Проблема этнополитического экстремизма в России

Рост этнического негативизма стал возрастать уже в последние годы существования СССР. В 1989 году, судя по данным ВЦИОМ (рук. Ю. Левада), признаки открытой ксенофобии обнаруживались примерно у 20% населения СССР, агрессивной этнофобии и того меньше – около 6‑12%, в зависимости от региона. Однако уже в 1990 году социологические показатели острой этнической антипатии выросли до 35-40%, а в зонах этнических конфликтов охватывали почти все население.

В постсоветской России, в условиях революционного слома всей системы советских отношений, отмеченные тенденции усилились, хотя кратковременные волны подъема ксенофобии (1992-1993 и 1994‑1996 годы) сменялись сравнительно длительными периодами относительной стабилизации. Лишь после экономического кризиса 1998 года и особенно после серии террористических актов в городах России и начала «второй чеченской войны» рост ксенофобии стал стремительным и неудержимым. Вначале устойчивый рост проявлялся только в динамике античеченских настроений, а после 2000 года распространился на многие другие разновидности этнических фобий. С этого времени примерно 2/3 респондентов, опрошенных социологами ВЦИОМ, демонстрировали различные формы неприязни к представителям других национальностей.

Среди причин роста подобных настроений немалую роль сыграла деятельность организаций, формирующихся под лозунгами этнической враждебности и направляющих, в той или иной мере, свою активность на разжигание этнической розни в политических и идеологических целях. В начале 1990-х годов подобные организации складывались преимущественно на базе т.н. «национальных движений» титульных народов республик Российской Федерации. Одним из первых возник «Объединенный конгресс чеченского народа» (ОКЧН), созданный еще в 1990 году в Чечено-Ингушской АССР. В начале 1990-х годов бурно развивались национальные движения и партии в Татарстане. Это в первую очередь «Всетатарский общественный центр» (ВТОЦ), комитет «Суверенитет», партия «Иттифак», объединение «Азатлык», «Исламская демократическая партия», общество им. Марджани и др. В 1992-1993 годах в Дагестане создаются национальные движения – кумыкское «Тенглик», аварское «Фронт им. имама Шамиля», лакское «Казикумух», даргинское «Цадеш», лезгинское «Садвал» и др. Эти организации поначалу были чрезвычайно влиятельными, могущественными и вполне могли оспаривать власть официальных администраций в своих автономиях. Однако к середине 1990-х годов влияние большинства из них стало быстро ослабевать в подавляющем большинстве республик России. Исключение составила лишь Чеченская Республика, в которой ОКЧН захватил власть.

Ослабление влияния данных организаций произошло потому, что национальные движения реализовали многие свои политические цели. Сказалась политическая усталость основной массы рядовых представителей национальных движений, а также их разочарование результатами деятельности некоторых радикальных националистических лидеров, оказавшихся по большей части неумелыми политическим менеджерами. Процессы приватизации и развития новых политических институтов, новых органов власти оттянули в них немалую часть этнических активистов. И все же, главная причина этого ослабления состояла в том, что коммунистическая номенклатура, реально направлявшая «национальные движения», реализовала основную свою задачу – задачу самосохранения. Секретарь татарского обкома М. Шаймиев, башкирского – М. Рахимов, председатель Верховного Совета Дагестана М. Магомадов и многие другие коммунистические и советские лидеры в республиках сохранили свою власть.

Однако общего спада этнополитической активности в стране не произошло, сменился лишь основной субъект этой активности. С конца 1990-х годов таковым стали русские националистические организации, которые сегодня являются наиболее массовыми и быстро растущими отрядами национальных движений России. Так, на несколько порядков выросла численность молодежных организаций, сплачивающихся под лозунгом: «Россия для русских» и чаще всего обозначаемых аналитиками под общим названием «скинхеды». В 1991 году в стране насчитывалось буквально несколько десятков человек, которых можно было так определить, а в 2001 году их было уже свыше 10 тысяч, в 2004 году – 33 тысячи. Это только по официальным данным, эксперты же указывают на значительно более высокие показатели участия молодежи в ультрарадикальных националистических организациях.

Если в 1990-х годах скинхеды были представлены мелкими группировками (от 3 до 10 человек), то после 2000 года стали складываться крупные (до 500 человек). В Москве первыми возникли «Скинлегион» и «Blood&Honor» (это русский филиал международной организации наци-скинов), а также «Национал-Социалистическая Группировка 88». Каждая из них насчитывает по 200-250 бойцов. Всего же в Москве в настоящее время около 6 тысяч молодых нацистов. В Петербурге их свыше 3 тысяч, при этом только в одну организацию «Русский кулак» входит около 500 человек и не меньше 100 – в организацию «Коловрат», в Нижнем Новгороде – свыше 2,5 тысячи скинхедов, из них 300 человек входят в самую крупную группировку «Север».

При сохранении нынешних темпов роста молодежных национал-фашистских организаций и их концентрации в нескольких крупнейших российских агломерациях их численность в этих зонах уже в ближайшее время может стать сопоставимой с численностью контингента правоохранительных органов. Кроме того, представители подобных организаций из разных городов хорошо координируют свои действия и быстро перебрасывают активистов из одних городов в другие, при этом уровень их организации выше, чем у противостоящей им милиции.

К сожалению, резервы роста национал-фашистких организаций чрезвычайно велики. Ведущий научный сотрудник «Левада-центра» Леонид Седов оценивает резерв активной поддержки нацистского лозунга «Россия для русских» примерно в 17 млн. человек. Однако общее число людей, солидарных с этой идей, намного больше. Судя по опросам разных социологических организаций (Центр Ю. Левады, «РОМИР», ИС РАН, ИКСИ РАН) доля населения, поддерживающая в той или иной мере и форме идею «Россия для русских» с 2002 года составляла не ниже 53%, а в некоторые годы поднималась и до 60%. Сегодня эту идею разделяют не только советские консерваторы – «сторонники особого русского пути», – но и защитники радикальных рыночных реформ. В первой из названных групп доля сторонников лозунга составляет 28% опрошенных, а во второй еще выше – 30%. Идеология русского национализма сегодня присуща примерно в равной степени представителям разных партий и поэтому его разделение на «левый» и «правый» в сложившихся условиях лишено смысла. Особенность последней генерации отечественного национализма состоит в том, что большинство тех, кто сегодня идентифицирует себя как сторонники «русского пути», 15 лет назад поддерживали реформаторов «первой волны». Таких в опросе ИКСИ РАН оказалось 49%.

Отечественные группировки скинхедов быстро политизируются под влиянием радикальных политических организаций. Среди них «Национальный фронт», «Народная национальная партия», «Национально-державная партии России» (НДПР), «Партия Свободы», «Русское национальное единство» (РНЕ), «Русский общенациональный союз» (РОС), «Русская гвардия» и др. Все эти партии нелегальны, однако действуют открыто. Например, только в декабре 2004 года и в январе 2005 года в центре Москвы, в зале союза писателей России прошли презентации книг двух сопредседателей НДПР. Александр Севастьянов представил книгу «Время быть русским», а формально находящийся в федеральном розыске Борис Миронов – свой труд «Иудейское иго». Как раз на этой презентации и было объявлено о сборе подписей под т.н. «обращением 500», в котором выдвигалась требование о запрете еврейских организаций.

Что касается другого лидера названной партии Александра Севастьянова, то его власти не только не разыскивают, но и назначили официальным экспертом Государственной Думы по национальным проблемам. В мае 2004 года он провел всероссийский конкурс сочинений школьников на тему «Что значит быть русским сегодня». Министерство образования России, хотя и не помогало организаторам этого конкурса, но и не препятствовало его проведению. Зато среди учредителей мероприятия был Комитет Государственной Думы по культуре и туризму.

Регулярными становятся пикеты, митинги и другие массовые акции протеста, проводимые в российских городах активистами националистических движений. Все чаще национал-экстремисты демонстрируют свою силу. Основными очагами насилия являются две столицы России. Лишь за один 2004 год в большой Москве скинхедами совершено 12 убийств и 40 избиений, в Санкт-Петербурге – 7 убийств, 24 избиения. Далее идет Краснодарский край, где, без учета массовых драк, в 2004 году было зафиксировано не менее 2 убийств и 27 избиений, как российских граждан, так и иностранцев.

В январе 2005 года газета «Известия» опубликовала официальные данные о росте числа убийств, совершенных скинхедами. Если в 2003 году на них было заведено 20 дел по поводу убийств, то в 2004 году – уже 44 дела. При этом речь идет только о бесспорных случаях национал-экстремизма. Из числа самых громких дел такого рода можно назвать убийство двух судей в Москве – Жанны Радченко (25 мая 2004 года) и Наталии Урлин (9 августа 2004 года). Обе убитые были заняты в процессах по делу активистов одной из самых радикальных националистических партий – РНЕ. Наиболее известной акцией российских национал-экстремистов, безусловно, является убийство в Петербурге ученого Николая Гиренко, автора целого ряда экспертиз по делам активистов таких организаций. Он был убит 19 июня 2004 года в собственной квартире выстрелом через дверь. Буквально через день после этого ответственность за убийство взяла на себя некая «Русская республика». С открытой поддержкой этого убийства выступил и сопредседатель НДПР Александр Севастьянов.

Об убийствах такого рода говорили почти все российские средства массовой информации, и поэтому их уже нельзя было проигнорировать. В большинстве же случаев правоохранительные органы России крайне неохотно квалифицируют убийства, как совершенные на националистической почве, определяя их как хулиганство или бытовые ссоры. Иногда при этом получается полный конфуз. Так, всего лишь через два дня после убийства (19 декабря 2004 года) в Москве выходца с Кавказа Дмитрия Таркеладзе, т.е. еще на стадии предварительного расследования, Московский Уголовный Розыск (МУР) поспешил заявить, что «В МУРе полностью отвергают версию об убийстве на почве межнациональных отношений». Однако уже на следующий день после этого заявления (22 декабря) в Интернете появилась информация, что ответственность за убийство взяла на себя организация под названием «Национал-Социалистическая Группировка 88», которая засняла это убийство на пленку, поскольку не зря убивала кавказского студента, а сделала это сознательно, с политическим умыслом и с желанием получить доступ к СМИ для устрашения и проповедей национальной ненависти.

Сам факт того, что русские националистические группировки начали публично брать на себя ответственность за преступления на национальной почве, и открыто угрожать активистам антифашистского движения, характеризует заметную активизацию и политизацию их поведения.

Рост числа национал-экстремистских группировок и их активизация стали столь заметными, что новый глава МВД России Рашид Нургалиев не мог не признать существование в России фашистских организаций. Позднее, в косвенной форме это признал и президент В. Путин. Он заявил на конференции памяти жертв Освенцима, что «даже в России, которая больше всего сделала для победы над фашизмом... мы сегодня часто видим проявление этой болезни... Нам стыдно за это».

Понятие «политический экстремизм» относится к числу таких сложных общественных феноменов, при определении которых неизбежно возникают противоречивые мнения. Даже среди юристов, способных находить, по крайней мере, инструментальные определения подобных явлений, пока нет единства взглядов в отношении дефиниции «политический экстремизм», поэтому специалисты насчитывают, по крайней мере, пять наиболее известных альтернативных подходов по этому вопросу.

Тем не менее, при всех различиях в подходах к определению политического экстремизма, существенное сходство заметно в оценке одной из его разновидностей – этнополитического экстремизма. И принятый федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности» и многочисленные альтернативные законопроекты, которые выносились на общественное обсуждение, сходятся в том, что относят к понятию экстремизма деятельность организаций либо физических лиц по планированию, организации, подготовке и совершению действий, направленных на возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды. Пожалуй, этот аспект политического экстремизма был единственным, в отношении которого не было споров в ходе разработки законодательных актов о противодействии экстремизма. Такое единодушие понятно, поскольку именно эта разновидность экстремизма сегодня, безусловно, преобладает в российском обществе. И скинхеды, нападающие на африканских дипломатов или российских граждан – выходцев с Кавказа, и террористы, захватившие школу в Беслане, пусть в разной мере и форме, но выражают именно эту этнополитическую разновидность экстремизма, основанную на этнических страхах и ненависти, т.е. ксенофобиях (этнофобиях), побуждающих к насилию.

Экстремизм и ксенофобия (или фобии) связаны между собой, но имеют существенные различия. Под ксенофобией (иногда говорят ксенофобиями) обычно понимаются различные проявления интолерантности по отношению к группам, которые воспринимаются массовым сознанием как «чужие». Сам термин ксенофобия как раз и означает страхи, настороженность и недоброжелательство (т.е. фобии) к чужим. Частным случаем ксенофобии является этнофобия (или этнофобии) – страхи, направленные как против конкретных этнических общностей, так и против некоего слабо дифференцированного в массовом сознании конгломерата «чужих» народов («кавказцев», «южан», «инородцев»).

Ксенофобия – это одна из черт массового сознания, которая носит преимущественно стихийный характер, даже и в тех случаях, когда развивается под воздействием целенаправленных информационно-пропагандистских усилий, тогда как экстремизм – это более или менее оформленная идеология и целенаправленная деятельность организованных групп, реже отдельных лиц. Ксенофобия выступает важнейшим источником экстремизма в нескольких отношениях: во-первых, из носителей ксенофобии формируются экстремистские организации; во-вторых, стереотипы ксенофобии чаще всего служат сырьем для экстремистских идей. Особенно важно учитывать, что ксенофобия является одним из «конечных продуктов», результатов экстремизма, поскольку она и есть выражение той самой розни, на разжигание которой направлена деятельность экстремистских сил. И, наконец, именно ксенофобия больше всего ограничивает возможности всех форм противодействия экстремизму, поскольку массовые стереотипы ксенофобии обладают внутренней инерцией и могут существовать какое-то время даже и без пропагандистского воздействия экстремистских сил. Нельзя не признать и того, что ксенофобией заражена немалая часть представителей правоохранительных органов, которые призваны бороться с этнополитическим экстремизмом.

Проявления ксенофобий, в том числе и этнофобий, имеют различную интенсивность, поскольку как настороженность, так и недоброжелательство могут варьировать от подозрительности до страхов и от неприязни до ненависти. С одной стороны, этнофобия и ксенофобия, как и все фобии, являются производными от страха утраты «ресурсов», с другой – следствием страха утраты собственной идентичности. Вокруг этих осей вертятся едва ли не все устойчивые страхи, которые фиксируются в исследованиях.

В современной России комплекс социальных обид растет очень сильно, но, что характерно, он не становится социально окрашенным, а принимает форму национальных обид, чувства притеснения со стороны других, этнически чужих, национальных противников и врагов. И тогда возникают мифы: о «засилии черных», азербайджанцев, цыган и др.

Всплеск социальной, этнической и религиозной нетерпимости, лежащий в основе экстремизма, почти всегда сопровождает крутые исторические перемены, подобные тем, которые пережили народы бывшего Советского Союза, вынужденные в короткие сроки изменять одновременно и свой политический режим, и экономическую систему, и национально-государственное устройство. Такие периоды П. Штомпка назвал «травматической трансформацией».

На личностном уровне предпосылки этнического и религиозного экстремизма могут быть вызваны практически любыми изменениями социального статуса. Многими социологическими исследованиями фиксировалось нарастание ксенофобий и агрессивности в сознании людей, понизивших свое социальное положение. Но и «благополучные» люди не избавлены от опасностей ксенофобии и агрессии. При увеличении разрыва между притязаниями личности и возможностями их удовлетворения возрастают агрессивные установки; неудовлетворенность обычно приводит к поиску «козла отпущения». Им становится кто-то другой – власть, конкурентные группы, представители других народов и религий.

На уровне социума, этнических и религиозных общностей проявления экстремизма нарастают в периоды начавшихся, но не завершенных исторических перемен. В таких условиях почти неизбежен т.н. «кризис идентичности», связанный с трудностями социального и культурного самоопределения личности. Стремление к преодолению этого кризиса порождает ряд следствий, которые могут выступать предпосылками политического экстремизма, а именно: возрождается интерес людей к консолидации в первичных, естественных, или как их еще называют «примордиальных» общностях (этнических и конфессиональных); усиливается традиционализм, растут проявления ксенофобии.

Эти тенденции тесно связаны между собой. Так, уже сам процесс консолидации в «примордиальных» общностях способен порождать рост ксенофобии, поскольку в ее основе лежат те же социально-психологические механизмы противопоставления первичных общностей по принципу: «мы» – «они». К такому противопоставлению в переломные периоды обычно добавляется еще и негативная оценка чужаков («они» хуже «нас», «мы» – жертвы «их» происков), поскольку поиск внешнего врага, виновника «наших» бед почти неизбежен в условиях дискомфорта, сопровождающего исторические перемены.

Ксенофобия как предтеча этнического и религиозного экстремизма возникает также вследствие самоутверждения примордиальных общностей на основе негативизма. При этом социологи фиксируют две противоположные формы такого самоутверждения с одной стороны, негативизм по отношению к группам, оцениваемым как стоящие ниже «нас» на цивилизационной лестнице; с другой – негативизм по отношению к группам, к которым «мы» испытываем соперничество, ущемленность или обиду.

«Кризис идентичности» порождает негативную этническую консолидацию (объединения этнических и религиозных групп по принципу «против»). Социологические исследования коллектива под руководством Л. Дробижевой свидетельствуют о росте этнического самосознания практически всех этнических общностей России. В самом росте этнического самосознания нет ничего негативного, но, к сожалению, быстрее всего растут наиболее эмоционально выраженные формы этнической саморефлексии, типа: «Я готов жизнь отдать за свой народ» и даже еще более радикальные, такие как «Татарстан для татар» или «Россия для русских».

Основными причинами роста негативной этнической консолидации, на наш взгляд, является восприятие (взращенное, разумеется, не без помощи пропаганды) значительной частью российского общества своей недавней истории как национального поражения или как исторической травмы. К числу основных травмогенных факторов следует отнести, во-первых, распад СССР, который преимущественно воспринимается не как некий исторический процесс, а как следствие некоего заговора: «Союз не распался – его развалили сознательно»; во-вторых, федерализацию, которая чаще всего воспринимается как дезинтеграция государства; в-третьих, обе чеченские кампании; и, наконец, в-четвертых, экономические реформы 1990-х годов, воспринимаемые большинством населения как несправедливые и подчас просто воровские.

Для раскрытия нашей темы нет необходимости анализировать, что в этих рассуждениях истинно, а что является мифом. Важно другое – сегодня эти представления утвердились в качестве стереотипов массового сознания и формируют «комплекс обид». Переломные периоды закладывают предпосылки для экстремизма еще и тем, что значительно повышают интерес людей, испытывающих депрессии, к историческим традициям. Так, люди, уставшие от неудач и поражений (реальных или мнимых) в своей повседневности принимают в качестве успокоительного средства воспоминания о прошлом и непременно героическом. Ю. Левада отмечает, что в постсоветский период позитивное самоутверждение русских осуществлялось, главным образом, за счет мифологизации и героизации прошлого своего народа. Еще более заметны подобные тенденции у других этнических общностей, как в бывших союзных республиках СССР, так и в регионах России. Так, в Татарстане отмечают день памяти погибших почти 500 лет назад – при взятии русскими Казани в XVI веке.

Традиционализм, доведенный до своего логического конца, выступает основной предпосылкой различных проявлений такого радикального идеологического течения, как фундаментализм (возвращения к истокам), который, в свою очередь, усиливает стремление людей к культурной изоляции, препятствуя процессам модернизации, и обостряет этническую и религиозную нетерпимость.

Сегодня Россия дрейфует в потоке стереотипов, захлестывающих общество. При этом огромное количество политических деятелей пытается играть на негативных этнических стереотипах. Именно поэтому наибольшую угрозу обществу сегодня представляет не столько фанатичный экстремизм масс, сколько прагматичный экстремизм элит. Особенно опасен скрытый экстремизм националистического толка, маскирующийся под оболочкой некой политической респектабельности и парламентаризма. Так, если с лозунгом изгнать из России всех «черных» выступит, скажем, лидер скинхедов, то на это сегодня вряд ли обратят внимание, по крайне мере, это не станет информационным поводом для СМИ. Другое дело, если примерно то же самое скажет депутат Думы, особенно из числа ее руководства.

Такого же рода опасность представляет собой национализм или культурный расизм, скрытый под оболочкой неких якобы научных теорий, вроде популярной ныне теории неизбежного «столкновения цивилизаций». Эта идея, в конце концов, сводится, к тому, что существуют наши «хорошие» и чуждые «нам» цивилизации. Они опасны, подобны вирусу и всякое соприкосновение с ними угрожает «нашей» здоровой культуре.

Пока подобные идеи функционируют как научные теории, с ними можно и нужно спорить в рамках научных дискуссий. Однако когда эти теории реализуются в практической политике, они должны стать предметом правого регулирования. Например, в Краснодарском крае сегодня существует мощное не только философское, но и политическое обоснование того, что турок-месхетинцев, армян и прочих представителей чуждых культур надо из края удалять, поскольку они представляют опасность для русской культуры и несовместимы с русским менталитетом. Специалисты квалифицируют подобные рассуждения, как культурный расизм или «новый расизм», который в качестве эвфемизмов использует такие понятия как «культура» и «цивилизация» и делает акцент на их якобы незыблемых свойствах. Этот вид расизма представляет чрезвычайную опасность для России, учитывая пестроту этнического состава ее населения и мозаичность расселения большинства ее этнических общностей.

Механизм запуска идеологем экстремистского толка подобен многоступенчатой ракете. Первая ступень – это выступление лидера малочисленной экстремистской группы, например, скинхедов с лозунгами погромного характера, в листовке, в малотиражной газете или в Интернете. Это как бы пробный шар, и он может быть облечен в самую брутальную форму. Затем та же идея, но уже как ответ на «требование народа» и в более респектабельной упаковке высказывается известным политиком. Это становится информационным поводом для СМИ, которые вольно или невольно тиражируют экстремистские высказывания в массы. Именно так получили массовое распространение антисемитские высказывания бывшего депутата Госдумы Альберта Макашова.

Мировой исторический опыт показывает, что политический экстремизм в любой форме – нацизма, этнического или религиозного радикализма – захватывает общество постепенно. Хорошо изучены механизмы манипуляции массовым сознанием, с помощью которых «антрепренеры экстремизма» актуализируют реальные и мнимые обиды и подталкивают людей к агрессивным действиям. Именно поэтому в противодействии экстремизму решающую роль должны играть меры раннего предупреждения психологической агрессии. Это осознали многие демократические страны мира, особенно те, которые пережили ужасы массового вовлечения людей в экстремистские организации, например, Германия. Здесь приняты специальные законодательные акты, направленные на пресечение не только самих насильственных действий, но и идеологической подготовки к ним. Итак, в стране с развитой демократической культурой и устойчивой политической системой обращают внимание на любые, даже сравнительно слабые по российским меркам, проявления экстремизма на ранних этапах его эскалации. В принципе, на это же направлены и законодательные акты, принятые в Российской Федерации.

С середины 1990-х годов в России ведутся разработки правовых механизмов противодействия политическому экстремизму. Первым нормативным актом в этой сфере стал Указ Президента РФ от 23 марта 1995 года «О мерах по обеспечению согласованных действий органов государственной власти в борьбе с проявлениями фашизма и иных форм политического экстремизма в Российской Федерации», а последним по времени – федеральный закон «О противодействии экстремистской деятельности», вступивший в силу 28.07.2006 г. В интервале между 1995‑2007 годами российские законодатели приняли большое число нормативных актов, в той или иной мере связанных с правовым регулированием рассматриваемой проблемы. Казалось бы, в России уже заложены прочные правовые основы противодействия политическому экстремизму. Вместе с тем, все эти годы не утихают общественные дискуссии по оценке всего корпуса правовых актов в рассматриваемой области. Можно выделить, по крайне мере, три типа скептических суждений по этому поводу.

Первый тип. Его представителей можно назвать «правовыми нигилистами», отрицающими необходимость использования правовых механизмов противодействия экстремизму на ранних стадиях его развития, т.е. до того как он переходит в фазу открытого насилия. Вместе с тем, мотивы этого нигилизма у разных представителей выделенной нами группы могут существенно различаться. Одни, например, правозащитник Лев Левинсон полагает, что только проявленное насилие наказуемо, в то время как призывы к установлению диктатуры вполне демократичны и должны быть конституционно и конвенционально защищены.

Другие отрицают необходимость специальных, в том числе и законодательных мер борьбы с экстремизмом, исходя из идеи полной саморегуляции политических процессов. Они полагают, что само демократическое развитие общества устраняет опасность экстремизма. Примерно так можно интерпретировать слова бывшего депутата Владимира Рыжкова: «Если политическая система устойчива, если она работает устойчиво, если работают демократические институты, если есть сильное демократическое государство, экстремизм нам не страшен».

Второй тип скептического подхода демонстрируют интеллектуалы, в основном из среды правозащитников, которые полагают, что общий закон о противодействии экстремизму не нужен и даже опасен, поскольку может быть использован властями для расправы с любой оппозицией. При этом они признают саму необходимость правового регулирования экстремизма, которая может быть реализована на основе т.н. «частных запретов».

Третий тип критиков представляют социологи и политологи, которые в принципе не возражают против использования правовых и иных законных механизмов противодействия экстремизму, но сомневаются в действенности этих механизмов в сложившихся социально-культурных и политических условиях. Они полагают, что в России не созрели предпосылки для правого регулирования, поэтому любые законы в этой области окажутся мертворожденными.

Очевидно, что совершенствование того или иного закона возможно и наиболее эффективно лишь на основе анализа практики его применения. Если бы принятые законы заработали в нашей стране, то в этом случае можно было бы определить, в чем их слабые стороны. Однако основная проблема правого противодействия экстремизму как раз и состоит в том, что практически весь комплекс законов в этой сфере в России бездействует. Российская ситуация может показаться просто удивительной тем, кто сравнивает ее с зарубежным опытом и оценивает действенность аналогичных законов в других странах, в которых и уровень распространения этнополитического экстремизма и связанные с этим угрозы конституционному строю значительно ниже, чем в нашей стране. Так, по данным Министерства внутренних дел Германии, в этой стране только в 1999 году за экстремистские действия – ксенофобию, антисемитизм, насилие на национальной почве – были осуждены 10037 человек, из них лишь 746 преступлений были связаны с применением насилия, остальные относились к преступлениям идеологического характера. В России же за все 15 лет ее существования не наберется и сотни случаев осуждения преступников за насилие на этнополитической почве, не говоря уже об идеологических преступлениях.

Можно выделить, по крайней мере, три группы причин, объясняющих пассивность правоохранительной практики в рассматриваемой сфере. Социально-психологические причины. По мере роста этнофобий это явление теряет признаки аномалии, его престают замечать. Социологические исследования показывают, что экстремизм заметен лишь в чужой этнической среде. Многие чеченцы не считают экстремистами «своих» боевиков, а русские люди в своем большинстве не считают экстремистами скинхедов («какие же они экстремисты, это наши мальчики, наши защитники», они «выполняют работу за милицию, наводят порядок, разбираются с мразью, понаехавшей в страну»). Сегодня в СМИ в огромном количестве появляются публикации, доказывающие, что феномен скинхедов якобы просто выдуман правозащитниками, по подсказке и на деньги Запада. При этом подобные взгляды распространяются во всех слоях общества, включая и представителей органов власти и поддержания правопорядка.

Особенно существенен отмеченный многочисленными социологическими исследованиями факт, что среди сотрудников МВД отмечается самый высокий уровень ксенофобии. Так, в исследовании Центра Ю. Левады об отношении к иноэтническим мигрантам представители указанной группы продемонстрировали рекордно высокий негативизм (73%). На первый взгляд, этот результат кажется неожиданным, ведь эта категория наших сограждан меньше других должна испытывать конкуренцию со стороны приезжих как в трудовой, так и в бытовой сфере. Все это так, только представители этой социальной категории и рассуждают иначе, чем другие. Они чаще мотивируют свое отношение вовсе не с индивидуалистических позиций («мне станет хуже»), а исходя из своего понимания интересов державы. Именно представители армии, МВД и службы безопасности чаще других объясняли свое негативное отношение к иноэтническим мигрантам следующими соображениями: «они ведут себя нагло и агрессивно, они опасны» или «большинство преступлений совершается приезжими». История многих стран мира (Франции в конце XIX века в период «дела Дрейфуса», Германии и Италии в 20-40-х годы прошлого века, Греции в период правления «черных полковников») показывает, что с ростом влияния армии на политическую жизнь страны в обществе растет национализм.

Административно-бюрократические факторы. Федеральные власти долгое время пытались представить положение в России как стабильное, и им не хотелось афишировать проявления русского национализма в крупнейших городах страны. Что касается региональных властей, то для них стремление выдать желаемое за действительное и сегодня является нормой. Если молчит власть, то бездействуют правоохранительные органы. За поимку террориста, не говоря уже о предотвращении террористического акта, милиционеры могут рассчитывать на получение орденов и повышение по службе, а за борьбу со скинхедами никаких наград не предусмотрено – одни неприятности. Так, по действующим правилам, в случае квалификации некоего дела как проявления политического экстремизма оно берется под контроль Генеральной прокуратурой, должно рассматриваться в судах более высоких инстанций, чем местные, а это, в свою очередь, требует от местных работников прокуратуры сбора более серьезной доказательной базы, чем в случаях с обычным хулиганством. В таких условиях выгоднее квалифицировать случаи этнополитического экстремизма как хулиганские действия. К тому же, это позволяет в отчетах начальству представить ситуацию на подведомственной территории как контролируемую, политически стабильную, лишенную проявлений национализма.

Политические факторы. Ростом русского национализма уже сегодня пользуются власти ряда регионов России, они пытаются перехватить националистические лозунги у таких одиозных организаций как РНЕ, РОС и др. и с их помощью обеспечить себе существенный уровень политической поддержки населения, переводя растущее его недовольство комплексом социальных и экономических проблем на врагов «внутренних» и «внешних».

Экстремизм и пресса. Когда в России размышляют над тем, как предотвратить эскалацию экстремизма, то в числе первых рекомендаций предлагают простейшее решение: запретить прессе обращать внимание на подобные высказывания. Однако подобные рассуждения кажутся естественными лишь в России, тогда как в развитом демократическом обществе предложения «запретить прессе» или «наказать прессу» не реализуемы, и трудно себе представить, что в условиях свободы прессы экстраординарное высказывание известного политика, тем более государственного деятеля, осталось бы без внимания СМИ. Еще важнее то, что подобные рекомендации контрпродуктивны и даже опасны, поскольку в демократическом обществе именно общественное мнение, активизируемое прессой, является основным катализатором включения политических и правовых механизмов противодействия экстремизму. Например, в декабре 2002 года сенатор Т. Лотт лишился поста лидера республиканского большинства в американском сенате только потому, что пресса усмотрела в одном из его частных высказываний лишь намек на расизм.

Если сравнить описанную ситуацию с отечественной, то станет ясным, что наша проблема заключается в том, что, несмотря на то, что пресса обращает критическое внимание на экстремистские выходки, отсутствует последующая правовая и политическая реакция государства на отмеченные прессой факты, а общественность пассивно относится к различным проявлениям экстремизма. Если деятельность экстремистских движений не встречает отпора со стороны государства и общества, то начинается эрозия всей общественно-политической жизни, размывание конституционных устоев.

Можно согласиться с теми, кто полагает, что в нынешних российских условиях наибольшую роль в противодействии экстремизму должны играть меры просветительского характера. Похоже, это осознают и федеральные власти, которые еще до принятия упомянутого закона утвердили федеральную программу «Формирование установок толерантного сознания и профилактики экстремизма в российском обществе». Однако и эта программа не имеет шансов стать действенным инструментом противодействия экстремизму до тех пор, пока не обопрется на общественную поддержку.

Экстремизм и гражданское общество. Весь мировой опыт доказывает, что с такими укоренившимися общественными болезнями, как экстремизм, коррупция, наркомания и др., нельзя бороться только «сверху», только усилиями власти. Но если мы это признаем, то попадем в тупик: «верхи» не могут, а «низы» «не хотят» противодействовать экстремизму. Однако история указывает пути выхода из этого логического тупика, на самом деле мнимого. Механизмы борьбы с идеологией экстремизма, по сути, те же, что и его эскалации. Экстремизм не навязывается сверху, во всяком случае, этого не происходит в современной России. Не вырастает он и снизу, поскольку негативные массовые стереотипы – это лишь сырье для экстремизма. Идеология экстремизма формируется на некоем среднем уровне, усилиями так называемых «этнических и религиозных антрепренеров». Примерно так же должна формироваться и противостоящая ей идеология толерантности: ее основными проводниками может быть только интеллектуальная элита – антрепренеры или культуртрегеры толерантности. То, что это не утопия, можно доказать конкретным историческим примером.

Так, в Америке еще в 1960-х годах расизм был острейшей проблемой, настолько глубоко проникшей во все поры общества, что даже в столице, в Вашингтоне, в эти годы единственным местом, где черный и белый житель города могли столкнуться, был городской железнодорожный вокзал. Только туда людей с разным цветом кожи обязаны были пускать, во всех остальных местах действовала жесточайшая сегрегация. Но общество осознало опасность поляризации населения, особенно в условиях изменения соотношения между представителями разных рас, и за 20-30 лет сотворило чудо. Сегодня число смешанных браков между представителями разных рас в Америке огромно. Белые семьи, не задумываясь, усыновляют чернокожих детей, представительство чернокожих на высших государственных должностях растет год от года, в том числе и в администрации республиканцев, которые дольше, чем демократы, сопротивлялись напору расового и этнического либерализма.

Что же произошло в Америке? Чем объяснить, что те же законодательные акты, которые десятилетиями не обращали внимания на расизм, вдруг стали инструментами борьбы с ним, а судьи, которые в 1960-е годы спокойно взирали на вопиющие проявления сегрегации, сегодня строго карают даже самые слабые и, на мой взгляд, порой сомнительные, проявления расовой некорректности, например, за употребление слова негр вместо слова «афро-американец»? Кто-то может сказать, что все началось с проявления политической воли лидера страны, президента Дж. Кеннеди, который не побоялся обеспечить федеральную защиту конституционных прав представителей разных расовых групп. Именно при нем студента негра Джеймса Меридита сопровождал в университет отряд национальной гвардии. Однако Кеннеди пошел на это тогда, когда твердо знал, что его действия получат поддержку избирателей самых многонаселенных районов Америки, прежде всего, ее крупнейших индустриальных центров, мегаполисов. В то время они были преимущественно населены белыми американцами. Так кто же настроил их на защиту прав негров?

Решающую роль в сломе негативных стереотипов массового сознания сыграли либеральные интеллектуалы – лидеры общественного мнения и, разумеется, стоявшие за ними финансовые магнаты, владеющие средствами массовой информации. Именно они, осознав опасность раскола общества, угрозу политической стабильности в государстве и всего, что за этим последует, объявили настоящую информационную войну расизму. Поскольку этот опыт, на наш взгляд, в основных своих чертах применим и к российским условиям, дадим краткую характеристику важнейших элементов информационной атаки на экстремизм (в американском случае – на расизм).

Во-первых, он включает в себя постоянный мониторинг экстремизма. В США действуют десятки общественных организаций, отслеживающих даже скрытые проявления идей расизма, этнической и религиозной розни в выступлениях политиков, общественных деятелей, журналистов и др. Во-вторых, к негативной оценке подобных идей подключены лидеры общественного мнения: наиболее популярные ведущие телевизионных программ, известные эксперты и религиозные проповедники. В-третьих, огромное влияние на формирование ориентации на политическую корректность и негативное отношение к расизму и другим проявлениям экстремизма играет массовая культура. Идеи расизма, как правило, вкладываются в уста негативных персонажей («плохих парней»), тогда как героями самых популярных кинофильмов, комиксов и телевизионных сериалов выступают белый и негр, а в последнее время – еще и китаец или выходец из Латинской Америки.

Конечно, и в США осознание необходимости внедрения политической корректности пришло не сразу. До этого были грандиозные расовые волнения в крупнейших городах Америки. Здесь сформировались массовые движения негров за равенство гражданских прав. Появился Мартин Лютер Кинг. Однако когда установка на политическую корректность сложилась, она сама стала определять всю последующую динамику внутренней политики страны. Важно отметить, что политическая корректность становится нормой американской жизни не за счет насаждения ее некими директивными актами, а в процессе распространения по каналам политической культуры. Никто не предписывал президенту Клинтону или президенту Бушу включать в правительство негров, мексиканцев, китайцев, христиан, иудеев и мусульман. Американские лидеры сами понимают, что эффективно управлять страной может лишь администрация, учитывающая расовое, этническое и религиозное разнообразие общества. И президенты Башкирии, Татарстана или Якутии должны понимать, что нельзя управлять республикой, не включая в ее руководство заметного числа русских, составляющих в некоторых из названных регионов численно наибольшую группу населения. Но одновременно и федеральной власти стоило бы расширить представительство разных народов России в аппарате федеральных ведомств. Не менее важно было бы отразить многообразие этнического состава населения в дикторском корпусе основных каналов российского телевидения. Полезно было бы позаимствовать американский опыт использования массовой культуры в развитии толерантности и предотвращении экстремизма.

Как можно в целом определить стратегии борьбы с этнополитическим экстремизмом в России? Во-первых, несмотря на определенную незрелость социально-культурных условий в России для эффективного противодействия экстремизму, нельзя дожидаться лучших времен. Они могут и не наступить при пассивности общественных сил. Сам законотворческий процесс в рассматриваемой сфере, практика применения законов и ее обсуждение в прессе, а также исследовательская деятельность – все это может оказать позитивное просветительское влияние на общество и содействовать поиску рациональных принципов и подходов в отношении экстремизма.

Во-вторых, признавая, что метод «частных запретов» представляет меньшую опасность для использования антиэкстремистского законодательства в целях расправы с любым инакомыслием, в том числе и с демократической оппозицией, мы в то же время полагаем, что этот метод менее эффективен в деле борьбы с экстремизмом. Практика показывает, что разрозненные правовые акты (как, впрочем, и вообще разрозненные действия), не могут успешно противостоять эскалации экстремизма, порождаемого комплексом серьезных социально-культурных, экономических и политических обстоятельств. Поэтому правы те специалисты, которые подчеркивают необходимость, с одной стороны, широкого и комплексного (программного) подхода к правовому регулированию противодействия экстремизму, а с другой – настаивают на такой конкретизации в законодательных актах самого понятия «экстремистская деятельность» (экстремизм), которая исключала бы опасность его использования для борьбы с демократическим инакомыслием. Такая конкретизация означает признание социально-политической относительности того, что оценивается в качестве политического экстремизма. То, что тоталитарное государство считает экстремизмом (например, борьбу за соблюдение прав человека), при демократии приветствуется. В открытом демократическом обществе экстремистскими считаются лишь такие взгляды, которые основаны на идеологии нетерпимости к оппонентам и признают необходимость насильственного их подавления, ставят своей целью установления режима монополии власти.

В-третьих, учитывая сложность причин, порождающих экстремизм и определяющих его устойчивость в обществе, а также масштабность связанных с ним угроз для государства и общества, необходимо поставить на повестку дня деятельности федеральной власти, при этом в качестве срочной задачи, выработку государственной программы противодействия политическому экстремизму. Эта программа должна служить базой для совершенствования законодательства в указанной сфере; проведения организационно-политических мероприятий, включающих организацию (или реорганизацию) соответствующих государственных структур; широкой культурно-просветительской работы, направленной на противодействие экстремизму.