Категории размеров

В зависимости от размеров можно выделить три категории партий: мажоритарные, большие и малые. Первые резко отличаются от всех остальных. Мажоритарными мы называем те партии, которые обладают абсолютным большинством в парламенте или имеют возможность когда-либо его получить с помощью обычного использования социальных институтов. Существование партий парламентского большинства – исключительно редкое явление при многопартийных режимах: оно встречается там только в варианте доминирования (см. далее), да и то зачастую бывает сомнительным. В условиях же двухпартийного режима это – норма: здесь мажоритарными могут обе партии, исключая, разумеется, случай, когда диспропорция между ними настолько велика, что одна из них оказывается низведенной до положения вечного меньшинства (это как раз случай многих штатов американской Конфедерации). Критерий данной категории партий, стало быть, относительно точен, и на его основе Можно довольно легко выделить мажоритарные партии (партии парламентского большинства) – по крайней мере в двухпартийных режимах. Таковы демократы и республиканцы в Америке (на федеральном уровне); демократы в южных или западных штатах, поскольку они безраздельно господствуют там во многих легислатурах; республиканцы в некоторых северных и восточных штатах. В Англии таковыми были консерваторы и либералы – до 1922 г., когда лейбористы сменили либералов (которые еще многие годы оставались большой партией). В многопартийных режимах доминирование одной партии может при определенных обстоятельствах принести ей парламентское большинство, но критерии становятся здесь более расплывчатыми. Можно считать, что такое положение заняла с 1933 г. В Норвегии социалистическая партия, имевшая 69 мест при показателе абсолютного большинства – 76 (он был ею достигнут в 1945 г.); в Швеции его, по-видимому, достигла социал-демократическая партия, получив в 1936 г. 112 мест (при абсолютном большинстве – 117, обретенном ею в 1940 г.). Но любое суждение на этот счет всегда уязвимо, если речь идет о многопартийном режиме, и только изучение положения партии на протяжении длительного периода времени позволяет сделать какой-то вывод, всегда, впрочем, достаточно [c.351]приблизительный. О парламентском большинстве можно, стало быть, по-настоящему говорить лишь по отношению к двухпартийным режимам; в других случаях различие между партиями парламентского большинства и просто крупными партиями всегда зыбко, а нередко и просто искусственно.

Вместе с тем, это связано с реально существующим различием в психологии мажоритарных и всех других партий. Такая партия знает, что однажды она должна будет одна принять на себя – если уже не приняла – всю ответственность за управление страной; другая – пусть даже крупная – напротив, уверена, что никогда не окажется в подобном положении, кроме как в совершенно исключительных обстоятельствах; но это лишило бы данный опыт всякого значения. Это различие полностью меняет социологическую природу партий. Партия парламентского большинства по необходимости реалистична, ибо ее программа может быть испытана жизнью. Любая демагогия с ее стороны рискует однажды обернуться против нее: ведь доверив ей власть, можно всегда припереть ее к стенке и потребовать от нее исполнения собственных обещаний. Следовательно, она всегда должна обещать лишь то, что в ее возможностях, не прибегая к ораторским эффектам и литературным гиперболам. Такая партия, естественно делает упор не столько на теоретические вопросы, сколько на конкретные проблемы -ведь нельзя управлять посредством теорий. Ей свойственно обычно гораздо больше уповать на определенные, с четко очерченными границами реформы, чем на великие, но трудно осуществимые революционные принципы. Одним словом, она будет целиком ориентирована на действие, остро ощущая при этом те ограничения, которые всегда налагаются действием на мысль. Другие партии отнюдь не так жестко зависят от действительности. Они-то знают, что их программе никогда не придется выдержать испытание делом, потому что они никогда не останутся с властью один на один: они всегда будут разделять ее с союзниками, по крайней мере в форме парламентской поддержки – а стало быть, всегда можно будет свалить на этих союзников ответственность за неудачи. Платформа такой партии – это не план конкретных действий (даже если внешне она таковым кажется), ибо партия слишком хорошо знает, что ей самой никогда не придется осуществлять этот план. Лишь соглашение [c.352]с партиями-союзниками позволит определить общую программу правительственной деятельности. Но всякое соглашение предполагает взаимные уступки: стадо быть, программа каждой из них претерпит существенные изменения. Каждая из них в силу объективного положения вещей будет вынуждена следовать старому, как мир, дипломатическому принципу: запрашивать большее, чтобы получить хотя бы меньшее.

Вот почему партии, не имеющие перспектив на парламентское большинство (и крупные, и малые), закономерно обречены на демагогию. Отсутствие практических санкций и испытания делом позволяет им безнаказанно требовать каких угодно реформ, даже совершенно не осуществимых. Перед выборами очень выгодно давать подобного рода обещания. Необходимость компромисса с близкими – но не тождественными – партиями побуждает к непримиримости и преувеличениям, с тем чтобы оставить себе максимально возможный плацдарм для последующего отступления. Но создатели мифов обычно кончают тем, что начинают верить в собственные творения: точно так же и партии в конце концов приходят к тому, что их демагогию воспринимают всерьез, особенно если они прибегли к ней для того, чтобы “зажечь ” активистов, которые не желают потом расхолаживаться. Было бы интересно детально исследовать этот механизм в жизни партий континентальной Европы. Коммунисты с их “чисто демонстративными проектами”¹, забота о возможности реализации которых их абсолютно не волнует, вовсе не одиноки – просто кроме них в этом никто открыто не признается. Демагогия – отнюдь не привилегия одних только левых. Требуя в 1949 г. уменьшения на 25% всех налогов, бельгийские либералы прекрасно понимали абсурдность такого требования; когда французская правая в 1946 г. вела кампанию за возвращение к абсолютному либерализму, она осознавала невыполнимость этой затеи еще до того, как вступить в игру. Чисто словесными были ссылки СФИО на марксизм в период между двумя мировыми войнами, поскольку она отказывалась от насильственных революционных методов воплощения доктрины Маркса и не могла не знать, что одна никогда не придет к власти парламентским путем и что[c.353]никакое коалиционное правительство не осуществит такого рода переворот. Принцип “вместе до конца”, которым все партии оправдывают свои альянсы и вытекающие из них необходимые ограничения, – чистая иллюзия. Ведь если они действительно будут идти вместе до конца, то ни одна из них не сможет продвинуться дальше, чем остальные.

Национальный характер может усиливать эту основную тенденцию, но отнюдь не он ее создает. Демагогия французских или итальянских партий объясняется не столько латинской склонностью к политическому вербализму и абстрактным идеям, сколько отсутствием партии парламентского большинства. Быть может, итальянская христианско-демократическая партия когда-нибудь и завоюет абсолютное парламентское большинство, которым пока не располагает; но ее нежелание управлять самостоятельно, ее стремление разделить с кем-то ответственность за власть (даже несмотря на обладание парламентским большинством), ясно показывает, что психологически она все еще остается партией, для которой такая ситуация представляется исключительной. При всех обстоятельствах в условиях многопартийного режима настоящее парламентское большинство может быть завоевано партией лишь в том случае, если ее превосходство обеспечивается на протяжении длительного периода времени: иначе демагогия ее соперников, не имеющих на своей стороне ни парламентского большинства, ни надежды когда-либо осуществлять власть самостоятельно и не сдерживаемых опасением, что когда-нибудь им придется воплощать в жизнь свою программу) потребует от нее самой ответной демагогии. Двухпартийный режим исключает демагогию прежде всего в силу того факта, что оппозиционная партия (а не только правящая) не может себе позволить выдать слишком много авансов, так как тоже рискует когда-либо принять на себя всю тяжесть власти. В условиях многопартийного режима соперницы доминирующей партии, обладающей абсолютным парламентским большинством, по определению разобщены и каждая в отдельности абсолютно неспособна достигнуть такого большинства в обозримом будущем: вот почему они вольны использовать демагогию, тогда как правящая партия – отнюдь нет. Естественный ход событий ведет к тому, что первенство будет у нее отнято, а значит будет положен конец ее доминированию и [c.354]парламентскому большинству. В любом случае демагогии куда легче предаваться в оппозиции, чем у власти. Но в двухпартийной системе, где обе партии в принципе – мажоритарные и способны получить парламентское большинство, сама возможность их чередования у власти ограничивает демагогию оппозиции. В системе же, не имеющей партий парламентского большинства, разделение правительственных обязанностей усиливает демагогию правящих партий, так как они поистине одновременно оказываются и у власти, и в оппозиции; каждая .стремится взвалить на своих союзников ответственность за неудачи.

Ко всему этому добавляется различие больших и малых партий. Оно менее четко выражено, но не менее существенно. В многопартийных системах и большие партии не имеют шансов добиться положения мажоритарных, разве что в каких-либо особых обстоятельствах, не соответствующих природе данного режима. И даже если они сами формируют правительство, то могут это сделать лишь с согласия и при поддержке других партий. В норме они правят только в союзе, в составе коалиционных кабинетов. Но их масштаб позволяет им играть в этих союзах значительную роль: они делят между собой основные министерства и ключевые посты. Если же они остаются в оппозиции, то и там могут действовать весьма эффективно, особенно если вступают в коалицию с близкими, но никогда не обращающими на себя внимание партиями. Малые же партии, напротив, всегда выступают всего лишь в функции поддержки – ив правительстве, и в оппозиции; они вынуждены довольствоваться ролью неких правительственных “заднескамеечников” или платонических критиков правительства, разве что разрыв между большинством и меньшинством оказывается столь ничтожным, что ставит их в положение арбитров, неожиданно тем самым придавая им вес. Ясно, что данное отличие имеет некоторую реальную основу, несмотря на неопределенность его границ. Об этом нередко трудно бывает говорить, если малая партия, постепенно увеличиваясь, начинает переходить ту грань, за которой она уже должна быть отнесена в разряд больших; но сей промежуточный вариант не отменяет действительно глубоких и реальных сущностных различий двух этих категорий партий. То обстоятельство, что невозможно определить, начиная с какого именно возраста [c.355]ребенок становится мужчиной, не отменяет того факта, что и детству и зрелости соответствует своя особая реальность.

Не составляет труда дать общий количественный критерий, позволяющий различать большие и малые партии; но обозначить эту границу, например, пятью процентами от общего числа парламентских мест представляется спорным, даже если эта цифра порой и соответствует действительности. Нужно изучать каждую страну в от дельности, на протяжении длительного и довольно однородного периода. Следует рассматривать не просто количество мест, полученных партией на одних выборах, но на протяжении целого ряда выборов, больше всего принимая в расчет колебания этого показателя и их амплитуду. В качестве малых предстают тогда, например, коммунистические партии скандинавских стран, Бельгии, Голландии и Швейцарии в период 1920–1939 гг.; резкий взлет 1945 г. позволял предположить, что они перейдут в другую категорию, но затем все вернулось к прежнему положению. В Соединенных Штатах на федеральном уровне все партии, кроме республиканской и демократической, – малые (табл. 32). В Англии малой партией ста ли после 1935 г. либералы. Во всех странах, где принята система пропорционального представительства, наблюдается процесс стремительного размножения быстро сменяющих друг друга недолговечных партий (выше уже приводился пример Нидерландов, Норвегии и Швейцарии). Во Франции малой – в парламентском плане – партией вплоть до 1936 г. оставались коммунисты (хотя они получили около 10% всех поданных голосов в 1924 г., плюс 11,3 – в 1928 и еще 8,3% мест в 1932 г.): их рост начался только со времени Народного фронта, который заставил их выйти из изоляции. В период Третьей республики народные демократы, “Молодая республика”,Союз социалистов и республиканцев были малыми партиями. Сложнее с объединениями правой: здесь, очевидно, речь шла уже даже не о малых, а просто о несуществующих партиях. Французскую правую всегда отталкивала необходимость оформления в партии, а избирательный режим позволял ей этого избегать (левой мешали финансовые трудности, она вынуждена была прибегать к методам массовых партий, чтобы собрать средства, достаточные для покрытия расходов на избирательную кампанию). Итак, различие больших и малых партий устанавливается[c.356]без особого труда. Как и все предшествующие, оно связано с фундаментальной противоположностью их психологии. Малые партии в этом смысле обнаруживают настолько оригинальные черты, что следует рассмотреть их как особую социологическую категорию.

Прежде чем детально описать эту категорию, нужно задаться вопросом: не является ли понятие большой партии слишком расширительным, особенно по отношению к тому слишком узкому определению, которое дано малой партии? Опыт свидетельствует о весьма значительных различиях между большими партиями (в том значении, как они здесь определены) и побуждают ввести промежуточную категорию “средних”. Эти последние не довольствуются бесплодным прозябанием малых партий, хотя их роль явно более ограничена по сравнению с партиями собственно большими. Для них, например, не проблема сформировать на какой-то короткий и экстремальный период правительство меньшинства, опирающееся на поддержку союзнических партий – простое сидение в парламенте их не удовлетворяет.

В правящих коалициях роль этих партий скромнее: если их не задвинут в совсем уж второстепенные министерства, они могут претендовать не больше, чем на один-два значительных поста. Не будучи представлены в правительстве, они не способны и сплотить вокруг себя оппозицию; им приходится следовать в фарватере большой партии или создать самостоятельную оппозицию. Можно привести немало примеров таких “средних” партий. В Бельгии, например, либеральная партия, имея от 10 до 16,5% мест в Палате депутатов (1919–1936 гг.), явно отличалась от двух больших партий – социалистической и католической, располагавших от 31 до 42% мест. В Нидерландах в тот же самый период заметно выделялись, с одной стороны, католики (от 28 до 32% мест) и социалисты (от 20 до 24%), а с другой – исторические христиане (от 10 до 7%, за исключением 1937 г., когда произошло сокращение до 4%), либералы (от 11 до 7%) и радикалы (от 7 до 5%); антиреволюционеры (от 12 до 17%) располагались между двумя этими группами – ближе ко второй, нежели к первой. В Швейцарии партия крестьян и буржуа (от 17 до 10% мест, начиная с 1919 г.) довольно существенно отличалась от трех больших партий: радикалов (от 30 до 24%), социалистов (от 30 до 24%), католиков (от 23,5 до 21%). В Дании социал-демократия и левая [c.357](Vensire)представляли большие партии, консерваторы и радикалы – средние. Во Франции в период 1946–1951 гг. трудно было поставить в один ряд коммунистов, социалистов и народных республиканцев, которые имели соответственно 28, 16 и 25,5% парламентских мест, и партию радикалов, которая обладала немногим более 8%, но тем не менее ее нельзя было рассматривать как малую партию в строгом смысле этого термина. Различение больших и средних партий соответствует, следовательно, некоторой реальности. Оно, к сожалению, слишком неопределенно, чтобы можно было обобщенно его выразить: его, по-видимому, возможно использовать только с учетом особенностей каждой отдельной страны. [c.358]