Возрастание власти

Еще в 1910 г., анализируя структуру социалистических партий и особенно немецкой социал-демократии, Р.Михельс отмечал факт возрастания дисциплины. Что сказал бы он, доведись ему увидеть партии современного типа – коммунистические или фашистские? Он констатировал бы, что дисциплина масс стала не только более строгой и неукоснительной, но что изменилась сама ее природа: механическая дисциплина уступила место повиновению психологическому, а одной из фундаментальных основ дисциплины стало использование с этой целью партийной доктрины.

В общем и целом эра авторитарных партий совпадает с выходом на политическую арену массовых партий. Разумеется, совпадение это не абсолютно. Уже во времена партий-комитетов можно было заметить проявления авторитаризма. Дисциплина, которой от британских парламентариев добивались с помощью wips – убедительный тому пример, так же как и своего рода диктаторские тенденции некоторых американских боссов. Бирмингемские caucusпытались усовершенствовать эту систему, требуя строгой дисциплины и от народных избранников, и от избирателей. Знаменитый слоганVote as are told(голосуйте, как нам говорят) предвосхитил[c.222] наше время и объединенные списки пропорциональной системы. Но эти случаи составляли исключение, а дисциплина допускала отклонения. На деле дисциплина голосования имела место в британском парламенте далеко не всегда, невзирая на whips. А диктатура американских боссов распространялась лишь на узкий круг членов комитета, которые стремились добиться льгот и должностей, и принимали ее как условие успеха своих усилий. И в Бирмингеме избиратели отнюдь не всегда голосовали так, как им говорили, а избранники “взбрыкивали” против диктата caucus. Да и партии принимали форму объединений личностей, весьма независимых по отношению друг к другу. Дисциплина голосования почти не играла никакой роли; местные комитеты сохраняли большую самостоятельность по отношению к центру; члены комитетов были слишком немногочисленны и обладали такой большой личной влиятельностью, что подчинить их жесткой дисциплине было бы проблемой нелегкой. Она не соответствовала не только органической структуре партий, но и социальному их составу: они объединяли аристократов и буржуа, по природе своей индивидуалистов и либералов; их члены испытывали отвращение ко всякой настоящей дисциплине. Короче говоря, анархия различных – в зависимости от партий и стран – степеней и оттенков царила повсюду.

Создание социалистических партий коренным образом изменило эту картину. Сперва на основе чисто механической: отныне речь шла об объединении больших масс, и без дисциплины это было бы попросту невозможно. Допустимо было бы утверждать, что интенсивность власти с необходимостью зависит от количества тех, на кого она распространяется. В небольшом кружке в пятнадцать персон анархия может быть приятной; в десятитысячном собрании она превращается в опасный беспорядок. Когда партия объединяет несколько сот членов, проблема власти в ней не стоит; когда она объединяет миллион членов, эта проблема становится существенной. Но механическое возрастание численности сопровождалось изменением социального фактора: вместо объединения ^буржуазных” индивидуалистов социалистические партии в основном создавались для рабочих, по самой своей природе склонных к общинным институтам и дисциплине. Уже отмечено: для коммерсанта, промышленника, адвоката, врача, чиновника свобода – это личное [c.223]завоевание, индивидуальное самоутверждение. Он сам захватывает себе место под солнцем, находя клиентов в конкурентной среде, единоличными усилиями приобретая диплом, в одиночку соревнуясь с соперниками на конкурсе. Его сила – в оригинальности; отказ повиноваться извне навязанным идеям – важный элемент удачи; в буржуазной среде настоящий успех ждет только тех, кто что-то изобретает: слоган, идею, продукт, средство, проект. Этой ментальности наиболее типично соответствует атмосфера Америки. Вот почему американские рабочие не имеют классового сознания, а их образ мысли остается и основном буржуазным.

Для рабочих Европы свобода, напротив, выступает коллективным завоеванием. За исключением отдельных уступок и нескольких благих пожеланий – типа “Обогащайтесь!” – ни одна социальная реформа не была осуществлена до тех пор, пока пролетариат не открыл орудие своего освобождения: общее действие. Часто говорят, что он противопоставил “силу числа могуществу денег”. Однако это не совсем верно. Сама по себе численность ничего не дает: те тысячи людей, что 9 января 1905 г. пришли просить у царя лучшей доли и были расстреляны несколькими сотнями казаков, на самом деле были беспомощны. Народные массы могут освободиться не числом. но организованностью: успехи Ленина и его соратников объясняются тем, что они постигли эту истину и всегда отдавали приоритет организации партии. Народные массы это знают: они воочию видели и на себе испытали, что такое победы, завоеванные общим и согласованным действием, и что такое поражения, к которым приводила разрозненность. Бастующие не добивались ничего существенного, пока забастовки оставались спорадическими и стихийными; когда же они начинались и проходили организованно, профсоюзы нередко побеждали. Пока рабочие голоса рассеивались между либеральными и радикальными кандидатами, пролетариат не мог воздействовать на парламент; когда же эти голоса сумели объединить в пользу социалистических партий, массы приобрели политическое влияние, которое привело к принятию реформаторских законов. Для рабочих классическое противостояние между свободой и дисциплиной, на которое сетует буржуазия, лишено смысла: они завоевали свободу оружием дисциплины. Не только технически – в силу своих количественных параметров, но [c.224]и социологически – в силу определенной ментальности их членов, массовые партии обнаружили естественную тенденцию к тому, чтобы стать партиями дисциплины.

Эта тенденция была усилена лидерами, которые систематически старались всеми способами добиться от членов партии максимально возможного, тотального повиновения. Два мотива побуждали их идти по этому пути. Во-первых, вкус к власти: каждый, кто обладал хотя бы малой толикой власти, всегда стремился ее увеличить. Кстати, этот естественный авторитаризм у рабочих лидеров, как представляется, особенно силен. Руководитель, вышедший из народа, обычно более авторитарен, чем руководитель аристократического или буржуазного происхождения. Выходец из аристократии или буржуазии считает себя выше тех, кем руководит, по рождению, образованию или состоянию; выходец из рабочих ощущает себя равным им: одна только должность отличает его от них. Для лидера-патриция власть есть следствие врожденного превосходства; для лидера-плебея само превосходство проистекает из власти. Первый может питать известное равнодушие к дисциплине; он способен допустить дискуссию, оппозицию, не испытывая особых опасений оказаться низведенным до уровня масс; второй, чтобы чувствовать себя над ними, нуждается в их повиновении. Авторитаризм руководителей-плебеев вытекает из некоторого комплекса неполноценности или даже скорее – эгалитаризма. Прибавим к этому различную ментальность двух классов: Алэн тонко заметил, что буржуа живет в мире слов, где главное – убедить или уговорить (коммерсант уговаривает клиента, адвокат убеждает суд, преподаватель – учеников), тогда как рабочий живет в мире вещей – они неподвластны риторике и уступают только силе.

Вторым мотивом, подталкивающим руководителей на путь авторитаризма, выступает не что иное, как его эффективность. Дисциплина составляет главную силу не только армий, но и партий. В условиях парламентаризма сплоченность групп, объединяющих все свои голоса вокруг решения, указанного лидерами партий, имеет значительное преимущество перед индивидуальным голосованием, столь долго выступавшим правилом. В плане “пропаганды - агитации” и той внепарламентской деятельности, которые характерны для новых партий, дисциплина выглядит фактором еще более могущественным. [c.225]

Партия, которая сплачивает массу членов, способную слепо следовать любым директивам своих вождей в самых различных областях – развязать забастовку, потому что ей это приказано, и прекратить ее, потому что получена другая команда; организовать кампании и манифестации с определенными требованиями по приказу из центра – и точно так же положить им конец по противоположному приказу; организовать, если нужно, саботаж, беспорядки и волнения, потому что этого требуют руководители, – и вернуться к законности в указанный момент, – такая партия, учитывая к тому же ее силу, представляет собой грозную силу. Даже будучи в оппозиции и в меньшинстве, она может оказаться достаточно тяжелым грузом, давление которого способно разрушить или радикально изменить режим. Чем была бы во Франции коммунистическая партия без ее дисциплины? Что могла бы сделать без дисциплины партия национал-социалистов в Германии или фашисты в Италии?

В социалистических партиях искренняя демократическая воля в некоторой степени уравновешивала разрастание власти руководителей. Несмотря на общий упадок этих партий, избирательные процедуры сохраняют здесь свое влияние гораздо больше, чем в каких бы то ни было других: нигде они не регламентированы с такой тщательностью, четкостью и гарантированностью; нигде члены партии не сохраняют – пусть чисто теоретически – возможность контроля и столь проработанный институт отзыва. В некоторых социалистических партиях пропорциональное представительство стечении” в руководящих комитетах обеспечивает постоянный надзор меньшинства за правящими командами; в других за членами партии признано даже право непосредственно участвовать в руководстве партией путем внутренних референдумов. Такой порядок действовал до 1914 г. в Италии, где он позволял изучать мнения членов партии по проблемам, не регулируемым уставом: через такую процедуру в 1906 г. прошел вопрос о принадлежности к франкмасонству. В шведской социал-демократической партии нынешний устав не только признает за референдумом право вмешиваться в сферу, не регламентируемую уставом, но и изменять или даже отменять резолюции съезда; сам вопрос о назначении референдума решается руководством, но оно обязано к нему обратиться, если того потребуют 5% членов партии. В швейцарской социалистической партии [c.226]резолюции съезда, должны быть поставлены на общее голосование членов партии, если того потребуют 2/5 делегатов или 1/4 секций (представляющих 1/10 всех членов партии): в 1919 г. именно таким образом было отвергнуто вступление в Третий Интернационал. Но эти ограничения власти вождей остаются скорее формальными, нежели реальными: па практике референдум используется редко¹⁵; пропорциональное представительство меньшинства слабо распространено (даже во Франции оно было отменено руководящим Комитетом СФИО в 1945 г., но фактически продолжало частично существовать; выборность корректировалась с помощью различных средств, выше уже описанных). Эти усилия руководителей, направленные на уменьшение значимости процедур, ограничивающих их свободу и прерогативы, как раз и представляют первую форму тенденции к усилению власти вождей. Вторая заключается в развитии приемов, позволяющих добиваться повиновения своего воинства: принуждения и убеждения.

Дисциплинарные наказания, в принципе подобные классическим, но иные по содержанию, устанавливались в партиях постепенно. В зависимости от организации партии и того значения, которое придавалось в ней дисциплине, создавалась более или менее совершенное законодательство и способы его применения. Уже в начале века в социалистических партиях были предусмотрены дисциплинарные комиссии, из которых, кстати, выделились затем конфликтные комиссии: первые разбирали индивидуальные акты недисциплинированности со стороны членов партии, вторые – коллективные коллизии, возникавшие между двумя партийными органами (между секцией и федерацией, между двумя секциями федерации, между федерацией и центром). Юристы могут обнаружить здесь пищу для размышления над любопытными тонкостями и признаки довольно значительного развития законодательной функции. В коммунистических и фашистских партиях эта функция была еще больше усовершенствована. У национал-социалистов, например, свойственный немцам юридический дух и склонность к корпоративным судам, где человека судят равные ему [c.227] люди, породили весьма развитую организацию. Параллельно была установлена детально проработанная система наказании: одни – чисто моральные (порицание), другие – материальные: понижение (для начальствующего состава), выражение недоверия, запрет занимать какие-либо посты в партии, и, наконец, – исключение, наиболее строгое из всех. В странах, где власть принадлежит единственной партии, исключение – это очень тяжкое наказание: оно выходит за рамки партийной общности и неизбежно влечет за собой последствия для всей социальной и профессиональной жизни исключенного: он рискует потерять работу, он становится политически подозрительным, он подвергается некой разновидности гражданскойcapitis diminutio(лат.: усекновение головы, казнь. –Прим. nepeв.). Даже в условиях плюралистского режима коммунистические или фашистские партии, как мы уже отмечали, придают исключению весьма серьезный характер: исключенного, помимо морального уничтожения, которое означает для него отлучение от тоталитарной общности, всегда преследует неустанная ненависть бывших единоверцев, пускающих в ход всякого рода давление и социальные преследования и никогда не останавливающихся перед тем, чтобы свести счеты, если к тому представится случай. Не будем вдаваться в детальное изучение механизмов юрисдикции, наложения санкции и их осуществления: даже количество их говорит само за себя. В некоторых же партиях дисциплинарная система склерозировалась (например, в социалистических): количество гласных исключений ничтожно, если не сказать – равно нулю. В коммунистических партиях, напротив, этот прием действует с большой эффективностью. Но он имеет тенденцию приобретать циклический ритм: в определенные периоды партия принимается за более или менее всеобщую проверку состояния дисциплины и довольно многих изгоняет из своих рядов. Эта система “чисток” и “очищений” представляется весьма эффективным средством сопротивления той естественной деградации энергии, которая присуща социальной материи, а также поддержания сплоченности и жесткости партии.

Развитие дисциплины включает в себя и единство партии, отсутствие в ней фракций и течений. Ведь фактически дисциплинарные институции и система чисток именно для того и служат, чтобы защищать ортодоксальность [c.228]партии и монолитность ее рядов. Однако допущение фракций не означает свободы членов партии и ослабления власти руководителей: оно свидетельствует скорее о расхождении мнений внутри руководящего состава. Каждая фракция сама представляет из себя властную структуру: наряду с несколькими вожаками она объединяет рядовых членов партии, которые сплачиваются вокруг них и обычно подчиняются той же дисциплине, что и в самой партии, фракционность возникает не на уровне масс, а на уровне кадров: за ней обычно скрывается попытка нижестоящих кадров потеснить высшие, а иногда – стремление некоторых высших кадров добиться таким способом большинства в коллегиальных руководящих органах. По своей природе эти фракции представляют собой оппозицию, идущую не снизу, а сверху. Тем не менее, их наличие влечет за собой естественное ослабление власти вождей в силу того раскола, который оно вносит в их среду. Их общий эффект можно сравнить с разделением властей в государстве: каждую из них оно ограничивает с помощью других и тем самым ослабляет их совокупную мощь.

Прогрессу дисциплины еще больше, чем наказание, способствовало убеждение. Призывы к дисциплине и единству во множестве звучали во всех партиях. В некоторых из них это стало даже фундаментом партийной общности, источником солидарности, связывающей ее членов. Определение партии как “союза граждан, объединенных одной и той же доктриной” в известном смысле заменяется определением ее как “союза граждан, объединенных одной и той же дисциплиной”. Разве французская коммунистическая партия не декларировала совершенно недвусмысленно согласие “открыть свои ряды всем тем, кто, даже не разделяя ее философской концепции, уважает дисциплину партии и не пропагандирует внутри партии другие философские концепции”¹⁶? Следовательно, теоретически не марксист вполне может войти в партию при условии, что не будет критиковать марксизм внутри нее (но он свободен критиковать его вне партии) – лишь бы соблюдал ее дисциплину. Практически такого рода члены партии составляют в ней ничтожное меньшинство. По сам принцип тем не менее ясно[c.229]демонстрирует тот фундаментальный приоритет, который признается здесь за дисциплиной, и ту прочность, которую она приобрела: ведь нужно быть очень уверенным в сплоченности организации, чтобы допускать в нее разнородные с идеологической точки зрения элементы. В данном случае партии, видимо, сближаются по социологическому типу с армией, где сила иерархии и строгость дисциплины способны подчинить весьма разнородные элементы, и на место исходного различия поставить единство.

Подобный приоритет дисциплины естественно влечет за собой идеологическое вырождение: если оно не столь откровенно ощутимо в коммунистических партиях – по сравнению с другими – так это потому, что они базируются на весьма развитой доктринальной и философской основе. И тем не менее, если сопоставить в этом плане современное состояние коммунистических партий с ситуацией 1925–1930 гг., их теоретическое оскудение поражает. Марксизм сведен к нескольким элементарным жестким принципам, упрощенному катехизису, совокупности практических рецептов, главная цель которых – обосновать повиновение по отношению к организации. Разумеется, некоторое упрощение необходимо для распространения марксизма в массах: сила его действительно состоит в возможности таким образом сделать это учение “доступным независимо от способностей”, чем-то вроде катехизиса нашего детства. Но это оскудение достигло вершины: интеллектуальная жизнь кадров в высшей степени бедна, в их среде незаметно никакой настоящей теоретической и доктринальной активности. И удивительно ли, что из всех политических журналов, которые во Франции издает или вдохновляет коммунистическая партия, один лишь Cahiers du communisme,посвященный вопросам организации и дисциплины, представляет хоть какой-то интерес?

Это интеллектуальное убожество еще более явно свойственно фашистским партиям, которые демонстративно кичатся своим презрением к доктринам или отодвигают их на второй план. “Фашизм есть прежде всего действие”, – говорил Муссолини. И в основном действие организованное, то есть дисциплинированное. Обращение со сторонниками других философских концепций здесь еще более свирепое, чем у коммунистов; запрет пропаганды внутри партии каких-либо иных философских [c.230]концепций, кроме своей собственной, правда не имеет той же силы, поскольку партия вообще утверждает, что у нее нет никакой философской концепции. Дисциплина – поистине главный фундамент общности. Но она сама становится доктриной или, скорее, мифом: основа фашизма – это воля к порядку, при этом порядок понимается в самой буквальной его форме и олицетворяется армейской дисциплиной. В самом красивом эпизоде пропагандистского нацистского фильма “Юный гитлеровец” показан немецкий мальчик, участвующий в загородном походе молодых коммунистов на природу. Все живописно, анархично и безалаберно в этой группе, и его непреодолимо привлекает соседняя – молодых гитлеровцев, чей лагерь расположен в том же лесу, всего в нескольких сотнях метров. Как восхитительны их ряды – выравненные словно по линейке, как слаженно они распевают хором свои гимны! Поистине видишь, что дисциплина здесь имеет истоки в самых глубинах существа; она становится эстетикой и религией; она – миф и вера.

Но такое повиновение – когда человек сознательно принимает дисциплину, желает и даже жаждет ее – еще не ощущается как повиновение. Высшее совершенство считается достигнутым и власть вождей обретает самый прочный фундамент, лишь когда послушание становится автоматическим: такой наркоз дисциплины предполагает весьма развитую технику контактов с массами. Посредством целого ряда многократно повторяющихся, тесно взаимосвязанных действий и реакций центр в деталях изучает позиции массы и результаты собственного воздействия на нее, одновременно меняя в зависимости от этого свою тактику. Сказать, что центр следует за массой или что масса следует за центром, было бы одинаково неверно. Руководство партии одновременно слушает массы и говорит с ними, его слово постоянно сообразуется с тем, что оно слышит. Оно производит легкие касания, исключительно деликатное давление: его действие тем глубже и продолжительнее, чем меньше сопротивление тех, кто его испытывает, чем лучше оно соответствует их образу мысли. Массу, таким образом, медленно ориентируют, направляют, изменяют, притом так, что она сама того не замечает. Ее позиция все менее спонтанна, все меньше и меньше исходит от нее самой и все больше – от инициативы вождей: она полагает, что по-прежнему свободно самоопределяется, тогда как на самом [c.231]деле все больше и больше повинуется. Она уже не способна распознать, что принадлежит ей самой, а что подсказано. Постепенно ей подсказывают все больше и больше: но она замечает это все меньше и меньше.

Разумеется, здесь описана теоретическая схема: на практике все выглядит куда менее совершенно; вожди далеко не всегда обладают высшей мудростью и должной сноровкой. Но тем не менее общий смысл системы именно таков: “слушать массы” – эта формула хорошо описывает генеральную линию коммунистических партий; прибавим, что массы все больше и больше повторяют то, что говорят им, так что вожди постепенно все больше склоняются к тому, чтобы слышать лишь эхо своего собственного голоса. Все это становится возможным благодаря великолепной организационной выстроенности партии и природе ее доктрины, замечательно соответствующей времени и ее массовой структуре; но значение второго обстоятельства, бесспорно, гораздо менее существенно, чем первого. Не столько содержание доктрины, сколько сама техника ее распространения наиболее точно отражена в этой “добровольной дисциплине”. [c.232]