Типы многопартийных режимов

Рассматривая уже не механизмы становления, а установившуюся многопартийность, можно сообразно количеству партий выделить несколько ее разновидностей: трех- четырех- и многопартийность. Но данная типология еще более проблематична, чем предыдущая, поэтому уместнее будет раскрыть несколько конкретных примеров, прежде чем искать общих объяснений, которые в противном случае неизбежно оказались бы умозрительными. С этой точки зрения заслуживают анализа два типичных случая трехпартийности: трехпартийность 1900 г. и современный трехпартийный режим в Австралии. Известно, что фундаментальная двухпартийность общественного мнения преобразовалась в трехпартийность в результате развития социалистических партий в конце XIX – начале XX века в Англии, Бельгии, Швеции, Австралии, Новой Зеландии, etc. Можно попытаться систематизировать этот феномен и выяснить, не было ли нарушение естественного дуализма взглядов в пользу трехпартийности результатом тенденции к полевению? Явление это довольно распространенное: и реформистская, и революционная партии, однажды осуществив проповедуемую ими реформу или революцию, превращаются в партии консервативные; они перемещается с левого фланга на правый, оставляя после себя пустоту, заполняемую лишь с появлением новой партии, которая следует тем же самым путем. Таким образом за 20–30 лет [c.295]левая партия одной эпохи превращается в правую другой: термин “синистризм” как раз и отражает это постоянное движение влево. Теоретически перемещение старой партии слева направо должно было бы иметь своим следствием исчезновение прежней консервативной партии, так что восстанавливалась бы первоначальная двухпартийность (англосаксонский случай). Но практически партии обычно умирают медленной смертью; социальные структуры имеют тенденцию упорно продолжать свое существование еще долгое время спустя после того, как оно перестало быть оправданным; скольжение влево, взаимодействуя с базовой дуалистической тенденцией, и порождает трехпартийность. Таким образом могли бы последовательно сменять друг друга трехпартийные системы: “консерваторы – либералы – радикалы”, затем “консерваторы (или либералы) – радикалы – социалисты” и, наконец, “либералы – социалисты – коммунисты”. В некоторых странах действительно можно было бы обнаружить следы подобного рода тенденции, но она сочетается с таким огромным количеством других специфических явлений, что не приходится придавать ей достаточно серьезного значения. Старые организации зачастую упорно продолжают свое существование, и подвижка влево, вместо того чтобы устранить одну из них, увеличивает общее количество партий. Механизмы, породившие трехпартийность образца 1900 г., очевидно, все же не поддаются настоящему обобщению.

Трехпартийность современной Австралии покоится на социальной основе. Дуализм “консерваторы – лейбористы”, соответствующий схеме “буржуазия – пролетариат”, нарушен здесь самостоятельным политическим представительством класса крестьянства в лице аграрной партии. Эта партия прилагает настоятельные усилия, чтобы обеспечить земледельцам канал выражения их интересов, аналогичный тому, что рабочий класс имеет в лице лейбористов: даже само стремление скопировать организацию лейбористской партии говорит именно об этом. Интересно сопоставить данный пример с попытками некоторых стран народной демократии установить многопартийный режим на социальной основе. Они привели к появлению такой же троицы: партия рабочих, партия крестьян, партия либеральной “буржуазии”. Растущее доминирование партии рабочих (практически – коммунистов) не позволило созреть плодам этого весьма [c.296]любопытного опыта. Но самая большая трудность всякой аграрной партии – это ее вечная разорванность между левыми и правыми, обусловленная противоречивостью социальной структуры крестьянства: нет единого класса крестьян – есть извечная противоположность сельскохозяйственного пролетариата и собственников, а еще более – мелких и крупных землевладельцев. Отсюда и неизбежная сложность создания крестьянских партий, непреодолимые границы их роста и достаточно общие для них тенденции правого и консервативного толка; мелкие землевладельцы и сельскохозяйственный пролетариат предпочитают поэтому объединяться вокруг социалистических или коммунистических партий.

Но крестьянские партии все же относительно редки; при всех обстоятельствах они в целом никогда не принимают характера социалистических. И тем не менее в некоторых странах их развитие порождает четырехпартийность, которая заслуживает того, чтобы обратить на нее внимание, поскольку речь идет о несколько своеобразном явлении. Эта разновидность четырехпартийности является результатом “наложения” аграрной партии на консервативно-либерально-социалистическую трехпартийность, довольно обычную для Европы примерно в начале XX века. Ныне почти подобная ситуация сложилась в скандинавских странах; к ней близки Швейцария и Канада. Почему все-таки крестьянству удалось здесь создать и сохранить самостоятельную политическую партию, тогда как в других странах это оказалось недостижимым? В Скандинавии это можно объяснить историческими традициями. В XIX веке консервативно-либеральное противостояние приняло там форму оппозиции сельской местности городу, ибо в противоположность тому, как это происходило в других странах, деревня оказалась более левой, чем город – показатель еще незрелой социальной структуры, обусловленный очень низким индустриальным развитием (первые революции всегда были Жакериями). Так и случилось, что довольно мощная крестьянская партия противостояла сеньорам и городским буржуа. Однако развитие городской либеральной партии, а затем и социалистической постепенно подталкивало крестьянскую партию к консерватизму, что и сблизило ее с первоначальными противниками: к концу XIX века прежние крестьянские партии обнаруживали тенденцию превращаться в партии чисто консервативного [c.297]типа – путем либо вытеснения старой правой, либо слияния с ней. Но когда с введением пропорциональной системы сложились благоприятные условия для много партийности, политическая традиция известной крестьянской автономии еще сохранялась, и это несомненно сыграло свою роль во втором рождении аграрных движений: в Дании, например, был приостановлен упадок консерваторов и левая (Venstre – весьма умеренная) смогла сохранить свой чисто крестьянский характер; в Швеции (1911 г.) и Норвегии (1918 г.) сложились новью аграрные партии, гораздо более умеренные, чем в XIX веке. Фактически сельские партии в этих трех странах представляют сегодня правый сектор политического спектра, хотя их социальную базу составляет мелкое и среднее крестьянство: аграрная цивилизация и крестьянский образ жизни по-видимому, стимулируют политический консерватизм. То же самое можно сказать и о швейцарской партии “крестьян и буржуа” (которая, кстати, не является исключительно аграрной). В то же время в Канаде партия “Общественное доверие” имеет более прогрессистскую ориентацию; в Соединенных Штатах фермеры создали довольно сильные на локальном уровне чисто реформистские партии – главным образом еще до протекционистских мер, принятых Рузвельтом в 1933 г. Аналогичный характер имели действовавшие в 1919–1939 гг. в Центральной Европе аграрные партии, по примеру лейбористских создававшиеся на базе кооперативов и профсоюзов; особенно замечательно они были организованы в Болгарии. Четырехпартийные системы порой вырисовывались в этих государствах наперекор избирательным манипуляциям и фактически диктаторским режимам.

Но никакая классификация уже невозможна там, где насчитывается свыше четырех партий. Сделаем исключение для полипартийности, или тенденции к крайнему множеству партий, которая может объясняться достаточно разнообразными общими причинами. Есть несколько типов этого явления. Можно было бы выделить националистическую или этническую полипартийность, присущую странам, разделенным на несколько исторических или расовых групп: расовые противоречия накладываются здесь на социальные и политические, порождая крайнюю усложненность. “Двадцать пять партий!” – меланхолически констатировал Андраши, министр иностранных дел Австро-Венгрии в канун войны 1914 г. [c.298] бросая взор на венский парламент, где соперничество консерваторов, либералов, радикалов и социалистов усугублялось конфликтами между австрийцами, венграми, чехами, сербами, хорватами, etc. Точно так же и в Чехословакии насчитывалось в 1938 г. четырнадцать партий, в том числе одна венгерская, одна словацкая, четыре немецких: среди тех, которые, казалось, распространяли свою активность на всю республику в целом, некоторые фактически были ориентированы главным образом на Богемию или Словакию. В немецком Рейхстаге 1871–1914 гг. заседали польская, датская и эльзасская партии; в Англии конца XIX – начала XX века важную роль играла ирландская партия.

С другой стороны, во многих странах следует отметить полипартийную тенденцию правой. Во Франции, например, с начала XX века левая состояла из двух или трех крупных, четко разграниченных партий, но правая всегда распадалась на множество малых групп. В Нидерландах религиозные расхождения также привели по существу к раздробленности и правой, и центра; левая же группировалась вокруг социалистической партии. Иногда полипартийность правой находит свое объяснение в “синистризме”: иные объединения современной правой - не что иное, как прежние левые, оттесненные новыми левыми, которым не удается полностью поглотить старых. Она проистекает также из тенденции консервативных партий к внутреннему делению и дроблению на соперничающие фракции. Ее несомненно следует связать и с глубоко индивидуалистическим характером буржуазии, на что мы уже не раз обращали внимание; и, вероятно также с тем фактом, что наиболее развитый класс – это, естественно, и наиболее дифференцированный класс, что ведет к многообразию политических позиций. Совпадение партии и класса, на котором настаивает марксизм, верно лишь в отношении молодых классов, недостаточно развитых и слабо дифференцированных; всякое движение класса вперед естественно вносит в эту социальную общность разнообразие, а оно имеет тенденцию отражаться и на политическом уровне, в делении партий.

И, наконец, довольно заметная склонность латинских народов к полипартийности объясняется развитым у их граждан индивидуальным началом, вкусом к личной оригинальности, а равно и некоторой анархичностью их психологического склада. Хорошим поводом [c.299]порассуждать об этом был бы пример итальянских социалистов с их классической склонностью делиться на враждующие группировки. Еще более яркий пример – Испанская республика (среди всех латинских народов испанцы больше всех подвержены анархизму): в Учредительных Кортесах насчитывается 17 партий; в Палате, избранной в 1933 г., их было 20, а в 1936 – 22; почти столько же партий существовало и в Австро-Венгрии. И все же трудно сделать какие-либо обобщения: кайзеровская Германия и Веймарская республика одинаково отличались обилием партий (распад на национальные государства бесспорно усугублял эту дисперсию партий, но все же полипартийность не связана исключительно с националистическими или этическими основаниями; анархические тенденции четко проявлялись и справа, что мы вновь видим сегодня); полипартийность наблюдается в Нидерландах, а в Италии, несмотря на проявления все той же дисперсии, происходит сегодня процесс интеграции общественного мнения в русле двух основных тенденций. Попытки найти объяснение многопартийности в психологии народов или национальном характере, очевидно, не приведут нас к достаточно определенным выводам.[c.300]