соединения

царства и жречества, главы

государства и "первого идеолога",

чтобы лишить гражданина любых

источников его духовной неза-

висимости. Со времен великих мировых

религий стала действовать

закономерность: чем больше профессио-

налы духовного творчества угодничают

перед властью, тем ниже падает их

авторитет - их способность вооду-

шевлять умы и сердца. Давайте сравним

интенсивность влияния на свою паству

раскольничьей тираноборческой церкви

на Руси и церкви официальной, со

времен Петра I всецело подчиненной

государству. Но это относится не

только к церкви. Независимость от

властей предержащих как архетип

мировых религий передан ими в на-

следство и всей современной духовной

культуре - науке, литературе,

искусству, средствам массовой

информации. Мы с презрением отбросим

литературный, философский или

____________________

38 Лермонтов М.Ю. Соч. Т. I.

С. 526.

178

публицистический текст, если усмотрим

в нем корыстное угодничество перед

властью. Так было в последние годы

древнего Рима, так это действует и

сегодня.

Не случайно А.Тойнби связывает

цивилизации с мировыми религиями.

Последние образуют ту специфическую

форму социальной интеграции

разнородных этнических и культурных

начал, которая действует в масштабах

большого пространства и большого

времени.

В самом деле, этно- и этацентричные

духовные системы не могут порождать

универсальные связи: люди другого

этноса или другого государства при

этом чувствовали бы себя изгоями.

Оценивая перестройку сознания,

вызванную мировыми религиями,

специалисты отмечают, в частности,

что оослабляется" (а в крайних

вариантах преодолевается) связь

человека с локальной природной и

социальной средой, с тем чтобы

способствовать универсальной связи

верующих между собой и мирозданием

через сверхобъектп39. Особо следует

____________________

39 Ерасов Б.С. Социально-культурные

традиции и общественное сознание с

развивающихся странах Азии и

Африки. М., 1982. С. 62.

179

подчеркнуть относительную

независимость религии от го-

сударственной власти: всякое

отождествление с нею укорачивало бы

жизнь религии, которая в этом случае

расплачивалась бы за все грехи и

ошибки земной власти и разделяла ее

судьбу. Это, в частности, произошло у

нас с марксизмом, превращенным в

государственную религию.

Если с этих позиций оценить этапы

становления русской духовности, то мы

увидим, что главная драма, породившая

все современные коллизии, завязалась

со времен церковного раскола, реформ

Никона и Петра I. Реформы Никона на

Руси - частное проявление той кол-

лизии между великой письменной

(цивилизационной) и малой (устной)

народной традициями, которой отмечено

становление всех цивилизаций, в том

числе западноевропейской. Со времен

крещения Руси, на протяжении многих

веков происходила постепенная

притирка заимствованного на стороне,

у Византии, священного текста и

народного славянского сознания. В

предельном своем выражении эта

тенденция могла дать "этнографическое

православие", присвоенное народом и

уподобленное ему. С другой стороны,

наблюдалась тенденция присвоения

православия московским государством,

180

что в пределе могло дать

теократический вывих, нарушающий

принцип разделения духовной и полити-

ческой власти. Особенность реформы

Никона состоит в том, что он воевал с

этнографическим православием,

опираясь на государственную власть и

создавая тем самым угрозу

теократической узурпации церкви

государством или государства -

церковью. Рубеж XVII-XVIII веков -

своего рода осевое время русской

истории. Именно тогда встретились и

столкнулись три основных персонажа:

народ, церковь и государственность.

Церковь Никона - это уже не народная,

а отстраненная от всего местного

цивилизационная церковь,

ориентирующаяся всецело на великую

письменную традицию и готовая

безжалостно растоптать малую народную

(устную). Как пишет Г.Флоровский,

оказалось, что именно строгий и

единообразный чин всего скорее сможет

остановить начавшееся "качание мира".

Властный указ и точный устав казались

лучшим и самым надежным средством

борьбы против разноголосицы и

разлада...п40. И как всегда в периоды

борьбы с народной традицией на

____________________

40 Флоровский Г. Пути русского

богословия. Вильнюс, 1991. С. 63.

181

авансцену выдвигаются иностранцы и

инородцы - те, кому не жаль ломать.

"У Никона была почти болезненная

склонность все переделывать и

переоблачать по-гречески, как у Петра

в последствии страсть всех и все

переодевать по-немецки или по-

голландски. Их роднит также эта

странная легкость разрыва с прошлым,

эта неожиданная безбытность,

умышленность и надуманность в дей-

ствии"41.

Если Никон олицетворяет борьбу

великой и малой традиции, то Петр -

борьбу большого государства с на-

родностью как выражением естественно

локализующейся общности. К нему, как

и к большевикам впоследствии, вполне

могут быть отнесены вышеприведенные

слова Гегеля о правительстве, видящем

свое призвание в том, чтобы

"внутренне потрясать" народную жизнь,

расстраивать наладившуюся

упорядоченность, с тем, чтобы эти

расстроенные и утратившие слитность

элементы можно было использовать как

простые строительные конструкции для

возведения здания Большой государ-

ственности.

Фигура Петра амбивалентна - не

случайно вокруг нее и сегодня ведутся

____________________

41 Там же. С. 64.

182

споры. В самом деле, кто он был:

вестернизатор-западник, возвративший

Россию в семью европейских народов,

или основатель тоталитарного строя,

где все подчинялось государству, где

народ и церковь утратили свой статус

верховных независимых инстанций.

Здесь очень важно понять логику

взаимодействия всех трех персонажей,

увидеть, как поведение каждой

меняется под воздействием остальных.

Этнографические общности, со

временем вполне вписавшиеся в

природный и геополитический пейзаж,

могут быть субъективно счастливы до

тех пор, пока большой мир не бросит

им неожиданный вызов. И даже в

периоды стабильности они далеко не

всех способны удовлетворить: это

затхлый, слишком тесный провин-

циальный мир, где трудно дышать ярким

личностям и характерам. Церковь сама

по себе, даже выступая от имени

великой письменной традиции,

объединяющей в единой вере множество

этносов, вряд ли справилась бы с этим

стремлением к самодовольной

замкнутости. Но даже если бы ей это

удалось, то результатом такого од-

ностороннего действия, вероятнее

всего, стал бы теократический строй.

Петровский режим выступил в качестве

гаранта от того и другого, и от Руси

183

народническо-самобытнической и от

Руси как новой теократической

Византии.

Г.Федотов поражается, что

"единственный великий писатель

московской Руси - мятежный

Аввакум"42. По-видимому, общение

народа с цивилизацией и наследование

ее великой традиции не такой

непосредственный и безыскусный

процесс, как порою кажется некоторым

народолюбцам этнографического пошиба.

Романтикам почвы зачастую невдомек,

что почва нуждается в неустанной

культивации. Петербургский период и

был такой культивацией российской

народной почвы; в нем в

концентрированном, порою даже

утрированном виде, сосредоточилось

то, что ей так не доставало.

"Петербург вобрал все мужское, все

разумно-сознательное, все гордое и

насильственное в душе России. Вне его

осталась Русь, Москва, древняя

многострадальная земля, жена и мать,

рождающая, согбенная в труде,

неистощимая в слезах, не успевающая

____________________

42 Федотов Г.П. Судьба и грехи

России. Спб., 1991. Т. I. С. 77.

184

оплакивать детей своих, пожираемых

титаном"43.

Петербургский период не является

временем национального отщепенства,

как склонны думать славянофилы,

старые и новые. Как отметил Федотов,

"есть в наследстве Великого Новгорода

завещанное Петербургу, чего не понять

никому, кроме города Святого Петра.

Первое - завет Александра - не

сдавать Невской победы, оборонять от

ливонцев (ныне финов) и шведов

невские берега. Второе - хранить

святыни Русского Севера, самое чистое

и высокое в прошлом России. Третье -

слушать голоса из-за моря, не теряя

из виду ганзейских маяков"44.

Петровский период ничем не

отличался бы от большевистского

поругания и насилия, если бы в нем не

было заложено парадокса: город

империи - большого государства -

одновременно был и городом русской

свободы, и центром большого слова

русской культуры. Без Петербурга у

России не было бы Пушкина - ее

ренессансного гения ("Люблю тебя,

Петра творенье..."). Мы привычно

называем его гением национальным. Но

____________________

43 Федотов Г.П. Судьба и грехи

России. С. 51.

44 Там же. С. 55.

185

при этом часто забываем, что

национальное не тождественно

этнографическому, что национального

гения формирует не одна только

народная богиня - Земная Гея, но и

Паллада. Прежде чем Пушкин стал

национальным поэтом, он был

западником - учеником французского

Просвещения, а также отчасти и

французского, отчасти эллинского

эпикурейства. И свое призвание певца

свободы он понимает не только на

социальном, но и на цивилизационном

уровне. Величие Свободы духа в том,

что она не только не служит царям,

она не служит и низам, не творит

кумиров и этим наследует великим тра-

дициям служения высшему,

трансцендентному. Нас со школьных лет

приучали понимать Пушкина в рамках

антитезы "поэт и царь". Но не менее

существенна здесь и антитеза "поэт и

толпа" и даже "поэт и народ", если

понимать народ в сугубо классовом или

сугубо этнографическом смысле.

Поэт! Не дорожи любовию народной

Восторженных похвал пройдет

минутный шум;

Услышишь суд глупца и смех толпы

холодной:

Но ты останься тверд, спокоен и

угрюм.

186

Вступив в пору зрелости, Пушкин

стал "государственником", он понял,

что величие народа и государства

обретается в точке их взаимного

признания и согласия... Сегодня для

нас воспоминание о Петербургском

периоде обладает не меньшей духовной

притягательностью, чем воспоминания о

Царском селе для нашего поэта.

Ренессансный период нашей культуры

совпадает с ее петербургским периодом

- от Державина до Баратынского.

Державная мощь, национальное величие

и открытость мировой цивилизации -

вот главные его символы. Надрывность

и надломленность, покаянный плач о

младшем брате и идея пристрастного

народнического служения пришли потом,

породив отклонение от великих заветов

осевого времени, заземлив восприятие

и сузив горизонты. Однако сам тот

факт, что и сегодня зачинатель

золотого века нашей культуры Пушкин

остается нашей негасимой первой

любовью, а серебряный век - русский

духовно-религиозный и общекультурный

ренессанс начала XX века воспринима-

ется как необычайно созвучный нашим

настроениям и ожиданиям,

свидетельствует, что петербургское

дерзание не пропало бесследно, что мы

187

остаемся "петербуржцами", готовыми к

новой встрече с мировой цивилизацией.

Сегодня у нас нет никаких шансов

автохтомным путем прийти от

индустриального общества к постинду-

стриальному. Для такого рывка

необходимо подключение к достижениям,

созданным всей мировой цивилизацией

и, в первую очередь, ее западной

частью. Драматичность положения

состоит в том, что российское

общество уже переросло, разомкнуло

узкий горизонт "единой большой

фабрики", а его культура преодолела

тяготение промышленного пролетарского

гетто, но в то же время не в

состоянии самостоятельно совершить

прорыв в новый век. Впрочем, как

показывает мировой опыт, в одиночку

это не под силу никому.

Постиндустриальная цивилизация - и в

этом главный ее парадокс, -

одновременно является и наиболее

"почвенной", наиболее

культуроцентричной - это соот-

ветствует духовным императивам

постмодернизма - и в то же время

наиболее экуменической, вселенской,

основанной на диалоге мировых

культур.

188

5. Слабости и противоречия

"атлантического проекта"

В атлантическом проекте несомненно

проявляется определенное благодушие

реформационного разума, не готового

идти на риск глобальных нововведений.

На уровне межкультурных,

межцивилизационных контактов это

проявляется, как уже отмечалось выше,

в отказе от риска самобытного

исторического творчества в пользу

присоединения России к готовой

западной модели. Концепция "ставшего"

мира, закончившего процесс глобальных

новообразований, импонирует сознанию,

уставшему от революционных катастроф

и других катаклизмов XX века. Ему

представляется более предпочтительной

перспектива присоединения к уже

апробированной опытом западной

системе, чем риск самодеятельности.

Это же стремление к уменьшению риска

любой ценой сказывается и во

внутренней реформационной политике.

Нерешительность демократов в борьбе с

засильем бывшей номенклатуры,

сохраняющей свои привилегии,

объясняется не только общностью

происхождения - большая часть

нынешних "демократов" - вчерашие

партаппаратчики - но и общей

философией "исторического

189

благоразумия", запрещающего крупный

риск.

Совершающееся на наших глазах

превращение вчерашней партийно-

бюрократической номенклатуры в

правящий класс новой, рыночно-

предпринимательской эры показало, что

она вполне может "поступиться прин-

ципами", но не способна поступиться

властью. И в этих условиях

долгожданная деидеологизация -

крушение коммунистического мифа,

вместо того, чтобы эмансипировать

сознание народа, эмансипировало

номенклатуру. Номенклатурное сознание

быстро секуляризируется, разорвав

идеологическую конвенцию с народом,

который "предал" его на выборах 1990-

1991 гг. Народ, отдавший голоса

демократам, утратил статус

"блаженного изгоя", "нищего духом",

предназначенного для будущего

воскресения. Он стал чужим народом, в

отношении которого все позволено.

Никогда еще грабеж и надувательство

народа не достигали такого размаха,

как в нынешний период номенклатурной

"приватизации".

Обычным условием рыночной экономики

считается отделение хозяйственных

отношений от властно-политических.

Для того, чтобы в отношениях между

хозяйственными субъектами

190

установились нормы равноправного

делового партнерства, власть не

должна поддерживать одну из сторон,

оставаясь целиком нейтральной.

Рыночное предпринимательство - это

свободная конкуренция автономных

производителей перед лицом неза-

висимого от них потребителя,

"голосующего" как разборчивый

покупатель.

Нормой рынка является рисковая,

неподопечная деятельность в

стохастической вселенной, где успех и

поражение в принципе не

предопределены заранее.

Номенклатурный капитал и в его

сегодняшнем "приватизированном" виде

продолжает оставаться независимым от

потребителя монополистом, который

требует стопроцентных гарантий и

имеет их - в виде государственных

заказов, льготных поставок, дотаций и

кредитов. Он в принципе не может

разориться: он может только разорить

страны. Любые его хозяйственные эк-

сперименты ненаказуемы благодаря

унаследованным внеэкономическим

привилегиям, "телефонному праву" и

круговой поруке прежних "товарищей по

партии". Его мир - старая

лапласовская вселенная, где нет ни

риска, ни свободы, а действуют одни

только "непреложные закономерности".

191

Номенклатурный бизнес и в экономике

устанавливает атмосферу закрытых

партийных собраний, на которых

разрабатывается стратегия удержания

власти, опирающейся, как и прежняя

диктатура, не на закон, а "прямо и

непосредственно на насилие", - на

экспроприацию беззащитного

потребителя.

Как и для всякой "партии

меньшинства", удерживающей власть с

помощью обмана и насилия, тайной по-

литики и дипломатии, главным

принципом номенклатурного бизнеса

является единство. Принятая еще на X

съезде ВКП(б) резолюция о единстве

партии и сегодня сохраняет силу в

качестве руководящего принципа дея-

тельности номенклатурного бизнеса.

Любая оппозиция, любое обращение к

потребителю, минуя коллективную

номенклатурную волю, преследуются

неукоснительно и беспощадно.

Итак, номенклатурный бизнес признал

первый принцип цивилизованного

гражданского общества: решительное

отделение духовной (идеологической)

власти от политической и

экономической. Он вместе с нами

отпраздновал освобождение

хозяйственной сферы от пут идеологии,

утвердив свой, целиком светский,

холодно-прагматический -

192

несентиментальный характер. Но при

этом он всеми силами сопротивляется

другому современному принципу:

отделению экономики от внеэконо-

мического давления, от системы

государственно-бюрократических

предпочтений и привилегий. В

результате он стал "вдвойне

свободен": и от современного

рыночного риска, и от былых

требований "идеологического приличия"

- партийной цензуры, когда-то

заменяющей ему мораль. Но если

сегодня он "вдвойне свободен", то не

чувствуем ли мы себя "вдвойне

ограбленными"?

Почему Запад поддерживает

монополистические притязания бывшей

номенклатуры, столь чуждые его

экономическому и граждански-правовому

самосознию? Можно выдвинуть ряд

гипотез. Вероятнее всего, здесь

проявляется прагматизм западной

элиты, отдающей себе отчет в огромных

властных возможностях бывшей

номенклатуры, которая соглашается на

"вестернизацию" России при одном

условии: обмене прежнего своего ад-

министративно-политического

господства на экономическое - в

качестве предпринимательского класса

эпохи "первоначального накопления".

193

Возможен и такой мотив:

номенклатурный государственно-

монополистический капитализм, как

значительно менее экономически

эффективный, создаст препятствие для

быстрого промышленного рывка России и

в обозримом будущем избавит Запад от

опасного конкурента.

Наконец, есть гипотеза, выдвинутая

французскими "новыми философами": они

полагают, что на протяжении многих

десятилетий политика Запада в

отношении России диктуется логикой

солидарности двух элит - буржуазной и

советской, партократической, в деле

обуздания русского народа,

воспринимаемого как носитель

непредсказуемой "варварской" стихии.

Марксизм и марксистский режим в этом

плане оцениваются как импортированная

с Запада жесткая технология обуздания

черни, ибо прежние, более мягкие

технологии, используемые для этой

цели старым царским режимом, оказа-

лись бессильными.

Сегодня эта концепция сговора элиты

Востока и Запада за спиной обманутого

русского народа, пожалуй, ближе всего

фобиям массового сознания,

обескураженного разорительными

результатами "перестройки". Создаются

предпосылки для возрождения древней

диалектики изгойства-избранничества,

194

когда отлучение народа от благ

цивилизации порождает в нем мощную

религиозно-морализаторскую реакцию на

нее как на "вавилонскую блудницу",

разрушение которой необходимо для

утверждения царства праведных на

земле.

Светскому сознанию положение не

представляется столь безвыходным.

Поражение "народного капитализма" и

господство коррумпированного

номенклатурного бизнеса не относится

к неперерешаемым итогам отечественной

истории, как это может представляться

старому лапласовскому разуму,

ориентированному на жесткие линейные

связи между прошлым и будущим. Об

историческом процессе можно сказать

то же самое, что сказал Фридрих фон

Хайек о рынке: как о процедуре

открытия таких состояний, которые в

принципе не являются предрешенными, а

значит и предсказуемыми заранее. Как

показывает изучение истории

капитализма на Западе, в каждом новом

поколении происходит неожиданная

ротация капитала, в ущерб извечным

родительским или групповым

стремлениям завещать власть и

богатство "своим". Сплошь и рядом

оказывается, что "гарантированные"

стартовые условия ничего не гаран-

тируют и скорее затрудняют адаптацию

195

к новому тем, кто привык к старым

поблажкам. По свидетельству

французского историка Л.Февра, "в

некотором смысле капиталистами не

бывают по наследству - от отца к

сыну..."45. Наследуется капитал, но

не наследуется способность его

сохранить и умножить: новая эпоха

создает новые правила игры и требует

новых качеств. Эта дискретность

одновременно выступает и в роли рока

для прежних "любимцев истории", и в

качестве шанса - для ее недавних

изгоев.

Правда, остается неясным важный

вопрос: хватит ли у нынешних изгоев

приватизации терпения подождать новых

исторических шансов. По-видимому, для

этого необходимо, чтобы ненависть к

социалистическому прошлому была

сильнее неприязни к пока что не-

приглядному, но еще не до конца

оформившемуся настоящему порядку;

тогда опасность реставрации будет

служить предостережением для

нетерпеливых, но не беспамятных.

Слабости атлантического проекта

обнаруживаются не только в свете

социально-политического, но и социо-

культурного анализа. Нельзя не

____________________

45 Февр Л. Бои за историю. М.,

1991. С. 189.

196

отметить, что "атлантические

ожидания" противоречат некоторым об-

щим установкам и тенденциям

постмодернистской культуры. Не

следует забывать, что культура

сегодня - это невидимая церковь мира,

создающая и низвергающая авторитеты

мира сего. Ей дано освящать и легити-

мировать те или иные человеческие

начинания или, напротив, "отлучать"

их. Эта ее способность восходит к пе-

ревороту, совершенному великими

мировыми религиями, переместившими

основания мира "во-внутрь" и небывало

возвысившими статус духовных факторов

в истории. С тех пор сила становится

бессильной, если она противоречит

духовным интенциям века.

В свое время идеи европоцентризма и

вестернизации получили духовную

санкцию культуры эпохи модерн.

Сегодня, напротив, они в значительной

мере утратили духовную

"легитимность". Постмодернизм лишает

затею прямой "вестернизации" своей

духовной санкции; он сам возник как

форма самокритики западной циви-

лизации - глобального пересмотра ее

основ.

Современная глобалистика тоже

выросла из постмодернизма и

представляет его научно выраженную

форму. Центральное значение

197

приобрела, в частности, экологическая

критика и самокритика индустриальной

цивилизации. Прометеев человек Запада

- неукротимый преобразователь и

покоритель - низвергнут с пьедестала;

тот факт, что в последнее время его

ипостась претерпела изменения и он

идентифицируется не столько с хищным

добытчиком благ, вырванных у природы,

сколько с хищным потребителем, только

усугубляет дело. Традиционная

христианская аскеза, обличающая про-

метееву гордыню, сегодня сочетается с

экологической аскезой глобалистики,

предупреждающей о возможном конце

света. Глобалистика изобличает миф

всеобщей вестернизации с цифрами в

руках: она доказала, что если бы

уровень мирового потребления сегодня

приблизился бы к западному, планета

взорвалась бы от экологической

перегрузки.

Невозможно усомниться в том, что

цивилизации Востока с их богатой

духовной традицией воспользуются этим

для отпора экспансии Запада, для

реабилитации своих принципов

жизнестроения. Только мышление,

привыкшее связывать различие культур

с фазами прогресса, выделяя заведомо

победоносные, передовые и обреченные,

отсталые, склонно преуменьшать

значение и масштабы этой драмы.

198

Может ли Россия, находящаяся на

рубеже мировых культур и имеющая

"внутренний" Восток не только в

пространстве своего государства, но и

в пространстве своего духа, именно

сегодня оказаться тем запоздалым

прозелитом западничества, который

задумал войти в храм как раз тогда,

когда стены его пустеют? Я вовсе не

хочу говорить об "окончательном

банкротстве" Запада - предоставляю

это тем адептам формационного

подхода, которые не выносят

плюрализма сосуществующих цивилизаций

и непременно требуют гибели одних,

чтобы расчистить место для других,

"более прогрессивных". Именно Запад

сегодня изобрел энергосберегающие

технологии и открыл ренессанс малых

промышленных форм, лучше

вписывающихся в природную и культур-

ную среду. Но нельзя усомниться в

том, что он делает это не совсем

спонтанно, а в значительной мере и

под натиском Востока (достаточно

вспомнить нефтяное эмбарго арабских

стран, давшее толчок энергосберегаю-

щим технологиям). Вынужденная

экологическая аскеза технической

цивилизации становится под влиянием

импульсов постмодернизма фактором

культуры, получает моральную и

духовную санкцию величайших авто-

199

ритетов человечества. Ретроградный, в

культрологическом и глобалистском

смысле, характер российского за-

падничества проявляется в том, что

оно направлено против доминирующей

тенденции к усилению культурно-

цивилизационного многообразия мира. В

некотором общем смысле переход от

прежней биполярной структуры мира,

контролируемого двумя сверхдержавами,

к моно- или американоцентристской,

был бы шагом не вперед, а назад. Но

именно российское западничество

пытается подтолкнуть к такому

решению. Современный опыт

подтверждает пагубность

одновариантных подходов во всех видах

человеческой деятельности. Мы видим,

как экономическая, промышленная,

градостроительная, политическая

гигантомания сменяется пластикой

разнообразных малых форм, как

"монолитные" культуры теснятся

смешанными типами или высокопо-

движными субкультурами. Человечество,

поставленное перед вызовом,

разнообразит свои стратегии. И на

этом фоне выглядит крайне не

убедительно запоздалый "монизм"

российского западничества, столь

нетерпимого в запальчивом стремлении

заново причесать мир под одну

гребенку.

200

Хочу оговориться: я решительный

противник консервативно-романтических

утопий о "великом возвращении назад",

стиля "ретро", который при ближайшем

рассмотрении оказывается

стилизаторством самого западничества.

Модернизация архаичных обществ, не

способных себя прокормить, не говоря

уже о том, чтобы дать человеку

гарантии его гражданского и личного

достоинства, совершенно необходима.

Но эту модернизацию сегодня, после

опыта Японии и других стран

тихоокеанского региона, никак нельзя

смешивать с вестернизацией. Скорее

речь должна идти о творческом

синтезе, об искусстве синэргетики -

сопряжения гетерогенных циви-

лизационных форм, дающих новую

гармонию.

Вина современных российских

западников, в том числе правящих

"демократов", состоит в том, что они

отказывают России в праве на

серьезное цивилизационное творчество,

навязывая ей пассивно-ученическую

роль. Не случайно этому курсу

сопутствует своеобразный "внутренний

расизм" - мифы о "совковом" народе,

враждебном культуре, цивилизации и

демократии. Этим российские западники

оказывают плохую услугу не только

русскому народу, но и России, как

201

государству, расположенному в

определенном геополитическом

пространстве, которое имеет уши и

слушает. Самоуничижительный "тьер-

мондизм" России связан с целой

традицией леворадикального

прогрессизма, не знающего

качественных различий, а видящего

только градации "выше-ниже". В

частности, создается впечатление, что

правящее российское западничество

исходит из простой дихотомии Север-

Юг, высокоразвитые страны -

слаборазвитые, но не признает

качественных цивилизационных

дихотомий, отраженных в современном

сопоставлении Восток-Запад.

И если Россия прилагает к себе лишь

количественную меру и, отказываясь от

качественной атрибутики, просто

называет себя слаборазвитой страной,

желающей стать развитой, ее авторитет

на Востоке падает до нуля. И хотя

авторитет - понятие не материальное,

опыт показывает, что сохранить свой

ареал, свои позиции в геополитическом

пространстве народ, культура,

государство без авторитета не могут.

Их ареал сразу же сужается как

шагреневая кожа, ибо природа вообще,

а природа Востока в особенности, не

терпит пустоты.

202

Не раз приходилось слышать от наших

западников, что лучше отступить до

центральных областей страны (уж не до

Садового ли кольца Москвы?), но

избавиться от гирь "азиатского

наследства". Однако тем, кто готов

отступать так далеко, пора понять,

что им не дадут остановиться там, где

они пожелают. Готовые отступать до

Садового кольца Москвы и в Москве не

отсидятся. Наши "демократы" не всегда

понимают, что в отличие от Запада,

имеющего относительно устойчивый

цивилизационный ареал, Россия, с ее

промежуточным цивилизационным

статусом, устойчивого ареала не

имеет. Устойчивость ей надо обрести

внутри самой себя. О перспективах

этой внутренней устойчивости в

контексте атлантического выбора нужно

сказать особо.

Российский опыт XX века изумил мир

одним парадоксом: парадоксом

западника как тоталитарного типа. Вся

наша современная посттоталитарная

публицистика стремится увести

общественное сознание от этого пара-

докса и дать простое и ясное решение:

советский тоталитаризм - не результат

революционной переделки мира, а

продукт непреодолимого давления

старой азиатской традиции, против

которой модернизаторы оказались

203

бессильными. С этим смыкаются и

адвокаты марксистского

фундаментализма: вся беда в том,

говорят они, что хорошее учение

досталось неисправимо плохому народу.

Центральным пунктом современной либе-

ральной философии у нас стало

обвинение против крестьянства,

которое якобы и породило все

крайности большевизма. И никто не

хочет вспомнить, что тоталитаризм шел

из города в деревню, из центра в

провинции, от теории к практике, а не

наоборот. Никуда не деться от того

факта, что крестьянская,

провинциальная Россия на выборах в

Учредительное собрание проголосовала

против партии большевиков, которую

поддержало лишь крупногородское

меньшинство страны. В основе

советского тоталитаризма лежал не

крестьянский теллургический миф о

Земле-кормилице, а западнический миф

машины. Достаточно вспомнить, что

краеугольным камнем большевистской

утопии была картина общества как

единой большой фабрики46. Во имя

____________________

46 В.И.Ленин писал в "Очередных

задачах Советской власти":

"Социализм порожден крупной

машинной индустрией. И если

трудящиеся, вводящие социализм, не

204

этого механического порядка

большевизм и повел войну с крестьян-

ством, войну на уничтожение. И вот

теперь именно крестьянство обвиняется

в тоталитаризме. В связи с этим

вспоминаются горькие слова

протестантского теолога И.Б.Меца,

сказанные им по поводу другого

геноцида: "Похоже, что кое-кто у нас

уже снова принимается искать причины

того ужаса, который произошел в

Освенциме, не в стане гонителей и

убийц, а среди самих жертв, самих

гонимых"47.

В основе тоталитаризма лежит не

столько гегелевская диалектика

хозяина и раба, сколько диалектика

тюрьмы и вольницы.

Эту диалектику раскрыл К.Леонтьев.

Задумаемся, почему он так боялся

"либеральной заразы" для России.

Многие, даже проницательный Бердяев,

видели в этом только жестокосердный

эстетизм Леонтьева, готового принести

_____________________________________

сумеют приспособить своих

учреждений так, как должна работать

крупная машинная индустрия, тогда о

введении социализма не может быть и

речи" // Полн. собр. соч. Т. 36. С.

127.

47 Мец И.Б. Будущее христианства //

Вопр. философии. 1990. N 9. С. 94.

205

индивидуальное человеческое счастье,

обещанное либералами, в жертву

принципу культурного разнообразия.

"Однако мы видим, - писал Леонтьев, -

что нигде люди на этих мягких

учреждениях остановиться не могут, и

все цивилизованное человечество те-

перь несметной толпой стремится в

какую-то темную бездну будущего...

бездну незримую еще, но близость

которой уже на всех мало-помалу

начинает наводить отчаяние и

ужас!"48.

Нет, в этих словах слышится нечто

большее, чем скука пресыщенного

эстета, защищающего культурное

разнообразие мира ради торжества

декоративных начал. Леонтьев видит,

что либералы и прогрессисты, прово-

цируя эмансипаторские импульсы

современного безрелигиозного

человека, не ведают, какого джина они

готовы выпустить из бутылки и какие

меры понадобятся, чтобы загнать его

обратно. Ставка на скифскую стихию

массовой вольницы, с одной стороны,

на стихию подсознания - с другой,

давно уже стала основным средством

борьбы старых и новых левых с

"мещанской" цивилизацией.

____________________

48 Леонтьев К. Записки отшельника.

М., 1992. С. 336.

206

Доктринальным оправданием

нигилистической левизны стали

марксизм и неофрейдизм: первый реа-

билитирует нигилизм социальный,

олицетворяемый угрюмым пасынком

цивилизации - пролетариатом, второй -

нигилизм "витальный", связанный с

неукротимыми импульсами человеческой

чувственности.

Большевики сполна использовали

"скифские" стихии российского

низового сознания для развала фронта,

государственности и цивилизации

старой России. В результате

разрушения старых структур, скрепок и

связок появилось многочисленное

люмпенство - пресловутый

"пролетариат". Как определил

А.Тойнби, "истинным признаком

пролетариата является не бедность и

не низкое происхождение, а постоянное

чувство неудовлетворенности,

подогреваемое отсутствием законно

унаследованного места в обществе и

отторжением от своей общины"49. И

только в этом свете становится

понятным происхождение советского

тоталитаризма. Безудержная похоть

тоталитарной власти диалектически

____________________

49 Тойнби А. Постижение истории.

М., 1991. С. 346.

207

связана с безудержной

безответственностью люмпенства.

На основании этой диалектики можно

построить периодизацию советской

истории: модернизму 20-х годов

соответствует "постмодернистский"

террор 30-х, навязавший люмпенству,

вкусившему неведомой вседо-

зволенности, невиданную во всей

истории России "аскезу", превратив

значительную часть ее в концентра-

ционный лагерь. Как говорит Шигалев в

"Бесах" Достоевского, "выходя из

безграничной свободы, я заключаю

безграничным деспотизмом".

Справедливо опасение, как бы эта

диалектика "безграничной свободы" и

"безграничного деспотизма" не

настигла нас снова. Уж слишком много

демонов сразу вырвалось наружу.

Демоны безудержного сепаратизма - мы

уже не удивляемся появлению

самостийных "президентов" областного

и даже районного масштаба. Демоны

мафиозных структур, буквально

сводящих на нет трудовые усилия целой

страны. Демоны преступности,

превращающей нашу повседневную жизнь

в рисковый поход по каменным

джунглям, где засады подстерегают на

каждом шагу. Демоны празднолюбия, до

корней подточившие традиции народной

трудовой этики...

208

Страшно подумать, какие усилия

нужны, чтобы справиться с этой

демонологией, неосторожно разбуженной

прекраснодушными западниками. Судя по

всему, наши прогрессисты,

отгороженные от реальности заемными

доктринами, не знают ни стихий,

гуляющих в геополитическом

пространстве, когда оно лишено над-

лежащего государственного присмотра,

ни стихий, заключенных в человеческой

душе. В противоположность

христианской традиции,

пессимистически оценивающей все

земные стихии - природы, истории и

человеческой психики - люди,

прошедшие леволиберальную выучку -

натуралистические оптимисты. Зло они

считают либо злокозненным

изобретением классовых врагов, либо

продуктом народного невежества, тогда

как добро - естественным продуктом

природы и истории, их наиболее

вероятным состоянием. Даже Винер,

сделавший вывод, на основе второго

закона термодинамики, что хаос -

наиболее вероятное состояние, не смог

их переубедить. Отсюда постоянные

грезы наяву: во внешней политике -

упование на "новый мировой порядок",

призванный автоматически снять все

проблемы, связанные с границами и

безопасностью государства, в

209

экономике - упование на то, что из

полного развала "приватизации" и

"либерализации" сами собой возродятся

порядок и процветание.

Поэтому, когда в период реставрации

порядка, как правило, значительно

более "крутого", чем прежний,

разрушенный на "общедемократическом"

этапе российских революций, либералы

открещиваются от следующего, как

чуждого их намерениям, не следует им

верить. Тоталитаризм - родной брат,

даже близнец российского либерализма,

обратная сторона этой медали. Это же

относится и к империализму.

Атлантическая стратегия тонких

взаимодействий, описанная выше,

строится на двух предположениях: либо

на том, что разлагая с помощью бацилл

деидеологизации враждебные культуры и

режимы, собственная культура и режим

гарантированы от заражения, либо на

методике "лучевой терапии",

предполагающей, что больные клетки

погибают скорее здоровых.

Даже западные неоконсерваторы,

имеющие дело с несравненно более

устойчивыми скрепами цивилизации,

усмотрели большую опасность в

либеральной стратегии

"деидеологизации" и объявили

"реидеологизацию" - возвращение к

протестантскому фундаментализму и

210

другим средствам мобилизации

разболтанного и разнеженного

человеческого духа.

"Деидеологизация" оказалась столь

токсичной технологией, что даже

предназначаемая на экспорт она

оставляет опасные следы в среде

страны-изготовителя. Но если даже

Запад испугался этой технологии, как

же следует остерегаться ее нам!

Особенность русского человека как

неисправимого "мониста" состоит в

том, что он менее, чем кто-либо

другой, умеет отделить профанное от

священного, предназначаемое для

других от предназначаемого

исключительно для себя. Он словно не

в меру раскованный хозяин пьянеет

быстрее гостей. С трудом верится, что

нашей культуре когда-нибудь дастся

умение отделить эзотерику внутренней

аскезы от пропагандистского

эмансипаторства, адресованного

другим. Гораздо более вероятно, что в

токсичном для незападных культур

пространстве наша культура будет

разлагаться вплоть до полного

растворения - или нового то-

талитаризма. Как говорил Честертон,

"пессимизм - не усталость от плохого,

а усталость от хорошего. Отчаяние

приходит не тогда, когда ты

211

пресытился страданием, а когда ты

пресытился весельем"50.

Права человека и гражданина -

слишком дефицитные ценности, чтобы их

можно было обрести и отстоять без

крайних усилий, без демократического

героизма. Но, как можно понять из

опыта двух демократических революций

(февраль 1917 и август 1991), наша

демократия, едва родившись, несет на

себе печать отягощенной старческой

наследственности - неверия, самоуни-

чижительности и анемичности. Нет,

героический пафос более вероятен в

рамках иной стратегии...

6. Евразийская стратегия: анализ

возможностей

Евразийский сценарий, включая ряд

моментов предыдущего, обладает свой

спецификой. В области внутренней и

внешней политики он означает

значительное усиление авторитарных

тенденций, равно как и новое

дистанцирование от Запада. Однако

авторитарность только тогда не

выглядит вымученной и ретроградной,

когда она опирается на "сильные"

____________________

50 Честертон Г.К. Вечный человек.

М., 1991. С. 188.

212

идеи. В политологии к разряду сильных

идей относят те, которые прямо на-

правлены на защиту "слабых" от

"сильных". Вероятно, это

соответствует древнему христианскому

архетипу сострадательности, который

использовался большинством идеологий

XX века. Популярность той или иной

партии или лидера прямо

пропорциональна их способности

вписаться в архетипические ожидания

сострадательности и предложить

альтернативу "проигравшим". Сегодня в

результате неудач экономической

реформы и межнациональной розни

проигравших стало слишком много.

Вместо того, чтобы не замечать их,

логика "евразийского сценария"

требует прямо противоположного:

сосредоточения государственной

политики и идеологии на их ожиданиях.

Это означает резкое усиление

социальной политики, создание

крупномасштабных государственных

программ помощи и поддержки. Нет

свободных средств? Но таких средств

никогда не бывает в наличии: они

появляются вместе с резким изменением

системы приоритетов: государство

прекращает финансирование одних

проектов, сегодня лоббируемых

"сильными", и переключается на

другие, связанные с социальной поли-

213

тикой. Очевидно, это означает переход

от либеральной стратегии чисто

рыночной экономики, которая все равно

не состоялась, к сознательному

строительству смешанной экономики с

сильным государственным сектором.

Важно при этом подчеркнуть одно: речь

идет не о старом государственном

секторе, сосредоточенном на тяжелой

промышленности и военном комплексе, а

о новом, ориентированном на отрасли,

интересующие гражданское общество:

образование, здравоохранение,

социальная защита.

Теперь следует обратиться к

глубинным социокультурным основаниям

евразийского сценария. Его проти-

воположность предыдущему касается

статуса идеологического фактора: он

предполагает открытую

"реидеологизацию" общественной жизни

и государственной политики.

Во-первых, реидеологизация

необходима в качестве энергетики

нового цивилизационного обособления

от Запада, без чего строительства

самобытной цивилизационной модели не

получится. Во-вторых, она необходима

как источник сильных политических

идей - радикализации политических

решений в стране, уставшей от того,

что все решается наполовину. Но такая

радикализация, как уже подчеркивалось

214

выше, связана с парадоксальным

свойством "слабых", социально

незащищенных питать великие

мироустроительные мифы и через них

радикализировать политику. Рассмотрим

последовательно каждую из функций

реидеологизации в контексте глубинных

социокульурных "архетипов".

Религиозные (жреческие) функции

цивилизационного творчества

Цивилизации как надэтнические

общности имеют своим основанием

неформальную духовную связь этносов и

регионов, разнородное население

которых исповедует единые

смыслообразующие принципы, единые

представления о подлинном - достойном

и оправданном высшими целями

существовании человека в мире. И чем

более гетерогенным в политическом или

этническом отношениях выступает

данное пространство, тем большая

нагрузка приходится на духовные

факторы надгосударственного единства.

Так образуется большая

цивилизационная традиция, отличная

как от малых этнических (народных)

традиций, так и от государственных

идеологем, служащих земным владыкам.

Религиозная связь не только является,

215

в определенные периоды истории,

практически единственной альтерна-

тивой чисто завоевательной,

насильственной связи многих этносов

между собой, но и отличается рядом

других продуктивных особенностей.

Религия, в особенности мировая,

фиксирует определенные надэтнические

универсалии культуры и морали,

создает тот тип духовной общности,

который в каких-то отношениях

преодолевает локализм, связанный со

спецификой политического режима,

этноцентричной традиции или

природного ландшафта. оМировые

религии выполняют..." определенную

цивилизаторскую миссию, создавая у

различных категорий населения понятие

о "высших" нормах культуры, морали и

поведения, вовлекая в эту культуру

население окраин и смежных стран,

снимая в рамках своего региона

дихотомию "цивилизация - варвары"...

Устанавливаемые религией

универсалистские связи способствовали

выходу общества за рамки государства,

развитию культурных контактов...п51.

Экономикоцентристская парадигма,

навязанная нашему обществоведению

вместе с марксизмом, ставила

____________________

51 Ерасов Б.Г. Социально-культурные

традиции... С. 51.

216

историческую науку перед дилеммой:

либо экономическая связь регионов в

лице единого рынка, либо

изолированное существование

автаркических парцелл, объединяемых

одной только деспотической властью.

Соединение экономикоцентризма с

европоцентризмом приводило к особому

виду исторического высокомерия,

усматривающего в восточных обществах

господство одного только

деспотического начала. На самом деле

наряду с началом имперским, связанным

с объединением локусов стоящей над

ними государственной силой (часто

представленной завоевателями), на

Востоке издавна существовало другое

начало, цивилизационное, связанное с

тонкими технологиями духовного,

социокультурного объединения народов.

С появлением великих надэтнических

религий на Востоке его общества уже

не могут считаться тоталитарными

деспотиями, ибо тоталитаризм

отличается от авторитаризма

переплетением политической и духовной

власти, сочетанием "царства и

жречества". Деспотия авторитарной

политики усугубляется духовными

претензиями абсолютной власти,

претендующей уже не только на

контроль над делами, но и над

помыслами подданных. Но этот синкре-

217

тизм политики и идеологии не только

создает умопомрачительные амбиции

власти, но и служит источником ее

хрупкости. С одной стороны,

тоталитарная власть, ставящая себя в

зависимость от слепой фанатичной

веры, необратимо деградирует вместе с

упадком веры. С другой стороны,

соединение политической и духовной

власти ставит судьбу идеологии в

зависимость от судьбы политического

режима. Идеология, сакрализующая все

акции политики, тем самым берет на

себя ответственность за возможные

провалы и преступления режима.

Дискредитация режима неизбежно влечет

за собой дискредитацию идеологии.

Для страны, занимающей

промежуточное цивилизационное

положение, решающее значение

приобретает соотношение местной -

малой народной - традиции и великой

цивилизационной. В странах, чья

национальная жизнь протекает под

сводами собственной цивилизации,

имеет место существенное совпадение

великой и малой традиции - их

отношение выступает как отношение

частного к общему. Россия не имеет

под собой этого благодатного свода.

Изначально она, в качестве проме-

жуточной страны, пребывала вне

большой традиции Запада и Востока.

218

Поэтому между ее малой (или малыми,

если принимать во внимание

многонациональный состав) народной

традицией и великой цивилизационной

традицией возникают острые конфликты,

которые и образуют всю драматургию ее

периодических модернизаций. Для

получения определенной концептуальной

схемы ее цивилизационного процесса

следует наложить извечную

индоевропейскую триаду, образуемую

фигурами Жреца, Воина и Пахаря, на

поле взаимодействия великой и малой

(местной) традиции. Жрец, или

идеолог, блюдет "идейную

монолитность", Воин строит империю,

дополняя единство духа единством,

скрепленным силой. А Пахарь держит

весь этот свод на своих натруженных

плечах общего кормильца страны.

В странах, являющихся

интегрированной частью той или иной

цивилизационной системы - восточной

или западной, все три персонажа

(Жрец, Воин и Пахарь) более или менее

непосредственно связаны с великой

письменной традицией, образующей

духовную схему данного культурно-

исторического типа. В России - стране

в цивилизационном отношении

маргинальной - это сочетание и

согласование великой и малой традиций

даются с большим трудом и вызывают

219

общенациональные коллизии. В

частности, Жрец - носитель великого

письменного текста - всегда вел себя

в России как пришлый жрец, как

"варяг", привезший туземному населе-

нию настоящую веру "из-за моря". Эти

периодически возникающие

насильственные крещения говорят о

том, что натурализированные религии

почему-то неизбежно деградируют,

теряя способность к несению

священной, приподнимающей над

повседневностью и всеитнегрирующей

нормы.

Амбивалентна в этом отношении

функция государственной власти.

Государство в России со времен кре-

щения Руси всегда выступало на

стороне великой письменной

(цивилизационной) традиции, подавляя

сопротивление малой народной

традиции, навязывая "туземному

населению" цивилизационные

универсалии, от него на первых порах

очень далекие. Отсюда - малопонятное,

на первый взгляд, нетерпение

реформаторов поскорее "перетряхнуть",

"почистить" и даже "переделать"

Россию. Но странное дело: как только

власть утомлялась от этой

цивилизаторской миссии и начинала

идти на поводу у народных ожиданий, у

малой устной традиции, в обществе

220

наступал застой, а власть

деградировала. Крайним примером такой

деградации власти, шедшей от ее

благонамеренного сближения с народом,

стала небезызвестная "распутинщина".

Последний император представлял собой

чистого антипода царям-реформаторам,

деспотам прогресса, навязывающим

народу не всегда ему понятное новое

цивилизаторство. Николай II хотел

быть просто русским царем,

этнографическим народолюбцем,

жертвующим великими письменными

текстами во имя "непосредственного

взаимопонимания" "верхов" и "низов".

И что же? Ответом было неистовое

возмущение интеллигенции -

современного жречества, охраняющего

великие тексты мировой цивилизации и

содержащиеся в них грандиозные

обещания, с одной стороны, народное

равнодушие, а затем и презрение - с

другой. Народное сознание, таким

образом, содержит инстинкт

"воспитуемых": оно и сопротивляется

властным новаторам, и в то же время

почти всегда отдает им предпочтение

перед сентиментальными народолюбцами.

Аналогично и его отношение к

государству. Русский народ

принадлежит одновременно и к самым

"этатистским" народам в мире, и к

самым анархичным,

221

антигосударственным. Дело в том, что

отношение русского народа к

государственным институтам никогда не

бывает эмоционально нейтральным, не

являет собой пример того устойчивого

законопослушания, которое М.Вебер

связывал с легитимностью формально-

рационального типа.

Государство либо несет мессианские

обетования, требуя религиозной веры,

либо выступает в карикатурной форме

вымученной и ретроградной

авторитарности, вызывающей лишь гнев

и отвращение. Как правило, это бывает

тогда, когда между духовной властью -

действительными духовными лидерами -

и государственной образуется разрыв.

Таким образом, государственная власть

в России пребывает в необычайной

зависимости от жреческих -

идеологических функций. Однако наше

время не такое простое, чтобы Жрецом

- властителем дум был всякий, кто

таковым выступает по должности.

Напротив, сплошь и рядом наблюдается

отчуждение функций реального

духовного водительства от официальной

идеологии, сначала вырождающейся в

пустой ритуал, а затем и вовсе

вызывающей эффект бумеранга в своих

возвеличениях и отлучениях. Когда

отлученные официальными жрецами

обретают ореол "святых мучеников", а

222

возвеличенные, напротив, вызывают

отвращение и насмешки, это

свидетельствует, что в обществе

наряду с официальной церковью

появилась скрытая катакомбная,

которая и является подлинной.

Где же лежат основания

действительной духовной власти - той

способности вызывать подлинную веру,

а вместе с нею и готовность к

жертвенности и подвижничеству во имя

целей, признанных великими? Только

прояснив их, мы сможем взвесить

перспективы евразийского проекта в

России.

Речь идет об идеях, обладающих

достаточной интегрирующей силой для

того, чтобы скрепить эмпирически

столь разнородные, а сегодня нередко

и прямо противопоставленные друг

другу этносы, регионы, конфессии.

Властвующий национализм и сепаратизм,

используя в своих целях местное

националистическое жречество, в

лучшем случае представляет "малую"

традицию, обращенную к племенному

прошлому. Однако как только в ответ

на это "имперский центр" пытается

организовать акции полицейского

умиротворения, так сразу же

обнаруживается бессилие силы.

Следовательно, племенным божествам

архаичного национализма надо

223

противопоставить нечто большее, чем

голая сила. В рамках атлантического

проекта им противостояла нис-

провергающая цивилизационная "ирония"

деидеологизации. В рамках

евразийского проекта им должна про-

тивостоять более высокая и

напряженная вера. Где берется

энергетика столь мощной веры? Верхние

пласты народного сознания,

заполненные продуктами поверхностной

"образованщины", не годятся ни для

высокого профессионализма светского

типа, ни для большой религиозной

веры. Речь, следовательно, должна

идти о более глубоких пластах,

скрывающих тайную вулканическую

энергию большой мощи. Для этого нужно

внедриться в структуру двух великих

мифов: индоевропейского мифа о

младшем брате и христианского мифа о

спасении нищих духом ("блаженны

кроткие, они наследуют землю"). Оба

мифа на поверхности выступают как

антицивилизационные - в свое время

они были призваны взломать

устоявшийся размеренный порядок, от-

личающийся строгим разделением

социальных ролей, высокой

предсказуемостью и ритмичностью

бытия, рационально оправданной

иерархией функций. Но то, что

является направленным против данной

224

цивилизации, в ранних стадиях

отмечено таинственной, нередко непро-

ницаемой для современников

двусмысленностью: это может быть и

низостью варварства, и обещанием

новой, более высокой

цивилизованности.

Начнем с индоевропейского мифа.

Миф о младшем брате - любимце Евразии

Впервые его расшифровал знаменитый

французский историк Ж.Дюмезиль.

Древнее индоевропейское общество

отличалось трехчленной структурой,

включающей жрецов, пахарей и воинов.

Отправление культа, производство благ

и военная защита - вот три основных

функции, иерархизированная гармония

которых необходима для жизни

общества. Эта социологическая

структура имеет свой онтологический

эквивалент, указующий на традиционную

структуру мира. оНепосредственно или

через варны... ученые сопоставляли

структуру трех функций с другими

триадами..., что сообщало им более

или менее постоянную

трехфункциональную окраску: например,

тройное членение мира по вертикали

(небо, атмосфера, земля); система

трех "шнуров", guna, из которых

225

соткано все (sattva, rajas, tamas);

иерархия нравственных ценностей

(dharma, artha, Rama), теория

священных огней (огонь хозяина дома,

огонь для защиты, огонь для

жертвоприношений); основные цвета

(белый, красный, черный) и т.д.п52.

Иерархия функций жречества,

землепашества и воинства восходит к

древнему половозрастному разделению

труда, когда старейшины занимались

отправлением культа, одновременно

выступая в роли нравственных

наставников рода, зрелые мужчины -

его кормильцами, а юноши -

защитниками. Последние после обряда

инициации переводились на военное

положение, проводя жизнь в занятиях

военными играми и другими ритуалами,

поддерживающими воинственный этос. Со

временем три перечисленных функции

получили кастовое закрепление: одни

роды давали касту брахманов (жрецов),

то есть считались, независимо от

возраста, "стариками": другие полу-

чили функцию пахарей, третьи, живущие

на границах племени - функции

кшатриев (воинов). При этом дли-

тельное время сохранялась

унаследованная от древности иерархия:

____________________

52 Дюмезиль Ж. Верховные боги

индоевропейцев. М., 1986. С. 29.

226

верховенство принадлежало хранителям

морали и культа, на втором месте

находились занятые производительным

трудом кормильцы общества, на по-

следнем ратники.

Социальная и нравственная

стабильность индоевропейского

общества в давнее время (как впрочем

и сегодня) зависела от

последовательности технологических и

демографических сдвигов.

Неолитическая революция, в частности,

изобретение плуга, резко повысила

производительность труда пахаря, что

способствовало и укреплению его

социального статуса. Но последовавший

на ее основе демографический взрыв

(результат опережения рождаемости над

резко сократившейся смертностью)

породил несоответствие между

возросшими количественно и

качественно потребностями людей и

экономическими возможностями

общества. Именно в такие периоды, по

свидетельству историков, возникают

перевороты в мышлении,

дискредитирующие прежние типы

иерархии, рациональности и разделения

труда. В частности, появляется

тенденция к дискредитации честного

производительного труда, дающего

слишком медленные "приобретения" и

рождению перераспределительных мифов,

227

оправдывающих право "обездоленных и

обделенных" на насилие. Взоры

общества все чаще обращаются на

окраинных жителей - воинствующую

молодежь, способную за несколько дней

удачного "заграничного" похода на

зажиточных чужаков принести больше,

чем трудолюбивые пахари произведут за

год. Эта переоценка традиционных

ролей отразилась и в фольклоре

индоевропейцев: наиболее известна из

всех сказок та, где нерадивый и

незадачливый в повседневной жизни

младший сын (у нас - "Иванушка-

дурачок") с помощью коня чудесным

образом добывает то, что и не снилось

его старшим, "правильным" братьям.

Победа младшего брата над старшими,

один из которых олицетворяет жреца, а

другой - пахаря, означает, что

пересмотру подверглось не только

традиционное распределение статусов,

но и моральные нормы. Младший брат,

занятый "экспроприацией" богатства,

осуществляет и "моральную революцию",

чувствуя себя свободным от соблюдения

вековых запретов и заповедей. Не

случайно в индоевропейском пантеоне

времен перехода от каменного к

бронзовому веку молодой бог войны

стоит как бы особняком и

демонстрирует нетрадиционные черты

характера: дерзкое своеволие, освобо-

228

жденность от всех нравственных

императивов. Преобразуется и иерархия

богов: главными становятся боги войны

и грозы: Зевс, Юпитер, Перун.

Затянувшееся идеологическое и

политическое главенство младшего

брата угрожает глобальной катастрофой

индоевропейскому обществу, вызывая

роковую череду нападений и ответных

ударов и превращая евразийское

пространство в войну всех против

всех. В индоевропейском регионе

начались поиски "нового мышления".

Носителем его стал знаменитый

религиозный реформатор Заратустра.

Как пишет Ж.Дюмезиль, "вторая функция

в ее индо-иранской форме была

призвана стать одной из мишеней, в

которую с особой силой целился

Заратустра: свободная, героическая,

неистовая мораль отрядов молодых

воинов не была моралью жрецов и

мудрецов, авторов реформы"53.

Жестокий Бог войны Индра был свергнут

с пьедестала и заменен Митрой -

покровителем согласия и договорных

отношений между родами и племенами.

Но одного этого было мало. Необходимо

было преобразить провинциальную

мораль пахарей, отгороженных от всего

____________________

53 Дюмезиль Ж. Верховные боги

индоевропейцев. С. 87.

229

мира и предоставивших "большую

политику" воинам. Поэтому реформа

зараостризма затронула и крестьянских

богов. "Боги двух других уровней (по

отношению к первому - жреческому -

А.П.), которые защищали образ жизни,

идеалы иные, несхожие и потому

угрожающие реформе, - идеалы военной

аристократии, буйной и свирепой, или

крестьянства, алчного и низменного, -

эти боги были отброшены, приговорены

к позорному столбу: они стали ти-

пичными образцами дэвов, которые,

сохранив индо-иранское название бога

(вед. deva), приобрели ранг и роль

демонов"54. Вероятно, разгадка многих

тайн российской истории, древней и

новейшей, связана с тем, что у

восточных славян реформатора,

подобного Заратустре, не нашлось.

Вплоть до крещения Руси гос-

подствующее положение в пантеоне

древнего славянства занимал свирепый

Перун, покровитель воинственных и

авантюрных "младших братьев". Здесь,

в первую очередь, кроется загадка той

перманентной удельной войны, которая

велась на территории Руси вплоть до

татаро-монгольского завоевания.

Вводимое князем Владимиром

христианство пало не на

____________________

54 Там же. С. 32.

230

облагороженную реформационную почву,

а на сознание, сочетающее

изоляционистские установки

крестьянских богов с перераспредели-

тельными установками воинственных

"младших братьев" - мастеров набега и

экспроприаторства.

Дело, однако, в том, что в самом

христианстве есть свой архетипический

мотив, связанный с дискредитацией

цивилизационной системы,

соответствующей запросам "старших

братьев" - наследников накопленного

богатства. Со времен противостояния

древнего христианства Риму в

европейской культуре сформировался

образ цивилизации, сочетающий блеск

образованности, воинскую мощь и

материальное богатство. К несчастью,

христианство, воплощающее чаяния

изгоев и париев этой цивилизации,

поставило, по законам инверсии, под

подозрение все три признака.

Языческий миф о младшем брате в

родовом смысле сменился иудео-

христианским мифом о младшем брате в

социальном смысле - о моральном

превосходстве и уготованном царстве

обездоленных, "нищих духом".

Цивилизационному сознанию римлян -

удачников земной истории был

противопоставлен историзм как учение

о грядущем конце этого мира и реванше

231

святых неудачников истории, париев

земного царства. По словам

Н.А.Бердяева, "идея исторического

внесена в мировую историю евреями,

...основная миссия еврейского народа

была: внести в историю человеческого

духа это сознание исторического

свершения, в отличие от того

круговорота, которым процесс этот

представлялся сознанию эллинскому...

Без идеи исторического завершения нет

восприятия истории, потому что

история по существу -

эсхатологична... она предполагает

разрешающий исход, предполагает

катастрофическое свершение, где

начинается какой-то новый мир..."55.

Историцизм как предвосхищение финала-

развязки истории, противостоял

благодушию внеисторического сознания

народов, нашедших себя в настоящем, и

в этом смысле всегда выступал как

эзотерическое "конспиративное"

знание, скрытое от сегодняшних

победителей. Финал истории,

уготовляющей конечное торжество

сегодняшних изгоев, вступает в

очевидное противоречие с данными

эмпирического опыта и, следовательно,

требует абсолютной веры. Здесь нет

____________________

55 Бердяев Н. Смысл истории. М.,

1990. С. 23, 26.

232

места вариативному процессу, ибо

наличие вариантов в открытой истории

делает конечное торжество изгоев

цивилизации наименее вероятным

событием. И только в сакральной

истории, основанной на договоре

избранного народа (класса) с самим

Богом (или историческим разумом),

эмпирически наименее вероятное

становится предопределенным. Но ус-

ловием выполнения такого договора для

изгоя-избранника является фанатичная

преданность будущему мессианскому

призванию и отказ от всяких соблазнов

приспособленчества.

Когда-то перед избранным народом

диаспоры возникла дилемма:

раствориться среди других наций, то

есть исчезнуть как особый народ и

этой ценой приобрести земные блага на

путях индивидуального самоосу-

ществления или сохранить свою

специфику, сохраняя и свое изгойство.

Народ Ветхого завета предпочел второй

путь, тем самым явив миру чудо:

вместо закономерной натурализации

разрозненных групп диаспоры уже во

втором-третьем поколении, что

наблюдается социологами по сей день,

произошло сохранение этнической

целостности, пронесенной сквозь эпохи

и тысячелетия. Соблазнам личного

самоосуществления "избранный народ"

233

предпочел коллективное упование на

будущее торжество в "земле

обетованной".

Аналогичную дилемму описала и

марксистская мысль применительно к

судьбам пролетариата. Избранный народ

индустриальной эры мог пойти по

реформаторскому пути, постепенно

"натурализуясь" в рамках цивилизации,

приспособляясь к ней и одновременно

приспособляя ее достижения к своим

нуждам. И он же мог выбрать путь

революционной эсхатологии, упрямо

сохраняя свой статус изгоя и пасынка

цивилизации, отвергая все ее соблазны

ради коллективного воскресения на

заре коммунизма. Ясно, что реванш ис-

торизма несводим к тому банальному

реваншу накопившего потенциал

побежденного, который уповает не на

откровение, а исключительно на

изменившееся соотношение сил и

военную удачу. Историзм связан с не-

тривиальным решением, когда

враждебной силе противопоставляется

не взятая в том же измерении сила, а

прорыв в сфере ценностей:

дискредитация господствующей силы как

тупой бездуховной "телесности", не

ведающей высших подтекстов бытия.

Собственно, вся борьба иудейского

монотеизма с враждебным ему госу-

дарственным язычеством римлян

234

выступала как стратегия дегероизации

- дискредитации культуры сильных и

приспособленных.

Сильные и удачливые изначально

находятся на подозрении у историзма,

ибо, безотносительно к их субъ-

ективным намерениям, у них меньше

оснований уповать на светлое будущее,

они больше привязаны к настоящему и

таким образом они - враги будущего,

враги "прогресса".

Таким образом, со времен

христианства в мире сталкиваются два

типа сознания: цивилизационное и

историческое. В контексте этого

сопоставления цивилизационное

сознание характеризуется

убежденностью в том, что мир в

основных своих параметрах уже опреде-

лился - его окончательный эталон

представлен развитым центром, и

потому предстоит, с одной стороны,

совершенствовать и оттачивать детали,

а с другой - завершить присоединение

варварской периферии.

Противоположный взгляд представлен

"пасынками цивилизации" - внутренним

и внешним пролетариатом.

Таким образом противостоят друг

другу благодушное, светски открытое,

но при этом плоское сознание, не

видящее драматических подтекстов

бытия, и сознание, травмированное

235

неудачами, изгойское, но потому и на-

деленное специфической

впечатлительностью - повышенной

восприимчивостью к трещинам в порядке

бытия, к симптомам и свидетельствам

неокончательности установившегося

порядка. Новейший образец первого

типа сознания представлен нашумевшей

статьей Ф.Фукуямы (США) "Конец

истории". "То, - пишет он, - чему мы,

вероятно, свидетели - не просто конец

холодной войны или очередного периода

послевоенной истории, но конец

истории как таковой, завершение

идеологической эволюции человечества

и универсализации западной

либеральной демократии как

окончательной формы правления"56.

К этому благодушно-оптимистическому

либеральному взгляду примыкают и

российские западники, но с одной

оговоркой: они не верят в спонтанную

эволюцию российского народного

сознания в указанном направлении и

готовы применить к нему ни перед чем

не останавливающуюся авторитарную

педагогику "перевоспитания". Как они

полагают, финал истории уже

просматривается, но нельзя сидеть

сложа руки: закон "экономии времени"

____________________

56 Фукуяма Ф. Конец истории? //

Вопр. философии. 1990. N 3. С. 134.

236

в истории реализуется через на-

сильственное выкорчевывание мешающих

структур и в окружающем мире, и в

сознании. В этом отношении наши

западники наследуют большевистскую

традицию.

Итак, закончился ли в современном

мире "космогонический" процесс

образования новых цивилизационных

моделей или вулкан истории продолжает

дышать и способен к новым

цивилизационным "выбросам"? Если

справедлив первый вывод, то, значит,

период "цветущего многообразия"

оставлен позади и отныне перед всеми

народами возникает простая дилемма:

присоединиться к западной модели или

прозябать на варварской периферии с

перспективой скорого исчезновения

вообще.

Ясно, что конец истории более

импонирует сознанию, стремящемуся к

скорой стабилизации мира, уставшему

от чудовищной неустроенности XX века.

Понятно, почему этот вывод так близок

и нашим западникам, как современным

людям, противопоставившим свою веру в

цивилизацию революционному катастро-

физму архаичного пролетарского гетто.

Поэтому важнейшей теоретико-

методологической проблемой евра-

зийского проекта для России является

последовательное размежевание с

237

революционным катастрофизмом, кото-

рое, как показал опыт, не создает

новые цивилизационные модели и миры,

а разрушает любую цивилизационную

инфраструктуру, провоцируя опасные

провалы общества в пучину хаоса.

В то же время евразийский проект

дистанцируется и от почвенническо-

изоляционистских установок, свя-

зывающих плюрализм цивилизаций и

культур с фатальностью уникальных

судеб народов, перед которой

бессильны и мировая история, и любые

внешние влияния. Здесь нам

открывается один парадокс: западниче-

ство и почвенничество представляют,

каждое со своей стороны, крайности

антиисторизма.

Западнический антиисторизм

существует в двух формах. В одной из

них довлеет образ вовлечения новых

масс "варваров", новых континентов в

систему "окончательно" сложившейся

западной цивилизации; в другой -

образ переноса западных достижений в

другие регионы. Но при этом в обоих

случаях "конец истории" не вызывает

сомнения. В первом случае

предполагается, что "пришельцы"

пассивно заучивают кодексы

"европейского дома", не привнося

никаких изменений в его

институциональную и культурную

238

систему; во втором - что местная

почва, куда переносится новация, -

это скорее не почва, а "tabula rasa"

- чистая доска.

Опыт опровергает и то, и другое.

Старую культурную форму нельзя до

бесконечности накачивать новым

содержанием: на определенном этапе

она взрывается, утрачивая

идентичность. Пассивного переноса

тоже не бывает: даже новую технику

нельзя произвольно пересаживать в

другую почву: ее импорт не дает

ожидаемых результатов, если не

подготовлены соответствующие условия:

образовательные, социокультурные,

организационно-управленческие.

Евразийский проект в мировоз-

зренческо-методологическом отношении

строится на следующих презумпциях:

- о возрастающем влиянии экзогенных

факторов, появляющихся либо в форме

того или иного "вызова", либо в форме

соблазнительного примера. В любом

случае отмолчаться невозможно и в

этом смысле изоляционизм представляет

запоздалую и потому бессильную форму

культурного протекционизма;

- о невозможности игнорировать

культурно-цивилизационное

многообразие мира, которое и впредь

будет сохраняться, обретая новые

формы;

239

- о том, что творческое прочтение

чужого опыта продуктивнее пассивного

заимствования.

Следовательно, евразийский проект

не является ни почвенническим

изоляционизмом, ни новым изданием

"формационного подхода" - поиском

"третьего пути" между капитализмом и

социализмом. Речь идет не о наперед

заданной траектории "третьего пути",

а о бесконечном разнообразии путей,

связанных с наложением

цивилизационных универсалий

современного мира на унаследованные

"коды" сложившихся культур и цивили-

заций.

Много неудобств представляет само

"евразийское" название, достаточно

скомпрометированное поддавшимися

большевистскому соблазну евразийцами

20-х годов и современными российскими

ультраправыми. Однако этому названию

трудно найти альтернативу. Ведь речь

идет о специфическом типе

цивилизации, раскинувшейся на

просторах Евразии и не являющейся ни

собственно славянской (панславизм

здесь, следовательно, не годится), ни

исключительно православной, ни

европейской или азиатской.

Попытки сделать ее чисто восточной

были - и они приводили к застою и

вырождению, причем столь быстро, что

240

прибегать к "перестройке" приходилось

уже в третьем-четвертом поколении,

считая от основателей деспотий (будь

то Иван IV или большевики). Были и

попытки сделать ее либерально-

европейской - распад и деморализация

наступали несравненно быстрее, чем в

первом случае и опять-таки кончались

деспотией. В нормальном же случае

Россия никогда не выступала как чисто

восточная деспотия с характерным для

нее тотальным государственным

регламентированием общественной жизни

и стремлением к униформизму. Такую

экстремальную модель удалось

осуществить лишь большевикам - ценой

гибели России.

Старая Россия представляла собой

супер-этнос, управляемый не

националистической, а особой

"цивилизационной" монархией, которая

была либеральной в специфическом

смысле слова: в смысле терпимости к

плюрализму образов жизни, верований,

этнических традиций. Словом, это была

терпимость к плюрализму культур, что

и составляет оcновную специфику

цивилизационных образований. Россия

эволюционировала в направлении от

национально-государственной к

цивилизационной идее, но ее эволюция

была прервана катастрофой 1914-

1917 гг. Сегодня трудности цивили-

241

зационного строительства усугублены

тем, что единство цивилизационного

проекта подвергается небывалому

давлению как снизу, со стороны

национальных культур и движений, так

и извне, со стороны других цивилиза-

ций, в первую очередь - западной.

Сегодня, чтобы сохранить

целостность, России нужна особо

мощная цивилизационная идея,

способная преодолеть это давление.

Собственно всякий самобытный характер

только и выковывается в борьбе с

сильным противодействием среды и

обстоятельств. Что касается

противодействия снизу, то оно носит,

по нашему мнению, характер

краткосрочного вызова, естественно

стихающего в долгосрочной

цивилизационной перспективе. Ибо

наряду с национальными интересами у

всех народов Евразии есть общие

цивилизационные интересы, которые и

должны найти отражение в цивилиза-

ционной идее. Противодействие извне,

выступающее сегодня в основном в

форме западнического соблазна, должно

найти отпор в каком-то нетривиальном

решении, состоящем не в том, чтобы

опережать Запад в заданном им самим

направлении, а в том, чтобы предло-

жить новые правила игры и новые

цивилизационные приоритеты.

242

Итак, несомненно, что евразийская

идея должна принадлежать к числу

сильных идей, создающих новую мощную

мотивацию и новые приоритеты.

Главное искусство цивилизационного

подхода состоит в том, чтобы

оценивать события в долгосрочной

перспективе, не поддавшись в своих

обобщениях на провокацию

краткосрочных вызовов - того, что

зовется конъюнктурой. К долгосрочным

цивилизационным решениям, несомненно,

относится христианство. Оно создало

определенный архетип культуры, следы

которого в прямых и превращенных

формах мы видим повсюду. Основной

парадокс христианской культуры,

отличающий ее от языческой, состоит в

том, что статус сильных - по-

настоящему вдохновительных и

мобилизующих идей получают не те,

которые служат сильным - "господам

мира сего", а те, которые посвящены

защите слабых и их конечному

торжеству над сильными. Со времен,

когда были произнесены слова

"Блаженны кроткие, ибо они наследуют

землю", господа мира сего находятся

на подозрении у духовности. Все формы

общественного сознания, от искусства

до политики, воодушевлены идеей

сострадания к слабым и униженным и,

только базируясь на ней, завоевывают

243

умы и сердца. Крупнейшие таланты и

характеры тратились всуе и погибали,

когда пытались служить господству

сильных, ибо сразу же оказывались

отлученными от невидимой, но

вездесущей "церкви", защищающей

слабых.

Эта закономерность наблюдается не

только в повседневном межпартийном

соперничестве, но и выступает в

качестве "момента истины" Большой

политики. Вот что говорил Черчилль в

1936 году, защищая принципы большой

политики Великобритании от искушений

сговора с будущим агрессором. "На

протяжении 400 лет внешняя политики

Англии состояла в том, чтобы

противостоять сильнейшей, самой

агрессивной, самой влиятельной

державе на континенте... Если подойти

к вопросу с точки зрения истории, то

эту четырехсотлетнюю неизменность

цели на фоне бесконечной смены имен и

событий, обстоятельств и условий

следует отнести к самым

примечательным явлениям, которые

когда-либо имели место в жизни какой-

либо расы, страны, государства или

народа. Более того, во всех случаях

Англия шла самым трудным путем.

Столкнувшись с Филиппом II испанским,

с Людовиком XIV при Вилгельме III и

Мальборо, с Наполеоном, а затем

244

Вильгельмом II Германским, ей было бы

легко и, безусловно, весьма

соблазнительно присоединиться к силь-

нейшему и разделить с ним плоды его

завоеваний. Однако мы всегда выбирали

более трудный путь, объединялись с

менее сильными державами, создавали

из них коалиции и таким образом

наносили поражение и срывали планы

континентального военного тирана, кем

бы он ни был, во главе какой бы

страны не стоял. Так мы сохранили

свободу Европы, защитили развитие ее

живого многообразного общества..."57.

Никак не меньшее значение этот

принцип всегда имел в большой

политике России. Сам правящий режим

сохранял устойчивость до тех пор,

пока входившие в состав государства

нации, а также народные низы всех на-

ций верили в статус центральной

верховной власти как высшего арбитра

и защитника слабых перед посягатель-

ствами сильных. Режим ослабевал и

рушился, когда на массы находило

"марксистское прозрение" относительно

того, что верховная власть

представляет всего лишь орудие

господства сильных над слабыми. Сам

нынешний президент завоевал

____________________

57 Цит. по: Трухановский В.Г.

Уинстон Черчилль. М., 1989. С. 243.

245

сочувствие народа, а с ним и власть,

потому что на глазах у всех побывал в

роли несправедливо обиженного. И чем

разнузданнее становилась кампания

власти против номенклатурного

"диссидента", тем большее недоверие и

протест она вызывала и тем ярче

проявлялось бессилие силы. И что же

мы наблюдаем сегодня? Правящий режим

демонстрирует западническую

ориентацию в самом невыгодном свете -

в виде искательства и заискивания

перед сильными и отгороженности от

обиженных и слабых. И это не только

во внутренней социально-экономической

политике, но и во внешней политике

"ближней" и "дальней". Власти поняли

посттоталитарную деидеологизацию

государственной политики в духе

сугубого прагматизма, свободного от

всякого "морализаторства". На деле

вышла профанация большой политики,

лишившейся сильных идей. Великий

архетип сострадательности постоянно

оскорбляем такой политикой, будь то в

отношении осажденных сербов или

осажденных нуждой соотечественников.

Когда я вижу, как власти

демонстрируют заботу о шахтерах, но

забывают о школьном образовании или

науке, я усматриваю в этом не

признаки долгосрочного госу-

дарственного расчета, а проявление

246

все той же конъюнктурной прагматики,

которая пасует перед сильными и

организованными, но не стесняется в

отношении слабых.

Итак, евразийский проект должен

включать, в качестве основного

момента, идею верховной власти как

защитницы слабых перед сильными,

склонными "забываться". Речь вовсе не

идет о том, чтобы вернуться к

прежнему тоталитарному патернализму и

сковывать инициативу способных к

самодеятельности. В этом прежняя

власть шла по легкому пути, защищая

ни к чему не способную номенклатуру

от возможных конкурентов или от

перспективы стать ненужной, ибо

самодеятельные в опеке не нуждаются.

Вопрос сегодня в том, чтобы пойти по

трудному пути, защищая самодеятельное

народное предпринимательство от

сохранившей прежние властные рычаги и

потому "сильной" номенклатуры, от

"сильной" мафии, от "сильных"

сепаратистов, представляющих чаще

всего симбиоз местной номенклатуры и

мафии и шантажирующих центральную

власть в качестве прежних "товарищей

по партии", знающих деликатные тайны.

Центральная власть явно пасует перед

ними, соглашаясь купить спокойствие

любой ценой, в том числе и ценой

дальнейшего дробления России. Но тот,

247

кто готов откупаться любой ценой,

должен быть готов и к требованию

безоговорочной капитуляции...

После возникновения христианства в

любой части христианского мира

государство и цивилизация могут

утверждаться только на основе идеи

справедливости. Прежде эта идея была

в основном связана с "демократией

равенства" - с уменьшением

шокирующего социального и

национального неравноправия. Сегодня

в России она связана с "демократией

свободы" - с преодолением монополии

прежней номенклатуры на экономическую

(предпринимательскую), политическую и

национально-государственную

инициативу, а также с уменьшением

гнета бюрократии. Сегодня социальная

"сострадательность" больших

цивилизационных решений в Евразии

должна быть обращена к тем, кто хочет

и может работать, но скован силами

бесчисленной номенклатурно-

чиновничьей мафии, готовой извести

страну, чтобы только сохранить свою

власть. Сегодня нация платит

непосильную дань этой мафии, ибо за

право основать новую фирму в городе

или ферму в деревне приходится нести,

то в виде взяток, то в виде налогов,

такие издержки, которые можно покрыть

только астрономическими монопольными

248

ценами, способными окончательно

разорить потребителя. Социальная база

рыночной экономики таким образом

неуклонно сужается как со стороны

активного производителя, так и со

стороны потребителя. Сегодня почти ни

у кого уже не осталось надежды, что

нынешняя власть способна справиться с

мафией, пленившей государство.

Следует ожидать сильнейшего толчка,

связанного с архетипической (если

иметь в виду христианскую традицию

нашей культуры) идеей справедливости,

ныне сочетающей демократию равенства

(касающегося стартовых условий) с

демократией свободы, касающейся права

людей на самоосуществление во всех

сферах жизнедеятельности.

России необходим сильный

президентский режим. Но такой режим у

нас невозможен без мощной полити-

ческой харизмы, а харизма, в свою

очередь - вне идеи справедливости. Не

в меньшей мере это касается нашей

внешней политики в ближнем и дальнем

зарубежьи. Сегодня в геополитическом

пространстве Евразии гуляют

государственные хищники и авантюристы

- осколки прежней большевистской

власти. Бывшие представители прежней

местной номенклатуры пытаются

получить статус первых лиц

посредством простой "операции

249

деления": они были вторыми лицами в

государстве, так как первые сидели в

Москве; отделившись от Москвы, они

автоматически становятся первыми.

Ради этого они готовы разделять и

противопоставлять народы и регионы,

культуры и религии и воевать до по-

следнего своего соотечественника.

Если право на жизнь действительно

относится к главнейшему из прав

человека, то евразийская идея должна

быть сформулирована так, чтобы это

право было гарантированным в первую

очередь. Принцип ненасилия в

межнациональных отношениях должен

быть гарантирован верховной властью

федерации или конфедерации народов

нынешнего карикатурного СНГ. И здесь

защита всех подвергающихся угрозе

насилия, невзирая на национальную и

территориально-государственную

принадлежность, должна быть выдвинута

как один из приоритетов большой

политики и компонент евразийской

идеи.

Одно дело, когда верховная власть

выступает с позиций защиты "сильных",

отражая, в частности, имперские

амбиции и прерогативы

великодержавности как таковой. Совсем

другое дело, когда она выступает с

позиций защиты незащищенных, к какому

бы региону СНГ, этносу, конфессии они

250

не относились. Я думаю, что основной

парадокс современной российской

истории состоит в том, что весь

нынешний "беспредел" межнационального

насилия, как и вообще насилия

вооруженных и организованных против

безоружных и неорганизованных,

готовит реванш идеи социальной

справедливости как сильнейшей

государственной и геополитической

идеи, а вместе с этим - и условия

возрождения идеи единой

наднациональной власти в сознании

многонационального народа Евразии.

Вторым компонентом евразийской идеи

является героическая аскеза. Здесь,

может быть, кроется наиболее спорный

или, точнее, оспариваемый момент

евразийского проекта. Наш народ

никогда не жил по-настоящему

зажиточно и свободно. А семьдесят лет

тоталитарного режима ознаменовались,

в особенности в первые десятилетия

"социалистической индустриализации",

поистине беспрецедентным снижением

благосостояния и свободы. И все это

на фоне практически неуклонного роста

уровня жизни на Западе. В этих

условиях нелегко говорить о новой

аскезе, о реставрации на массовом

уровне мотивов героической

жертвенности. Мало того, вполне

возможно, что в современном

251

взаимосвязанном мире такой тип

сознания на массовом уровне вообще не

воспроизводим. Но в то же время нет

никакого сомнения, что

восстанавливать или, точнее, строить

заново большое многонациональное

государство в Евразии без массовой

героической жертвенности невозможно.

Большое государство означает "великий

самоотказ" во многих отношениях. В

первую очередь, это самоотказ

русского народа от столь понятного,

после десятилетий направленного

против него геноцида, этноцентризма,

от культивирования на государственном

уровне малой народной традиции, без

которой нет ни национального ис-

кусства, ни национального быта.

Во-вторых, это самоотказ всех

входящих в федерацию народов от

значительной части своего

суверенитета, передоверяемого

верховной власти. Особо болезненной

кажется эта жертва в виду

возможностей беспрепятственных прямых

контактов с зарубежными странами.

Дело в том, что наследием

социалистической индустриализации

является экономический парадокс:

вопреки обычному правилу сегодня у

нас не более развитые центры

перерабатывающей промышленности, а

значительно менее развитые

252

горнодобывающие регионы являются

наиболее конкурентноспособными на

мировой арене. Именно это

обстоятельство служит одним из им-

пульсов столь активизировавшегося

сепаратизма. Наконец, жертвенность

государственного строительства такого

масштаба требует беспрецедентных

расходов на инфраструктуру, связанную

с поддержанием центростремительных

импульсов в экономической, социаль-

ной, научно-технической, культурной

сферах.

Не случайно, сегодня столь

распространенным является

европоцентричный государственный

утопизм, мечтающий уподобить

республики и регионы страны

благополучным швейцарским кантонам,

каждый из которых столь же

идентифицирует себя с Западной

Европой, сколь и со своей родной

федерацией. Многим хочется как-то

разрядить единое евразийское

пространство, создать в нем поры для

того, чтобы легче дышалось, уменьшить

объем гнетущей государственной массы,

сделав ее более соразмерной

самодеятельным малым формам, в

которых личность только и чувствует

себя "дома". Но при этом забывают,

что существует объективный гнет

евразийского пространства, связанный

253

в первую очередь с его готовой

прорваться геополитической

нестабильностью, а также и с

особенностями климата, традиций,

наследием племенных распрей и тому

подобное Единое государство

перерабатывает в своем чреве эти

неудобоваримые массивы, отливает их в

более стройные и взаимопригнанные

конструкции, хотя, разумеется, гнет

этих тяжелых конструкций и сам по

себе не легок.

Словом, стоит вопрос: прошло уже

или еще не прошло время для такого

вида искусства как государственный

монументализм. Дух времени многое

значит: если он, скажем, органически

не приемлет некоторых видов

монументализма как безнадежно

архаичных, чуждых эпикурейскому

мироощущению молодых поколений, то

соответствующие усилия могут породить

вместо высокого стиля вымученных

монстров, не вписывающихся в

окружающее пространство. Весьма

возможно, что искусство строительства

больших государств принадлежит духу

прошлого века, когда национальные

движения в Европе создавали крупные и

при этом жизнеспособные и не лишенные

гармонии формы. Во всяком случае, су-

ществует множество свидетельств того,

что современное постиндустриальное

254

общество и постмодернистская культура

более предрасположены к

высокоподвижным малым формам. В

противовес мифу о неуклонной кон-

центрации и централизации, о решающих

преимуществах крупных форм, в

современной мировой культуре

создается мифология "прекрасного

малого", более соответствующего

человеческим измерениям социального

бытия. Можно вообразить себе, какой

силой, какой убедительностью должна

обладать евразийская идея, чтобы

нейтрализовать все эти враждебные

себе импульсы. Ясно, что речь идет,

ни много ни мало, о формировании

своей особой цивилизации со своими

кодексами, своим культурным стилем,

своим "духом времени".

Экстравагантное допущение? Но и в

прошлом новые цивилизации возникали

как чудо, связанное с коллективным

творческим ответом культуры на

тотальный вызов, от которого нельзя

отгородиться и перед лицом которого

нельзя отмолчаться. Если культура не

готова ответить на такой вызов, она

исчезает, превращая народ в диаспору,

мигрирующую во все стороны света.

Цивилизацию можно понимать

натуралистически, к чему склоняется

так популярная у нас, начиная с

Ковалевского и Ключевского,

255

географическая школа. Сегодня более

влиятельна культурологическая концеп-

ция цивилизации как общности,

организованной вокруг определенной

идеи, в первую очередь, в форме

мировой религии. Но зарождение таких

идей легче объяснить логикой вызова-

и-ответа (А.Тойнби), чем простым

влиянием среды. Идея - феномен

социальный, возникающий в контексте

вызова, бросаемого человеком

человеку, культурой культуре. Мне

очень нравится мифологическое резюме

А.Тойнби: "...импульс или мотив,

который заставляет совершенное

состояние Инь перейти в стадию

деятельности Ян, исходит от

вмешательства Дьявола в божественную

Вселенную"58. Совершенное состояние

статично и может вызывать острейшую

реакцию скуки и отвращения; здесь-то

Дьявол и прельщает человека

(культуру) опасными авантюрами и

приключениями. Добродетель

цивилизованного состояния появляется

уже на третьей стадии как результат

покаяния и аскезы, - преодоления

дьявольских искушений, идущих изнутри

или извне и грозящих все разрушить.

Эта религиозно-мистическая триада

выгодно отличается от

____________________

58 Тойнби А. Указ. соч. С. 108.

256

натуралистичности географических

объяснений, ибо больше соответствует

сути человека, как существа ду-

ховного, помещающего любые события в

контекст метафизических решений.

Природная или "естественно-

историческая" гармония, не имеющая

духовной, ценностной санкции, не

только не является прочной, но может

провоцировать нигилистический бунт.

Небезызвестная "скука"

дореволюционной русской жизни,

вызывающая отвращение многих

интеллектуалов и заставляющая их

"буревестничать", связана именно с

тем, что эмпирические синтезы и

бытовые притирки российской

смешанной, многоукладной культуры не

получили статус осознанных

цивилизационных решений и

общепринятых ценностей. Нужен был

опыт неслыханной катастрофы,

невиданного поругания ценностей,

чтобы старая русская культура стала

вызывать чувство острой ностальгии.

Словом, ценности только тогда

принимаются всерьез и актуализируются

в нашем сознании, когда становятся

остродефицитными или возникает угроза

их утраты. Логика евразийского про-

екта учитывает тот факт, что многие,

слишком многие из непреходящих

ценностей нашей социальной, госу-

257

дарственной и культурной жизни на

наших глазах стали остродефицитными.

Спасение их прежними средствами

заведомо невозможно, следовательно,

от нас требуется подвиг творчества и

гражданственности, вместо хитроумной

переимчивости, к которой призывают

западники.

Необходимо сделать и еще одно

уточнение. Евразийская идея обретает

подлинность не только в своем

дистанцировании от атлантизма, но и в

противостоянии большевизму. Те, кто

ведет происхождение большевизма от

старой "русско-азиатской" традиции и

пытается таким образом примирить

национальное сознание с большевизмом,

потеряны для евразийской идеи. Вместо

творческого ответа на вызов времени

они фактически предлагают

реставрацию. Евразийство и не-

обольшевизм, вопреки утверждениям

публицистики "Дня" и "Нашего

современника", противоположны.

Евразийство лишь в той мере вытекает

из старой дореволюционной российской

культуры, в какой оказываются

отсеченными те из ее корней, что дали

ядовитые побеги большевизма.

Российский цивилизационный тип

оформился в ответ на давление

кочевнической степи. Как пишет

Тойнби, "В России ответ представлял

258

собой эволюцию нового образа жизни и

новой социальной организации, что

позволило впервые за всю историю

цивилизаций оседлому обществу не

просто выстоять в борьбе против

евразийских кочевников и даже не

просто побить их..., но и достичь

удивительной победы, завоевав

номадические земли, изменив лицо

ландшафта и преобразовав в конце

концов кочевые пастбища в

крестьянские поля, а стойбища - в

оседлые деревни"59. В некотором

отношении большевизм может быть понят

как реванш кочевнического элемента,

воодушевляемого идеей редистрибуции и

давшего в ходе социалистической

индустриализации превращенную

номадическую форму - мигрантов,

представителей всесоюзных

производственных объединений,

хищнически использующих местные

ресурсы и противопоставленных всему

местному социуму. И поскольку

евразийский проект не может не быть,

в каких-то своих чертах,

подтверждением тех решений, которые

дала Россия в ответ на вызов степи,

то опорой его должен стать персонаж,

альтернативный индустриальному

____________________

59 Тойнби А. Указ. соч. С. 140.

259

"мигранту" - житель, исповедующий

ценности качества жизни и укоренения.

Сегодня основными факторами

общественного богатства и

стабильности становятся

территориальные: качество среды и

особенности местных ресурсов, земля и

население. Демократия в

территориальном измерении - это

развитые горизонтальные связи,

широкая местная автономия, право

распоряжаться своими ресурсами. В

отличие от "трудящегося",

ориентированного не на среду, а на

предприятие, житель воспроизводит

старые качества хозяина, присущие ему

ответственность и аскезу. Во-первых,

это экологическая ответственность и

аскеза - самоограничение в тех видах

деятельности, которые заведомо

разрушительны для родной природы

(природы в контексте "малой родины").

Во-вторых, это ориентация на качество

жизни в его социокультурном и

нравственном измерении. Ему здесь

жить - и потому житель - консерватор:

он ориентируется не столько на то,

чтобы покорить и переделать, сколько

на то, чтобы сберечь. Как показывает

мировой опыт, усиление роли

территориального принципа

сопровождается значительными

изменениями в статусе и поведении

260

молодежи. Навязываемые сверху

модернизации обычно сопровождались не

только растущей национализацией -

огосударствлением промышленности и

ресурсов, но и "национализацией"

молодежи, ее противопоставлением в

качестве проводника "авангардных"

решений "косному" провинциальному

большинству и старшим поколениям.

Территориальный принцип существенно

меняет условия социализации молодежи:

все большую роль в этом процессе

играют "инвариантные" нормы морали и

культуры по сравнению с изменчивыми,

"морально-стареющими" нормами научно-

технической рациональности.

Наступление постиндустриального

общества, основанного на примате

территориального принципа над отрас-

левым, ознаменовалось "реваншем

провинции" и возрастанием

престижности провинциального образа

жизни. Общим цивилизационным

признаком постиндустриального

общества является тенденция к сниже-

нию неэквивалентного обмена

информацией между центром и

периферией, ибо оказалось, что именно

последняя обладает наиболее

дефицитными ресурсами, к каким

сегодня в первую очередь относятся

сбереженная природа и сбереженная

мораль. Прежде "больным человеком"

261

индустриального общества считался

неприспособленный к новой

"технической рациональности" и

ритмике провинциал, в особенности

крестьянского происхождения. На

Западе, а затем и у нас, целые

научные направления - социология

труда, промышленная психология,

теория управления выросли,

отталкиваясь от этой центральной

проблемы "неадаптированности к про-

грессу". Корни современного

"внутреннего расизма" - высокомерного

третирования народной культуры и тра-

диции, провинциального большинства в

целом, скрыты именно здесь.

Однако со временем перспектива

стала смещаться. В частности,

социология труда обнаружила, что

горожане третьего-четвертого

поколения начинают испытывать острую

аллергию на массовые профессии.

Возникла настоящая угроза депопуляции

этих профессий, где с годами все

острее стал ощущаться дефицит рабочей

силы, ее постарение и другие

деформации, связанные с общим

падением престижа исполнительского

труда. Процессы разрушения трудовой,

семейной и гражданской этики зашли

так далеко, что это стало угрожать

дезинтеграцией общества, с одной

стороны, все более разрушительными

262

техническими катастрофами - с другой.

Господствующая в индустриальном

обществе техническая парадигма и

общий прогрессистский утопизм ори-

ентировали на возрастающую замену

"ненадежного" человека надежной

автоматикой и другими "отлаженными

механизмами". Современное

"постмодернистское" прозрение

касается самого главного - роли

человека в качестве ведущей

антиэнтропийной силы. Любой вид дея-

тельности невозможно алгоритмировать;

"нестандартные ситуации" множатся,

порождая возрастающую зависимость от

человеческой смекалки, находчивости,

инициативы и творчества. Человек

пришел в этот мир не для того, чтобы

в конечном счете уподобиться машине;

его призвание состоит в том, чтобы

наиболее вероятные события - хаос и

разложение, сделать менее вероятными,

а всегда дефицитные порядок и

гармонию - все же более вероятными.

Это старые истины. Но сегодня их

приходится переоткрывать в борьбе с

нигилизмом технического разума,

готового перечеркнуть здравый смысл,

опыт и интуицию бесчисленных

человеческих поколений. В частности,

вместо простой корелляции между ро-

стом образования и ростом

производительности стала наблюдаться

263

более сложная зависимость: не сам по

себе рост образования и квалификации

обеспечивает производительность и

качество, а лишь в сочетании с цен-

ностным фактором - трудовой моралью.

"Вечные" ценностные факторы оказались

незаменимыми. Открывшая это

социология стала эволюционировать в

"неоконсервативном" духе,

реабилитируя многие из тех

"архаичных" качеств, которые прежде

она столь высокопарно третировала.

Обнаружился, между прочим, тот

парадокс, что основным резервом

индустриальной цивилизации в широком

смысле стали выходцы из крестьян,

горожане в первом поколении.

Угловатые и косноязычные, они

сохранили главное - трудовую этику и

традиционную аскезу, без которых

никакое усердие не мыслимо.

Если развитие общества на прежней

индустриальной стадии было основано

на соединении естественнонаучного и,

в первую очередь, технического знания

с материальным производством, с

деятельностью "трудящегося", то

перспективы постиндустриального

общества связаны с соединением

социально-гуманитарного и

экологического знания, с одной

стороны, вечных истин морально-

религиозного характера, с другой сто-

264

роны, с деятельностью нового

общественного субъекта - жителей. Они

защищают и возрождают то, что так

безответственно растрачивал

"отраслевой" или "технический"

человек предыдущей эпохи. Евразийский

проект должен строиться с учетом этой

новой парадигмы общественного

развития; тогда свойственный ему

консерватизм будет свободен от

упреков в ретроградности.

Логика евразийского проекта, в

отличие от атлантического, требует

воспроизведения историзма в какой-то

новой форме: воспроизведения

глобальных мироустроительных

упований, связанных с образованием

оригинальной цивилизационной модели.

В отличие от атлантической стратегии

"рассасывания и втягивания" -

рассасывания старого ("азиатского" и

"социалистического") наследия и

втягивания наиболее мобильных

элементов в европейскую

цивилизационную систему, евразийская

стратегия требует, напротив, кри-

сталлизации и обособления. Она

рассчитывает не на пяти-шести

процентный слой предпринимательской

элиты и тяготеющую к ней четверть

населения (в основном молодого), а на

основную массу. Для этой массы и

индоевропейский миф о "младшем

265

брате", и христианский миф о

"блаженстве нищих духом" не при-

надлежат к отжившему наследию - она и

сегодня способна воодушевляться

только на их основе. Но это вовсе не

означает отступления к прошлому и

изоляцию от современной

постиндустриальной цивилизации. Это

означает, что ответ на вызов времени,

освоение среды рубежа 2-3 тысячелетий

нашей эры будет происходить путем

перегруппировки наличных духовных и

материальных сил, посредством

подтверждения архетипических упова-

ний, а не разрушения их и

формирования очередного "нового

человека". Как известно,

большевистская стратегия прорыва в

новый мир не предусматривала места в

нем тогдашнеу большинству населения -

крестьянству и мещанству,

причисляемым к враждебной социализму

"мелкобуржуазной стихии".

Сегодня западническая стратегия

"вхождения в европейский дом" также

не предусматривает места в нем

гигантскому промышленно-пролетарскому

гетто, составляющему ныне

большинство. Геноцид коллективизации

и организованный массовый голод 30-х

годов, приведшие к вымиранию целых

регионов страны, были ни чем иным как

машиной для выбраковки непредна-

266

значенного для "светлого будущего"

человеческого материала.

Организованное истребление "старой"

России должно было единовременно и

резко повысить долю пролетарского

авангарда в населении и расчистить

место для его строительных усилий.

Трагический парадокс постсоветского

периода в том, что теперь - именно

этот бывший "авангард" вызывает не

меньшее презрение и ненависть

"демократов"-западников, чем

ненависть, вызываемая крестьянством у

коммунистического "гегемона".

Российское большинство снова мешает

энтузиастам нового порядка. Не

является ли нынешняя сокрушительная

инфляция, подорвавшая основы суще-

ствования городского большинства,

новым средством выбраковки

непригодного человеческого материала?

Ведь, говоря откровенно, оно сегодня

явно не приспособлено для вхождения в

тот мир всеобщего делового

партнерства, который рисуется

воображению наших западников.

Сходство этого мира с тем, который

некогда воодушевлял организаторов

социалистического эксперимента, в

том, что оба они основаны на заемных

принципах, не вырастающих из местной

почвы и потому ужасающе неорганичных,

267

подобных механической конструкции, в

которой невозможна нормальная жизнь.

Реальная действительность России

сегодня, как и вчера, представляет

сочетание весьма разнородных в

культурном, цивилизационном,

этническом и конфессиональном

отношениях социальных пластов.

Евразийский проект должен быть

адекватен этой сложной гамме,

включать смешанные формы не в

качестве "пережитка", а в качестве

нормального явления жизни.

Легитимация смешанных и гетерогенных

форм должна стать концептуально-

нормативной основой евразийского

проекта. В содержательном отношении

главная проблема - как совместить

архетип "младшего брата" и архетип

"нищих духом" с требованиями

постиндустриального общества.

Давление этих мощных архетипов в

прошлом не помешало России построить

великое государство и сформировать

великую самобытную культуру. Более

того: как раз в этих столь различных,

но внутренне связанных областях

социального творчества присутствие

данных архетипов ощущается одинаково

явственно. Великая русская литература

- это плач о младшем брате и завет,

ему обещанный; великое российское

государство - это сублимированная

268

энергия сопротивления сильным

хищникам - как внутренним удельно-но-

менклатурным "князьям", так и внешним

завоевателям.

Государство российское основано на

редко встречающемся, дефицитном во

все века сочетании удали и аскезы.

Индоевропейский архетип "младшего

брата" дал языческую русскую удаль:

христианский архетип смиренных "нищих

духом" - православную аскезу. В свое

время большевики совратили языческую

стихию удали и направили ее против

православной аскезы.

Взаимоистребление этих двух начал и

составляет глубинную социокультурную

суть развязанной большевиками

гражданской войны. Труднейшая

творческая задача евразийского

проекта состоит в том, чтобы восста-

новить равновесие и обеспечить новый

живительный синтез этих двух начал

русской жизни. Синтез не ре-

ставрационно-этнографический, но

такой, который бы обеспечил России

успешное вхождение в постиндустри-

альную эру, дал ей голос, явственно

различимый в симфонии грядущего мира.

Но для этого надо определиться

относительно того, какова природа

этого мира, как соотносятся в нем

продуктивный и перераспределительный

принципы, аскеза и риск, дерзновенная

269

технологическая свобода и

экологические, нравственные и

культурные самоограничения.

Идеология постиндустриализма

сегодня вплотную сталкивает две

установки: технологической свободы и

экологического предела, бесконечного

роста и "порогов роста", модернизма и

постмодернизма. Речь идет об ан-

тиномиях постиндустриальной культуры,

анализ которых насущно необходим при

глобальном социокультурном

проектировании. Одна из сторон этой

антиномии провоцирует языческое

своеволие и глобальные пере-

распределительные амбиции, связанные

с архетипом "младшего брата" (в роли

которого, в частности, теперь

выступает весь третий мир, требующий

нового "черного передела" в масштабах

планеты), другая взывает к аскезе и

сострадательности, к самоограничению,

завещанному евангелием.

Сегодня необычайно важно не дать

импульсам нового язычества получить

полную свободу - еще раз посягнуть на

стеснительный для них цивилизованный

симбиоз раскованной удали с

православной аскезой. В то же время в

рамках евразийского проекта

необходимо дать внятный ответ

скептикам, не скрывающим своих

сомнений в том, что в России еще

270

сохранилось как то, так и другое.

Многими уже выносится приговор буду-

щему России как вконец изможденной,

выдохшейся страны, которая не подает

признаков ни экстравертной энергии

"младшего брата", ни духовной,

"интравертной" энергетики,

необходимой для высокой аскезы. Как

известно, есть и другой вариант

цивилизационной концепции "младшего

брата". Его, в частности, предложил

известный востоковед и социолог науки

Дж.Нидам. Сравнивая западное общество

с восточным, в частности, с

китайским, он видит особенность

последнего в наличии

общегосударственной системы

использования талантов - мандарината.

"В Китае, где каждый мог принять

участие в государственных экзаменах и

стать чиновником - мандарином, где не

было наследственных званий и титулов,

проблемы непризнанных талантов просто

не существовало: исключена была

возможность авантюрного или

антисоциального его использования. Из

фактора нестабильности, каким он в

значительной части выступал в Европе,

талант в китайской социальности весь

переходил в фактор стабильности"60.

____________________

60 Социология науки. Ростов н/Д.,

1968. С. 26.

271

Китай в такой интерпретации выступает

как цивилизация, вовсе обходящаяся

без "младших братьев". Конфуцианская

мудрость, объединенная с вездесущей

государственной бюрократией, не

оставляла места в своем пантеоне

своевольным божествам - покровителям

неистовой вольницы. В Европе же

система майората - наследования ис-

ключительно по линии старшего сына,

оставляла за бортом бесчисленных

младших братьев, поприщем которых

становились "авантюрные" предприятия,

связанные с торговлей,

географическими открытиями, наукой и

войной. Аналогии напрашиваются сами

собой: социализм воспроизвел

древнекитайскую систему государ-

ственно-чиновничьего поглощения

талантов. Крах этой системы ставит не

у дел массу энергичных людей, зна-

чительная часть которых готова

пуститься в авантюры торговых

спекуляций, мафиозных предприятий,

военного наемничества и, наконец,

более легальных, но не менее сегодня

рисковых средств самоутверждения в

разгосударствленных секторах

производства, науки и культуры.

Отчаявшаяся часть их готовит новый

крупномасштабный социальный заказ на

государственное строительство, а то и

опеку в разных сферах общественной

272

жизни. Сегодня государство по-

прежнему едва ли не всецело

принадлежит номенклатурным "старшим

братьям", наследство которых утратило

легитимность, но сохраняется де

факто. Совместив политическую и хо-

зяйственную власть в одних руках, они

организовали номенклатурное

"предпринимательство", не знающее ни

риска, ни аскезы. Для них излишней

является аскеза первоначального

накопления - собственность они запо-

лучили готовой, явочным порядком

присвоив несметные партийные и

ведомственные средства. Не существует

для них и настоящего

предпринимательского риска,

неотделимого от рыночной экономики,

ибо они сохраняют статус полных

монополистов, дополнительным гарантом

которых выступают государственный

бюджет и "телефонное право".

Гарантированное государственное

кредитование и "списывание" любых

убытков, с одной стороны,

гарантированный сбыт в форме государ-

ственных заказов, с другой стороны,

страхует их от всех неожиданностей.

Аналогичную монополию бывшая пар-

тэлита сохранила и в политике -

правда, для этого значительной ее

части пришлось "перекраситься" в

демократов. Анализ состава

273

правительства, парламента, госу-

дарственных комиссий, комитетов и

подкомитетов, равно как и руководства

наиболее влиятельных политических

группировок, свидетельствует о

необыкновенно высокой преемственности

между старой "коммунистической" и

новой "демократической" элитами. В

результате приходится констатировать,

что излюбленному персонажу

индоевропейской культуры - младшему

брату не нашлось места в cегодняшней

постсоветской системе. Но это

означает, что такая система бросает

вызов архетипическим - наиболее

укорененным и устойчивым импульсам

евразийского космоса.

Большая государственная политика в

Евразии только тогда станет

действительно "большой" - обретет

статус мироустроительной идеи - если

переключится с номенклатурных

"старших братьев", одновременно и

узурпировавших право на

постсоциалистическое социальное

творчество и безбожно его

профанирующих, на обманутых "младших

братьев". Сегодня господствующая

пропаганда наделяет их "совковыми"

признаками - страстью к

государственному попечительству и

перераспределительству. На деле же

настоящим попечительством и

274

"социальными гарантиями" сегодня

пользуются именно "старшие братья",

наследники и любимцы номенклатурной

"семьи". Лишь ничтожная доля не при-

знанных "младших братьев" заполучила

право на псевдопредпринимательство в

виде жалких лавчонок, перепродающих

беззащитному потребителю не ими

произведенные товары. Но даже эти

маргиналы номенклатурного бизнеса

терпят притеснения государственно-чи-

новничьей мафии, обложившей их

непомерными налогами и узаконенными

взятками. На наших глазах проступает

новый образ попираемого "слабого" -

не того, кто ищет опеки, а того, кто

жаждет самодеятельности, но встречает

одни только препоны. Именно этого

"слабого" должно защищать государство

от происков "сильных", не оставивших

прежних привычек оттеснять всех,

пользоваться всем и не отвечать ни за

что. Для того, чтобы лишить

номенклатурную банду всех ее

сохранившихся привилегий, требуется

большая государственная воля,

необычайно яркие политические

характеры, чувство исторической

альтернативы. Все это дается только

вместе с большой идеей.

* * *

275

Выше была сделана попытка

сопоставить два глобальных

социокультурных проекта:

западнический и евразийский.

Атлантический проект в общем

следует давней логике модернизации.

Он связан с продолжением ведущей роли

города по отношению к селу, центра -

по отношению к провинциям, более

развитых стран - по отношению к менее

развитым.

Евразийский проект -

постмодернистский и в этом напоминает

неоконсервативную волну на Западе. Он

знаменуется своеобразным "реваншем

провинции", реабилитацией ценностей

укоренения. Он воспринимает различие

региональных культур не с позиций

иерархии ("современные" и

"несовременные"), а с позиций непре-

ходящего и самоценного многообразия.

Но следует при этом заметить, что

различие между традиционным и

современным обществом, из которого

исходит атлантический проект,

несравненно более глубоко и значимо,

чем последующие различия между

индустриальным и постиндустриальным

обществом, между модернизмом и

постмодернизмом. Поэтому при

сопоставлении любых альтернативных

проектов надо учитывать общую доми-

нанту модернизации, без чего мы

276

неизбежно попадаем в ловушку

консервативно-романтического

утопизма. Национальные и регионально-

цивилизационные ценности надо

защищать, не упуская из виду

общецивилизационные критерии

эффективности - социально-эконо-

мической, научно-технической,

политической. Без этого им не

удержаться в условиях постоянного

внешнего вызова и соревновательности.

Теоретические модели нельзя

онтологизировать, приписывая им

статус реальности. Скорее всего, дей-

ствительность представит нам какой-то

смешанный вариант, посрамляющий

чистую теорию. Значение последней не

в том, чтобы в точности описывать или

в точности прогнозировать

действительность, а скорее в том,

чтобы давать предостерегающее знание,

указывая на неумолимую логику того

или иного выбора. Люди могут быть

свободны в выборе, но никогда не

свободны относительно последствий

сделанного выбора. Автор видел свою

задачу в том, чтобы развернуть перед

читателем и сопоставить варианты

общественного развития, по его мнению

наиболее близкие современному рас-

кладу политических сил, и тем самым

сделать примыкание к любой из них

более осознанным и ответственным.

277

Содержание